Цивилизация
Недавно в США прошла премьера сериала «Акт» о семье Бланшард, где дочь подговорила своего бойфренда убить ее мать. Потому что Ди Ди Бланшард страдала делегированным синдромом Мюнхгаузена. Она ставила несуществующие диагнозы, сама прописывала лечение, удалила слюнные железы, установила клапан для прямого питания через желудок, включала по ночам аппарат искусственного дыхания, сама диагностировала мышечную дистрофию и свела жизнь к катанию на коляске и больничной койке.
Вот только все это она делала не себе, а абсолютно нормальной дочери. Больше 20 лет Джипси Бланшард, здоровая девушка с нормальным интеллектом, под воздействием матери брила голову, ездила в инвалидном кресле, переносила ненужные ей операции и терпеливо принимала все лекарства, которые ей давала мать, а домашняя аптечка семьи занимала отдельный стенной шкаф.
В 23 года Джипси познакомилась с парнем, влюбилась в него и попросила убить мать. Что он и сделал. История реальная, Джипси Бланшард отбывает 10-летнее заключение в тюрьме и скоро сможет ходатайствовать о досрочном освобождении. Она здорова, не принимает никакие лекарства, ходит своими ногами, и ей удалили клапан для прямой подачи еды в желудок.
История этой семьи стала в России крайне популярна, статьи, фильмы о Ди Ди Бланшард у нас обсуждали задолго до премьеры «Акта». Потому что это очень российская история. Американцев она шокировала больше, чем нас, потому что тяга к болезням — это очень по-нашему.
У моей мамы синдром Мюнхгаузена. Благо, не делегированная форма, а обычная, поэтому уже примерно три десятилетия моя мама залечивает себя, а не меня. Мне скоро 35 лет, из них почти тридцать я наблюдаю, как охает, кряхтит и ходит по врачам моя мама. Вернее, наблюдала, пока мне это не надоело.
Одно из первых моих ярких и часто повторяющихся воспоминаний: маме вызывают «скорую», делают какие-то назначения, уезжают. Она с назначениями не очень согласна, ставит себе другой, всегда более тяжелый диагноз, а мне все говорят, что я должна свою маму очень беречь, иначе останусь сиротой и попаду в детский дом, потому что кому в начале 90-х нужен чужой ребенок?
Я сжимаюсь от страха перед сиротским будущим, а мама закатывает картинно глаза и строго говорит мне, что на сей раз с ее почками, желчным пузырем или поджелудочными все «совсем серьезно».
Сначала ей просто нравилось покряхтывать, прихрамывать дома, но на людях держалась нормально. Потом появились сигналы тревожнее: она начала потихоньку кряхтеть и обсуждать свои болезни с родственниками, потом — с подругами, потом — на работе. Мне было лет 10-11, когда я впервые поняла, что моей маме нравится рассказывать о своих болезнях и считать себя более больной, чем она была на самом деле. Ей нравились сочувственно-удивленные глаза слушателей.
В учительской на большой перемене она рассказывала о камнях в желчном пузыре, о тяжелом панкреатите, о замучившем ее варикозе, о больных почках и расцветала. Это были ее бенефисы.
Маму спасла тяжесть 1990-х. Меня нужно было как-то кормить, одевать, учить, поэтому совсем уж подолгу она не лежала. В основном она кряхтела и жаловалась. В 30-градусную жару не давала открыть форточку — считала, что «с ее-то почками» по такому ледяному полу ходить нельзя, хотя пол был из паркета. Она очень рано начала бояться сквозняков, зимой в натопленной квартире спала в шапке, хотя соседи от жара закрывали батареи подушками. Мама зло говорила: соседи-то, мол, здоровые, а она вся насквозь больная. Именно зло, потому что мое нежелание признавать в маме букет тяжелых болезней ее злило.
Было время, когда мама и меня считала «насквозь больной». Пока мы жили вместе, она заставляла надевать по две пары штанов и кофт, теплые шапки, шубы. «Им, — говорила она, имея в виду моих подружек, — можно, они здоровые, а ты насквозь больная». Мама была убеждена, что я постоянно болею, что у меня всегда насморк, что я хилая, хотя болела я реже одноклассников, у меня ни разу не было ни бронхита, ни гайморита, а хронический насморк появился только в студенчестве и только в пору цветения.
Возможно, это была атопическая реакция на чрезмерную заботу. Как и атопические дерматиты, которые стали мучить меня в последние годы совместной жизни с мамой, ведь жизнь эта была уже невыносимой и вся сводилась к разговорам о том, какие мы больные.
В мои 15 лет мама уже в который раз попала в больницу. Ей вынесли вердикт — ни камней в почках, ни тяжелого панкреатита, ни проблем с сердцем у нее не было, были только камни в желчном пузыре. Не смертельно, но мама настояла на операции. Я снова осталась в квартире одна. Тогда у меня врачи вымогали за операцию деньги, я от безысходности пошла в милицию и в местную редакцию. Маму прооперировали бесплатно, я спала все это время дома с включенным светом.
