Цивилизация
Говорят, война ломает жизнь целого поколения? Обманули. Где танк прошел — трава вообще не растет.
Снимаю сейчас документальный фильм о советском вояке, танкисте-асе, который немцев голыми руками душил, машины с офицерьем фашистским гусеницами давил — добрейший человек, кстати. Добрейший серийный убийца. Однолюб, заботливый муж, отец.
Стал известным хирургом, оперировал генерала СС в 1953-м, выхаживал его, как родного брата. Выходил. Через месяц того повесили. А спустя много лет свой военный путь маниакально вышагивал, повторял. И в Польше, и в Германии. И каждый поворот своего танка помнил.
Вот тут развалины храма, который он по глупости сравнял с землей, а потом слушал, как плакал ксендз, и утешал его, и кивал головой, и тихо ругал себя — но не признался, что это именно он, не подумавши, бабахнул. А тут погиб весь экипаж. Один он выжил. Он еще долго тащил из танка Захара, механика. Захар стал такой легкий-легкий, его так легко было тащить, потом только заметил, что тащит половину тела...
А вот тут, на стене этой узкой улочки, до сих пор борозды от гусеницы его Т-34. От таких гусениц бабочки не родятся. А внук его — легендарный спецназовец, и своих приключений у него до черта, и 24 года ему всего, и что ему та война? — все равно перед однополчанами хвалится именно дедовыми подвигами. И особенно рентгеном дедова черепа, так как в нем до сих пор немецкий осколок размером с перепелиное яйцо.
«Думаю, думаю, думаю, думаю!» — отвечает герой моего фильма на вопрос, что чувствует, когда встречает сейчас немца. «Думаю! Был ли он среди тех, кто уничтожал тогда мирных людей, или нет?»
Специалисты по политической психологии ввели понятие «избранные травмы». Это то, что связывает народ воедино, заставляет переживать групповую идентичность.
А групповая идентичность (принадлежность к большой группе — русских и украинцев, православных и атеистов, патриотов и оппозиционеров, журналистов и вокалистов) поважнее индивидуальной будет. Например, мы — русские, потому что наша большая группа пережила в прошлом некое единое событие, например татаро-монгольское иго или блокаду Ленинграда. Из всех событий в нашей истории, из всех разных травм мы выбрали ту, которая стала маркером для групповой идентичности.
Есть известный документальный фильм «Пицца в Освенциме», его привозили на ММКФ в 2012 году. Его герой Дэнни Ханох не похож на жертву холокоста. Веселый, ироничный, забористый дядька. Пиццу себе в барак заказал, в котором столько лет мучился. К немецким туристам пристал, что они думают про то время — а потом отстал, рукой махнул: «Ладно, не буду вам каникулы портить». Плакать отказывается, ужасы вспоминать отказывается.
И своих детей Дэнни никогда жуткими рассказами не пугал. Но его дочь, которая родилась много после той войны, почему-то просыпалась от ночных кошмаров. И раз за разом ей снилось, как солдаты СС забирают ее в концлагерь. А наяву, когда в дверь стучались, боялась, что за ней пришли из СС. Она этих эсэсовцев в глаза никогда не видела. «Зло притаилось за каждым углом», — так она воспринимает жизнь. «Холокост пережить невозможно», — говорит весельчак Дэнни.
Но есть гораздо более загадочная вещь, которая доказывает, что травма передается не только детям, но и до десятого колена. Эта таинственная вещь — групповая терапия по методу «семейных расстановок». Придумал ее Берт Хеллингер. Ему сейчас 89. Родился в семье католиков, с десяти лет в монастыре. И «врагом народа» в Германии был, и солдатом Вермахта, и пленным, и бежал из плена. И философом стал, и богословом, и миссионером, и сан принял, и сан снял — чтобы жениться. Любит преподавать свой знаменитый метод в России и на Украине, так как оба эти народа с очень травматичным прошлым. Два клондайка для психолога.
Приходят на «семейные расстановки» обычные люди, как и мы все, каждый со своей тоской. Другие члены группы изображают/замещают их родственников, пациент расставляет «родных» в пространстве комнаты и пластически и эмоционально пытается выстроить с ними отношения. А через какое-то время — бац — с пациентом происходит катарсис. Он плачет, бьется и лезет вдруг из человека прошлое, о котором он и не знал. Проливается черными ручьями.
Наследство бывает разным. Можно оставить в наследство дом или дачу, или машину, или кота в сапогах. А можно оставить в наследство страхи.
