Цивилизация
Русский американец Банев (Гладий) едет через горящие леса Европы в город Ташлинск, где некто «мокрецы» — то ли мутанты, то ли инопланетяне — организовали погодную аномалию из вечного дождя и нечто вроде интерната для одаренных девочек и мальчиков, среди которых — дочка Банева. Где-то в Польше мудрый карлик, потрясая дробовиком, объясняет писателю Баневу, что Ташлинск — плацдарм для вторжения чужих, а дети — их пятая колонна. В Москве бывшая супруга нервно вручает ключи от ташлинской квартиры, укоризненно кивая, но больше на квартиру, чем на Ирочку: «Ты там глянь, может того, обворовали или, знаешь, стекла ветром выбило». Стекла действительно выбило. Затопленным городом правят мокрецы.
Наряженные в семинаристов сверхчеловеческие дети, склоняя Канта с Гегелем, подписывают человечеству «вердикт», ученые «из комиссии» пьют коньяк и водку, а военные хотят решить проблему, посыпав всех ядовитым порошком.
«Гадкие лебеди» — возвращение на большой экран режиссера Константина Лопушанского, прогремевшего в 80-х «Письмами мертвого человека» и «Посетителем музея». Лопушанский не прекращал снимать и в 90-е, сделав две картины, которые из-за развала местного проката странствовали больше по фестивальному далеку. В каком-то «далеко», похоже, пребывал и режиссер, лишь сейчас вернувшийся к своей фирменной теме «гуманизма после апокалипсиса». Те же дети из Ташлинска, если отбросить приставку «сверх» — это дети из бомбоубежища «Писем», которых спасал от ядерной зимы загримированный под Эйнштейна Ролан Быков. В такое же бомбоубежище приводит детей писатель Банев, пока мокрецов посыпают снаружи химикатами. Поездка в «город потопа» Ташлинск рифмуется с мистическим странствием «Посетителя музея», в котором главный герой отправляется по дну высохшего Финского залива на остров мутантов, где по собственной воле претерпевает необратимую и чудовищную трансформацию.
Сам факт трансформации сообщал тем фильмам Лопушанского, несмотря на весь их безысходный пафос и совершенно гнетущую атмосферу, признаки какой-никакой, но конструктивности. Сюжетной, как минимум. Искупал свою вину Эйнштейн-Быков, накручивая педали самодельного электрогенератора. Герой «Посетителя музея», самой сильной картины Лопушанского, идет в гуманизме до победного конца и возвращается, мутировав в другую психическую субстанцию, которую весь прочий мир и за человеческую не признает. В «Гадких лебедях» таких трансформаций нет. Присутствует скорее большая печаль по упущенным возможностям.
Воспитанники мокрецов, цитировавшие Платона и летавшие по классной комнате в позе лотоса, коротают дни в психушке, где им показывают телевизор с Петросяном.
Писатель Банев остается русским писателем Баневым, спасающим детей не в результате каких-то там искупительных и чудовищных перерождений, а по долгу службы как бы. Военные — военными с ядовитым порошком. Ученые — учеными, заседающими в комиссиях под коньяк и водку. А злодей, который против ученых и писателей, но за военных с порошком — хорошим актером Кортневым.
На дворе совсем не 80-е, и сейчас, когда одна половина мира морально готова к всемирному потопу, другая — к нашествию инопланетян, а все вместе смотрели по телевизору репортажи из Беслана, апокалиптический, скандальный элемент в ташлинской катастрофе нивелировался. В фильме детей спасают от военных, но мы-то знаем все прекрасно, что нет ведь, не спасли их от военных. В фильме, впрочем, тоже не спасли — уже от телевизора с Петросяном. Лопушанский, сам оказавшись в ситуации «гуманизма после апокалипсиса», но не пророческой и гипотетической, как в старых фильмах, а реальной, которая бродит по двору с новым тысячелетием в обнимку, явно дезориентирован, не зная, какие письма и куда писать, какие музеи посещать. При этом его замечательный талант в нагнетании депрессии и паники и, особенно, в живописании вымороченных, изуродованных пространств (Ташлинск сделан замечательно), остается в силе вроде как. Но этой силы хватило лишь на первую половину «Гадких лебедей». Вторая безнадежно подтоплена, но не мокрецами, а большими литературными диалогами о смысле истории, предназначении культуры, судьбах человечества и пр.
Помнится, в «Письмах» был такой эпизодический гротескный персонаж, декларировавший в бомбоубежище свои всемирные вердикты под бодрые перестуки пишущей машинки. Но то, что было гротескными речами тогда, в «Гадких лебедях» призывают выслушивать серьезно.
Почуяв запах плесени, Лопушанский сворачивает литературу и уже в заключительных сценах в психбольнице пытается вырулить своих «Лебедей» из совершенно шестидесятнического идеализма (которым, кстати, повесть Стругацких совершенно не отмечена). Вместо ответов проставляется многоточие: дочь Банева, проводя рукой по мутному стеклу, смотрит за больничное окно — на звезды и галактики. Те, у кого еще не остановился постмодернистский органчик в голове, спишут концовку на редкий в фильме спецэффект. Те, кто принял близко к сердцу речи о человеческой культуре, выродившейся в красиво организованный шум из сгустков напряженной пустоты (а в библейские воды Ташлинска таких сгустков набросали от души), захотят к этим звездам улететь, выпрыгнув из больничного окна, где телевизор с Петросяном.
«Гадкие лебеди», конечно же, адресованы вторым.