Цивилизация
Разговоры о том, что санкции с России, возможно, снимут в этом году, звучат в Европе все громче. К традиционно благожелательным странам, как Италия или Австрия, вроде бы готова присоединиться Франция. На экспертном уровне начинается обсуждение вопроса, как могли бы в дальнейшем выглядеть отношения с Москвой. Задача, ответа на которую пока нет, но хотя бы можно строить предположения исходя из объективных показателей.
Итак, дано: юридические отношения России и ЕС базируются на Соглашении о партнерстве и сотрудничестве (СПС), которое подписано в 1994 году и ратифицировано тремя годами спустя. Это всеобъемлющий и очень подробный документ, который регламентирует разные аспекты сотрудничества, а в качестве политической цели ставит отношения «стратегического партнерства». В развитие СПС принимались другие нормативные и декларативные акты, в том числе о намерении создать четыре «общих пространства — в сферах экономики, права, культуры и пр.
Идеологическая основа СПС — идея «Большой Европы», некоего сообщества единых правил и ценностных установок, формирующихся вокруг Европейского союза. Так после распада СССР преобразилась идея Общеевропейского дома, которую активно поддерживал Михаил Горбачев и которая нашла отражение в Парижской хартии для новой Европы 1990 года. Тогда, впрочем, предполагалось паритетное участие в строительстве этой самой новой Европы, что утратило актуальность с исчезновением Советского Союза.
Россия воспринималась (и на тот момент готова была воспринимать себя сама) как реципиент регулятивной базы, а не равноправный создатель новой.
В середине 2000-х начался разговор о подготовке базового договора вместо СПС, которое первоначально истекало в 2007 году. Имелось в виду, что следующее соглашение впитает в себя опыт взаимодействия, накопленный к тому моменту, и заложит основы дальнейшего качественного сближения. Правда, к тому времени политическая обстановка начала меняться, СПС пролонгировали, переговоры о новом документе шли все с меньшим энтузиазмом, а потом и прекратились.
Отношения, действительно, вышли на новый уровень, но только не вверх, а вниз.
Их итогом стало введение взаимных санкций после начала и быстрого углубления украинского кризиса. Эра декларированного «стратегического партнерства» закончилась, оставив неприятный осадок у обеих сторон.
До некоторой степени это вызвало у участников чувство облегчения. Грубо говоря, надоело притворяться и выдумывать прогресс в развитии связей, за который бюрократам надо было постоянно отчитываться. Куда меньше перемены обрадовали бизнес, который хорошо приспособился делать дела в благоприятной политической оболочке. Но события 2014–2015 годов продемонстрировали, что в сегодняшнем мире столкновение политики и экономики заканчивается поражением последней.
Возврата к прежней модели, даже если представить себе крайне маловероятный сценарий гладкого умиротворения Украины, не будет.
И Россия, и Европейский союз сегодня — совсем другие, чем в начале 1990-х, когда закладывалась предыдущая основа. Упрощая: Россия больше не хочет стать частью единой Европы, а единая Европа устала от экспансии и стремится уйти в себя для урегулирования многочисленных внутренних противоречий.
Стоит обозначить несколько основных параметров, в которых имеет смысл обсуждать будущую схему.
Во-первых, невозможно восстановить «стратегическое партнерство» по образцу 1990–2000-х годов. Логика «Большой Европы» больше неприменима. Переговоры по новому базовому соглашению, которые вяло велись с конца 2000-х годов, в прежнем виде не продолжатся.
Отношения после нынешнего кризиса не будут носить всеобъемлющего характера, а станут, скорее всего, фокусироваться на отдельных прикладных областях. Собственно, Россия начала предлагать такой вариант еще задолго до украинского кризиса, когда Москва выдвинула идею короткого декларативного договора взамен СПС, которое сопровождалось бы секторальными (по сути отраслевыми) и очень прикладными соглашениями.
Вопрос об «общих ценностях», скорее всего, уйдет из обихода. И по причине того, что их оспаривает Россия, и потому, что в Евросоюзе вполне вероятен ценностный сдвиг в связи с необходимостью пересмотра модели интеграции. Проблема беженцев уже служит катализатором этого процесса.