Потом наступил ад. Мама вышла из больницы и стала сама себе назначать питание и лекарства.
Она игнорировала предписания врачей, советы родственников-докторов. На все у нее были ответы: «Вы что, с моими-то почками?», «С моей-то поджелудочной?», «С моим-то желудком?»
Она ела все постное, на пару, запекала свеклу в духовке, по несколько раз перемалывала курицу в фарш, предварительно вымочив ее сутки в холодной воде и проварив три часа. Считала, что все врачи глупы и небрежны в постановке диагнозов, что отсутствие у нее подтвержденных серьезных проблем — это лишь медицинская халатность. Очень быстро она похудела до 40 кг и приближалась к состоянию, в котором просто уляжется на диван и будет лежать. Ее консультировали врачи, настаивали срочно брать себя в руки, начать нормально питаться, принимать нужные лекарства, но мама упиралась — она лучше знает себя, и точка! Дошло до того, что мне пришлось через родителей одноклассницы доставать нелегально стероидные препараты, которые ей также нелегально кололи в больнице.
Кое-как ее вытащили. Это был 2000 год. Я тогда готовилась поступать в университет. Хотела уехать в Петербург и учиться в СпбГУ, но мама зло на меня смотрела: «Куда ты такую мать оставишь?» И хотя я уже тогда видела, что мамина поправка несколько ее даже раздосадовала, я уступила и осталась учиться в Тюмени.
Мама поправилась. Я видела, как нехотя она расстается со своим правом лежать на диване, закатив якобы от боли глаза, и ждать, что вокруг нее будут суетиться.
Но я была тогда молода и не очень еще понимала, что это. Но уже чувствовала, что мама пытается манипулировать родственниками, подружками, стянуть на себя их ресурсы, заботу, сострадание. Она любила рассказывать, какую тяжелую перенесла операцию, как многие от такой операции умирают, сдавшись, не выдержав испытаний. Подружки кивали с восхищением головами и говорили: «Ах, какая же ты сильная!» Мама упивалась и отвечала гордо: «Да, камни в желчном — это вам не аппендицит».
Весной 2001 года, за несколько дней до централизованного тестирования, прототипа ЕГЭ, у меня случился аппендицит, да еще с перитонитом. Маме, хочешь-не хочешь, пришлось брать себя в руки. Вскоре она быстро растолстела, стала активной, хотя не прекращала охать, вздыхать, спать в шапке, затыкать на ночь уши от сквозняков и рассказывать, какая она больная. А я не получила образования в СПбГУ.
За время моей учебы в университете на родине было в нашей семье много чего: были снова затяжные лежки в больницах, куда мама сама настоятельно просилась, были гипертонические кризы, самолечение, самодиагностирование, эти вечные требования носить теплую шапку.
После университета я уехала за границу, там училась, работала, вышла замуж. Мама звонила мне рано утром в Лондон и наказывала: «Я посмотрела прогноз погоды, у вас мороз, надень шапку». И это при +10 С! Я завтракала, убегала на учебу, а мама перезванивала моему мужу проконтролировать, действительно ли я надела шапку. И каждый раз объясняла ему, какая я насквозь больная.
Мы с мамой отдалялись друг от друга все больше, а мама все сильнее уходила в свои болезни, вернее в их имитацию. Сначала она просто добивалась сострадания, восхищения ее стойкостью, потом начались проблемы более весомые. Я уже жила в Петербурге, когда у нее диагностировали рак. Едва ли не нулевая стадия, прооперировали в Петербурге и сказали, что жить мама будет долго и счастливо.
Казалось бы — вставай и начинай жизнь новую. Но мама улеглась! Она совсем заморила себя диетами, не слушала никаких рекомендаций и только лишь ждала помощи. В прямом смысле легла на кровать и предоставила себя милости подруг и родственников. Мне, с пятимесячным ребенком на руках, после тяжелейшей беременности и родов, после наблюдения в кардиоцентре, пришлось всей семьей срываться и ехать к ней, потому что она себя за полгода довела до полнейшей некондиции. Именно самолечением, диетой, которую ей никто не прописывал, однообразным питанием.
Я тогда приехала и все окончательно поняла: мама последние годы, может быть, последние 20 лет, стремилась к этому идеальному для нее комфортному состоянию — когда она лежит, а за ней все ухаживают.
Она даже считала, что ей нельзя вставать. Стала справлять нужду в подгузники, просила утку. Хотя у нее не было ни одного тяжелого диагноза. Ни одного! Удачно прооперированная онкология на нулевой стадии, легкий панкреатит, легкий гастрит, какие сегодня есть у половины школьников, здоровое сердце. Но она лежала. В этой ее лежке я увидела вдруг все: и сложное мамино детство, и детскую недолюбленность, раннее взросление, раннюю работу. Я поняла, что мама наконец дождалась своего звездного часа: вот она, лежит, немощная, а ее кормят из ложечки, меняют ей подгузник. Сама мысль, что у нее нет серьезных диагнозов и что она должна жить самостоятельной жизнью, маму возмущала и пугала.