Если предки сильно страдали во время войны, их потомки (даже не зная об этом) почему-то не позволяют себе быть счастливыми, богатыми, здоровыми. В людях живет «вина выжившего». Внуки не в курсе, что дедушка был репрессирован, но чувства бабки — страх, отчаяние, бессилие — передались. Или, наоборот, агрессия у потомка убийцы.
Пришел на «семейную расстановку» пациент. И вдруг объявил, что он боится кого-то убить. Ни в характере, ни в судьбе его не было ничего, что указывало бы на такую возможность. Тишайший человек. О прадедушке не знал ничего, прабабушка была набожной, уважаемой дамой. Пациент стал наводить справки — оказалось, что в 1942-м уважаемая прабабушка заявила на своего мужа как на гомосексуалиста, после чего тот был арестован, отправлен в концлагерь и там убит. Источник разрушительной энергии тянулся очень далеко. И ни об одном из этих обстоятельств правнук не знал.
Человек не умеет говорить о своей травме. Ведь ужасы табуированы. Запрет на разговоры о военных ужасах выдержал даже словоблудливую перестройку и сохранился.
Нельзя, например, говорить о блокаде Ленинграда. Было нельзя. И до сих пор так. Мнения о блокадном опросе на телеканале «Дождь» (организация включена Минюстом в список иноагентов) разделились на два полярных: нарушение профессиональной этики — травля свободной прессы. На мой взгляд, инцидент говорит только об одном — о строгой табуированности разговоров о блокаде.
Нельзя было говорить в СССР о блокаде, нельзя о холокосте, в Польше запрещено было говорить о Катыни. 9 мая отмечают, кто не знает, только с брежневских времен. Сталин запрещал празднование Дня Победы. Ветераны собирались потихоньку сами, но это не поощрялось.
Целые поколения прожили с заткнутыми ртами. Каждую большую трагедию сопровождает большая немота.
Я давно заметила, что нет хороших игровых фильмов, например, о холокосте. Документальных много. Игровых — нет. Кино же рассчитано на внешний эффект. Я объясняла это тем, что холокост был такой страшной дырой в человеческой истории, бессмысленной, непостижимой, иррациональной, что никакой выгоды, никакого смысла из него извлечь нельзя, даже художественной выгоды, художественного смысла. И ничто хорошее (включая хорошее кино) невозможно на этой территории даже спустя миллионы лет.
А теперь я думаю, что это связано с невозможностью выговорить трагедию в принципе.
Вот для крымских татар «избранная травма» — депортация из Крыма в 1944 году (и она еще даст о себе знать сегодня), для эстонцев травма растеклась во времени — это постоянное угнетение шведами, немцами и потом Советами; для греков — падение Константинополя аж в 1453 году. Для Украины, насколько я понимаю, голодомор. А для русских — монголо-татарское иго, захват части СССР в 1941 году, блокада Ленинграда и распад СССР в 1991-м, проигрыш в «холодной войне».
Со всеми этими травмами надо поосторожнее.
Вамик Волкан, известный специалист по психо-политической теории, четырежды номинант на «Нобелевку» мира, был посредником на многих переговорах между дипломатами разных стран. Он рассказывает, как переговоры длятся годами, пока вдруг кто-то не припомнит травму, которой отроду много столетий.
Например, переговоры о культурном сотрудничестве между Эстонией и Россией, в которых он принимал участие, длились два года, как вдруг представитель Эстонии побагровел и ни с того ни с сего стал обвинять русских в оккупации. До этого все два года эстонцы не могли выразить гнева. Прямо в ответ на это представитель Государственной думы РФ огорошил всех тем, что стал говорить о татаро-монгольском иге. Если на переговорах будут греки, говорит Волкан, рано или поздно кто-нибудь да вспомнит падение Константинополя.
Чувства национального унижения и беспомощности передаются и в пятое поколение, которое об исходном событии не имеет представления. Современные дети могут считать, что Великую Отечественную войну выиграл Ленин и он же осуществил перестройку (реальный ответ на ЕГЭ по истории). А все равно они считают, что «Крым наш», так как их родители пережили чувство унижения в 1991-м и сыновьям его передали.
Избранные травмы всегда связаны с идеологией особых прав, которую можно выразить следующим лозунгом: «Нас унизили, но мы отыграемся».
Говорят, до седьмого колена проклят род палача. Обманули. Не только палача род проклят. Но и жертвы. Если у жертвы нет возможности оплакать утраты.