Во-вторых, есть практические аспекты, от которых в рамках отношений Россия — ЕС невозможно абстрагироваться вне зависимости от политической атмосферы. Это энергетика (как минимум на пару десятилетий взаимозависимость неразрывна), передвижение людей (теперь намного острее в связи с проблемой беженцев), развитие сопредельных территорий (приграничное сотрудничество, необходимость решения общих проблем). По каждому из направлений не исключено интенсивное взаимодействие, однако увязывать все это в единую программу и подводить под нее общую базу не нужно. Тем более что в Европе собственный нормативный фундамент может начать меняться и под воздействием внутренних перемен, и по причине заключения Трансатлантического торгового и инвестиционного партнерства под эгидой США.
В-третьих, вопрос о перспективах экономического развития теперь гораздо более актуален в масштабе не «Большой Европы», которая не сложилась, а теперь уже «Большой Евразии». Главная причина тому — внешняя: Китай повернулся в западном направлении и весьма серьезно намерен строить пути в Европу и Средиземноморье. И этот фактор будет в перспективе все больше влиять не только на Россию, которая сама пытается (вяло) поворачиваться на восток, но и на Старый Свет.
Для обустройства «Большой Евразии» формат Россия — ЕС бесполезен, он требует многопланового диалога: Евросоюз — Евразийский экономический союз, Россия/ЕАЭС — Китай, ЕС — Китай, наконец, Китай — ЕАЭС — Евросоюз.
Именно в последней комбинации имеет смысл обсуждать то, о чем прежде говорили Москва и Брюссель, — общее экономическое пространство, гармонизацию норм и правил. Возможное преимущество — в этом многоугольнике есть шанс на решение проблем стран, которые зависли между интеграционными проектами и превращаются то в поле бессмысленной конкуренции, то в никому не нужную обузу. Речь о некоторых бывших союзных республиках, которые так и не обрели устойчивую основу для развития.
В-четвертых, принципиально изменилось содержание понятия «европейская безопасность». И дело не только и не столько в Украине и других странах, где Россия и ЕС/НАТО вступают в реальное или воображаемое соперничество (хотя украинский пример показывает, как легко скатиться в военное противостояние, пусть и странного, опосредованного типа).
Европа в целом перестает быть пространством гарантированной стабильности. С одной стороны, это связано с тем, что ЕС не может и не сможет отгородиться от все более фатальных провалов Ближнего Востока. С другой — накопившиеся внутренние дисбалансы проекта ведут к демонтажу объединяющих режимов (Шенген, похоже, не имеет шансов в сегодняшнем виде) и углублению противоречий между странами-членами.
Наиболее опасная зона — юго-восток Европы, Балканы, где кризис европейской идеи может привести к возобновлению вроде бы притушенных конфликтов недавнего прошлого.
Беженцы и тут мощный катализатор. Центральная Европа, все более дружно выступающая против Берлина и требующая от него решить вопрос с беженцами фактически за всю Европу, из главного апологета европейского проекта грозит превратиться в его основного критика. Ну а сочетание шаткой ситуации в странах «Восточного партнерства» с брожением в ЦВЕ при наихудшем сценарии воссоздает новую версию конкуренции за «промежуточную Европу», которая в ХХ веке дважды приводила к большим войнам.
И укрепление ОБСЕ, о чем сейчас много говорят, здесь не поможет. Организация наследует Хельсинкскому процессу, который был весьма важен для обеспечения европейской безопасности в годы «холодной войны», а после нее предполагался лишь как инструмент продвижения той самой «Большой Европы». Когда нет ни того ни другого, смысла в ОБСЕ мало.
Все эти опасные обстоятельства должны в идеале подвигнуть всех засучить рукава и взяться за совместную работу по минимизации растущих рисков для того, что раньше хотели назвать «Большой Европой». Но вместо этого — минский процесс непонятно о чем и еще несколько месяцев маневров вокруг санкций…