После этого было еще три года борьбы, моих попыток привести маму в чувство и вернуть ей желание самостоятельной жизни. Перевезти ее в Петербург, замотивировать встать и просто жить. Но все было бесполезно, человек слишком далеко зашел. Она охала и вздыхала на людях и говорила, что ей-то с ее болезнями уже и до самолета не доехать. Она стала ездить исключительно на такси, считая, что не выдержит автобуса, хотя было совершенно непонятно, почему она не должна выдерживать.
Оставаясь одна, она спокойно ехала, например, в меховой магазин за шубой или дубленкой, за норковым беретом, ездила в магазины одежды, у нее постоянно обновлялся гардероб. Но стоило ей попасть в поле зрение родни или подруг, она сразу уходила в немощь.
Все это не могло длиться годами. Подруги и сестры устали, они тоже постарели за эти даже не годы, а десятилетия ахов, вздохов и постоянной помощи. У них появились свои болезни. Одну подругу, пока она ходила к моей, в общем-то, здоровой, но не желающей вставать с кровати маме, разбил инсульт, другую — в мамином дворе искусала собака, третья овдовела, у четвертой сильно заболел муж, пятая сама тяжело заболела. Они все потихоньку сходят с дистанции, а мама все ждет, что за ней будут ухаживать. Годы вялой жизни, минимум прогулок, хронически скудное питание на вымышленных диетах привели маму к настоящей болезни — остеопороз. Это первый серьезный диагноз, который действительно приковывает к постели.
Сейчас моей маме 67 лет. Если повезет, она может пролежать в кровати еще лет 20. Только сил уже над ней трястись ни у кого нет. Она так долго лежала, так всех измучила, что все просто устали. И я устала. Даже не годы, а десятилетия я потратила на то, чтобы вернуть ее к реальности, заставить жить сообразно возрасту и состоянию здоровья или лечиться у психиатров — все без толку.
Я много лет подряд предупреждала маму, что своей тягой к болезням она может разрушить жизнь мне, моей семье, родственникам и подругам, которые почти полностью посвятили себя ей, забыв о своем здоровье. В свое время мне хватило воли не дать ей улечься еще в сорок. Иначе я бы к этому времени почти 30 лет своей жизни потратила на уход за мамой. У меня не было бы учебы, своей семьи, работы, я бы сидела возле маминой койки.
Сейчас она лежит, прикованная к кровати, и ждет, кто же из близких бросит ей свою жизнь под ноги и полностью посвятит себя ей, а никто не готов. Потому что остеопороз не приговор, мама не старушка и она может пролежать еще 20 лет, отняв у меня, например, и моей семьи эти 20 лет. И потому что все уже, повторяю, устали. Никто в нашей родне теперь не знает, что будет с моей мамой и как мы справимся, но все знают, что больше сил ни у кого нет.
Именно в нашей стране много таких семей. Много тех, кто целой родней годы и десятилетия посвящает такому человеку, как моя мама. Я знаю множество людей, которые не смогли сказать «нет» своим родителям, дедам или бабушкам, братьям или сестрам с синдромом Мюнхгаузена.
Которые всю свою жизнь, с самых ранних лет, посвятили вечно больным родственникам. Есть целые семьи больных этим синдромом. Есть семьи, где родители, как Ди Ди Бланшард, залечивают до инвалидности своих детей, чтобы привлечь сострадание посторонних и забыть о своей ненужности.
Синдром Мюнхгаузена в России очень распространен. Чем тяжелее у людей была жизнь, чем сложнее выпало им детство, тем больше рисков, что они решат привлечь к себе заботу и внимание через болезни. Люди наши живут так тяжело и так плохо, что для многих смертельная болезнь, паралич — единственная возможность получить теплоту. У женщин есть еще беременность, в России имеется целый слой социально неблагополучных семей, в которых хоть какое-то понимание и поддержку женщина получает только в беременность, поэтому использует отпущенный ей льготный период по полной: укладывается в лежку, объедается, дает волю капризам.
Ничего у них в жизни нет и не будет лучшего, чем пара-тройка госпитализаций в отделение патологии беременных, где их кормят, лечат и куда мужья приносят пакеты с фруктами.
Любовь к болезням — вот настоящая беда России. Вряд ли где еще в развитых странах есть столько аптек и люди так часто ходят по врачам. И дело не в неэффективности медицины. Просто ипохондрия и синдром Мюнхгаузена это спасение от недолюбленности. В России катастрофический дефицит эмпатии, сострадания, просто благополучия, потому неудивительно, что некоторые люди бегут в выдуманные болезни, будто в укрытие. Потому что никаких других способов привлечь внимание близких у них нет.
