Цивилизация
Как я мог это пропустить, непонятно, но так случилось. Ссылку на этот текст моя питерская знакомая повесила в ФБ года три назад, но я увидел только сейчас (социальные сети владеют этой тайной морских чудовищ: вдруг раздвинется морская гладь и на поверхности мелькнет перламутровая голова и шея морского змея – вот он скользнул тяжелым брюхом, синяя тьма воды расступилась, лови его в прыгающий телефон скорей, ах, нет, не успел – синий чешуйчатый хвост уже ушел под воду, только бурлит все кругом).
Это дневник Евгении Ярославской-Маркон, которая писала его в карцере, куда была посажена за нападение на начальника Соловецкого лагеря Успенского, после того как узнала, что ее муж Александр Ярославский расстрелян. Она кинула в начальника камень, но попала не в голову, а в грудь.
Сорок страниц автобиографии Евгения Исааковна Маркон-Ярославская писала, отлично зная, что их прочтут только сами огэпэушники. Там прямо в тексте есть эти ненавидящие скобки: «Еще предупреждаю, что пишу эту автобиографию не для вас, следственных органов (если бы она только для вас нужна была, то я бы ее вообще писать не стала!)».
Ненависть была взаимной. Сам Успенский принял участие в расстреле.
Сохранился рассказ Аркадия Ивановича Мыслицына, бывшего чекиста, охранника, самого потом посаженного по контрреволюционной статье, как этот расстрел был произведен. Расстрел был массовым, назначен был у притвора бывшей церкви. Сперва ждали своей участи только мужики, со связанными назад руками. И хотели бы перекреститься, да нельзя: «Не терпит антихрист креста, руки вяжет. Крестись, братья, умом».
А потом приволокли туда и визжащую в ярости женщину. Это как раз и была Евгения Маркон-Ярославская. Контраст с покорными угрюмыми мужиками поразителен.
Она даже успела крикнуть Успенскому, чтоб тот ее развязал, пятясь к нему задом, как будто действительно ждала, что он развяжет ей руки; потом, не обрывая истерику, резко повернулась и плюнула ему перед смертью в лицо.
Если знать, что эта женщина – калека, что у нее нет ступней, и она сейчас прыгает перед начальником лагеря на протезах, то картина выходит совсем макабрическая.
Мы привыкли иметь дело в литературе о красном терроре с жертвами, но Евгения Маркон совсем не жертва. Она асоциальный бунтарь, дикий сумасшедший цветок, ведьма мщенья.
Еще когда она с мужем выезжает в 1926 году за границу (это, конечно, сильно поражает: вот так взяли и поехали), чтобы читать там антирелигиозные лекции и делать доклады о жизни в Советской России, больше всего во Франции (туда они перебрались из Германии нелегально: не было у них в паспорте французской визы) ее интересует криминальный и полукриминальный мир. Не Лувр, не Елисейские поля, а карманники, бездомные и проститутки.
«Пока Ярославский тосковал по Советской родине, я, лично, спешила изучать жизнь Парижа (а когда были мы в Берлине, то – Берлина), причем главным образом определенную сторону этой жизни: ночлежные дома, кабаки, преступный мир, проституцию… (Недаром Ярославский еще в России говорил мне: «Стоит мне на минуточку оставить тебя одну посидеть где-нибудь в скверике, и я могу быть уверен, что вернувшись, застану тебя в обществе проституток или карманников!»)».
Когда они вернулись на родину («меня расстреляют», все время повторяет ее муж, но тем не менее в Россию едет) и мужа действительно арестовывают, она уходит от тетки, у которой жила в Москве, – и начинает свою жизнь воровки и бродяжки. Это принципиальное решение, такое ее влечение, ей так хочется.
Она торгует цветами, газетами, спит в парке Сокольники, уносит чемоданы из-под носа у зазевавшихся пассажиров на Курском, ночует в подвалах и на чердаках.
