Цивилизация
Вернулась из Киева. Была там на конференции «Россия – Украина: диалог» , на которую пригласили Михаил Ходорковский, Людмила Улицкая и бывший глава МВД Украины Юрий Луценко. Впечатлений море. И от самой конференции, и от разговоров в кулуарах, но самое главное – от Киева.
Я, конечно, там не в первый раз. Но все-таки последний был очень давно – еще в 2000 году. Тогда была зима, а сейчас Киев красив, как юная невеста. Зацвели каштаны, сирень, вишня. Тепло и солнце. В аэропорту все спокойно, только осталось неприятное ощущение от московского Шереметьево. Регистрация на все украинские рейсы идет в стороне от остальных. В самом углу, отдельно и вместе – Киев, Одесса, Донецк.
Едем по Киеву. Первое, что бросается в глаза и уже не перестает быть в фокусе внимания, – это большой плакат, что-то типа социальной рекламы: «Честь – это привилегия свободных». По-украински — «вiльних».
Вообще надписей и лозунгов много, особенно на Майдане. Смеюсь над той, что на палатке одесситов, — «Вова, не делай маме нервы». Или на огромном остове так и не установленной на Майдане новогодней елки — «Русских любим, Путина – нет».
Люди очень разные. Саша из Полтавы вдруг проникся ко мне любовью, просит с ним сфотографироваться и прицепляет к моему плащу маленький значок с изображением украинского трезубца. А с другой стороны, когда подруга отстает от нашей группы, чтобы пофотографировать, она слышит: «Москалька, зачем приехала?» И парень, который провожал меня на отлете: «В Крым летите?» «Нет, в Москву», — я делаю вид, что не понимаю его злой иронии.
Многие украинцы на конференции довольно прямо говорили, что не понимают, зачем мы приехали. Хотя я очень хорошо понимаю, зачем я была там. Это та «народная дипломатия», которая так важна для того, чтобы не разругаться совсем. Ведь черный морок взаимной пропаганды когда-нибудь остановится и люди снова начнут думать как люди, а не как заколдованные зомби. Для этого нужно говорить сейчас.
Говорить, что прекрасно помнишь, как твой родной дед, который жил в Одессе, ходил в вышиванке, а на голове носил брыль, хотя и не был украинцем. По-украински не говорил, но с таким акцентом говорил по-русски! Одна из интереснейших дискуссий была как раз по теме языка. Два государственных или один, украинский? Мне кажется, что два, Людмила Улицкая сказала мне, что сначала тоже думала, что два – русский и украинский, а потом послушала русского из Латвии, который сказал, что вся страна уже выучила латышский, а русским пользуются все, кто хочет. Не приходит же в голову кому-то, кто переехал в Америку, вообще не учить английский. А почему тут должно быть по-другому? Не знаю, им самим решать.
А старый Киев — совсем европейский город. Особенно там, на Андреевском спуске, где когда-то жила семья Булгаковых и где он поселил свою «Белую гвардию», своих Турбиных. Один из лучших музеев, которые я видела в своей жизни. Все вымышленное, что принадлежит Турбиным, например шинель Мышлаевского, что висит на вешалке в коридоре, — белое. А все настоящее, оставшееся от Булгаковых, – реальных цветов. Семья Булгакова жила там с 1906 по 1919 год. А потом смута всех разбросала. Сейчас опять смута, и как же не хочется, чтоб впереди снова был такой же век, что и предыдущий.
Я понимаю украинский. Русский и польский, которые я хорошо знаю, в сумме дают почти полное понимание тех текстов, которые вдруг по-украински и без перевода произносят украинские спикеры. А моя соседка точно не понимает. И другие вряд ли понимают. Но всем страшно неловко попросить перевода или, тем более, попросить говорить по-русски. Неловкая ситуация, ужасно непривычно.
Апофеоз поездки – экскурсия по Майдану с экскурсоводом в лице известного журналиста Павла Шеремета. Стоит закопченный Дом профсоюзов, видно неразобранные баррикады. Сейчас тепло, а была зима. И я понимаю, что не представляю в России людей, которые будут жить в палатках по три месяца просто потому, что власть слишком зарвалась.
Уличные торговцы сувенирами предлагают значок с маленьким батончиком золотого цвета. Януковича теперь называют «золотым батоном» в честь реального батона из чистого золота, найденного среди огромного количества подарков, хранившихся в Межигорье.
Одновременно я не представляю ситуации, в которой российская власть будет терпеть любой народный протест в течение хотя бы двух дней. Скорее всего, жесткий разгон начнется сразу.
Поэтому сказать, что русские оправдывают собственный страх исключительно уверенностью в том, что любой протест обязательно проплачен, я не могу. Страх порожден реальным знанием того, что терпеть не будут, а кроме того, привычкой к аморфности, к тому, что другие обязательно хуже нас.
Очень сложный калейдоскоп чувств скопился за эти два дня в Украине. Но главное, пожалуй, — встреча с папиным одноклассником Вовчиком Стефанюком, которому уже за восемьдесят и с которым мой отец сидел все школьные годы за одной партой после того, как они вернулись в Одессу в 1944 году из эвакуации. Он передает отцу кусок вкуснейшего сала и говорит, что любит. А рядом сидят его сын и внук, которые все три месяца были на Майдане. Дядя Володя говорит мне, что они «не фашисты, не экстремисты и не бандеровцы». Что вы, дядя Володя, я и так это знаю.