Это просто какой-то Жан Жене, только на русский лад. Такая же тяга к деклассированным элементам, желание жить на дне. У них и разница в годах рождения всего восемь лет: Евгения родилась в семье профессора-гебраиста И.Ю. Маркона 14 мая 1902 года, а Жан Жене родился в Париже 19 декабря 1910-го.
Обиженный на обвинение в десять лет в воровстве, которое Жан Жене не совершал, он, руководствуясь цветочной причудливой логикой, и на самом деле решает стать вором.
«Я решил отрицать мир, который отрицал меня».
Ну что можно сказать? Мир отрицает Жене куда успешнее: за многочисленные кражи он в 15-летнем возрасте попал в колонию для несовершеннолетних, которую он и опишет в своем легендарном романе 1946 года «Чудо о розе». Для того чтобы вырваться из заключения, восемнадцатилетний Жан запишется на службу в Иностранный легион, но вскоре дезертирует, прихватив заодно личные вещи одного из офицеров, после чего станет бродягой.
Евгения Исааковна и есть наш Жан Жене, только в женском варианте. Плюс антисоветский пыл – самому-то Жану Жене было плевать на политику, его интересовала только плоть и любовь.
«Предупреждаю: — не удивляйтесь и не смущайтесь моей откровенностью, – пишет Евгения Маркон в своей предсмертной автобиографии. – Я вообще убеждена, что откровенность всегда выгодна человеку... Я еще в детстве всегда думала — как бы хорошо, если бы я сама, да и все остальные люди — были прозрачные, ну, как стеклянные все равно, и сквозь стеклянную коробочку насквозь были бы видны все наши мысли, желания, истинные мотивы наших поступков; тогда всякий видел бы другого так, как тот думает сам о себе; а ведь любой из нас о себе далеко не плохо думает!»
Вы помните, что Евгения Маркон была калекой?
В 1923 году, в марте, когда она прожила со своим мужем всего три месяца, она попала под поезд и ей пришлось ампутировать ступни обеих ног.
Кажется, какая трагедия (и где это ее так угораздило?), полный крах женской жизни, но и мужу, и ей это как будто все равно. «...событие настолько для меня ничтожное, что я чуть было не забыла о нем упомянуть в своей автобиографии; в самом деле, — что значит потеря нижних конечностей, по сравнению с такою большою любовью как наша, — перед таким всеослепляющим счастьем, как наше?!»
Безумное время, безумные люди, безумная любовь.
Она и приехала на Соловки для того, чтобы организовать мужу побег из лагеря. Сама при этом с фальшивым паспортом сбежав из ссылки, куда ее отправили за воровство.
«...Впрочем, вопрос о спокойствии или волнении уместен лишь до того, как «взял», с этого момента уже вообще действуешь в каком-то сомнамбулическом состоянии; в тот момент, как «взял», в мозгу мелькает: «отрезано» – после этого руки как бы прирастают к ручке краденного чемодана, перестаешь видеть лица окружающих и различать их, а мелькает в глазах волнующим пятном одна сливающаяся толпа (как на сцене, когда выйдешь играть, в первый момент), уже не думаешь больше: «пройдет «номер» или не пройдет?» — просто, как заведенная на определенное время, пока не остановится механизм, — машинально спешишь к выходу, — скорей на трамвайную стоянку, — забиваешься в трамвай, и только в трамвае возвращается к тебе снова сознание…».
Она пишет «сомнабулическом», «приростают», «когды». В опубликованном тексте специально оставили эти ошибки, не стали переправлять.
В моем вордовском документе все эти слова подчеркнуты красным. Но Евгения Исааковна Маркон-Ярославская по понятной причине ничего не знала об автокорректоре, писала рукой.
Она вообще ни о каком автокорректоре не ведала.
Она просто выплыла из синего моря – как мифическое морское чудовище, высунула сперва перламутровую голову на мощной шее, сверкнула на солнце тяжелым брюхом, ударила обрубком когда-то целого золотого хвоста – и ушла под воду. Ненавидящая, ненавидимая, любящая, любимая, плюющаяся ядом, тяжелая, как камень, мурена, марина, морена, морская царевна, канувшая – в моря.
