И.о. мирового жандарма

Российская кампания в Сирии стала очередной вехой постоянно меняющейся мировой политики, и значима она не только для Москвы, Дамаска или Ближнего Востока, но и с точки зрения развития общих процессов.

Москва посягнула на право, которым предшествующие 25 лет (с момента «Бури в пустыне») монопольно обладали Соединенные Штаты, — право применять силу для наведения международного порядка. Иными словами — на функцию «мирового жандарма».

Россия применяла силу и раньше, но исключительно по соседству (от Молдавии и Таджикистана до Грузии и Украины), то есть в зоне своих прямых и непосредственных интересов. Сирия к таковой не относится, и, хотя постоянно говорится о защите национальных интересов, очевидно, что данный случай качественно отличается от, скажем, операций в Южной Осетии или Крыму.

Россия вторглась в сферу, в которой решаются вопросы иерархии.

Пресловутый «однополярный мир» подразумевал, что войны «во имя мира», то есть те, что не связаны с достижением собственных конкретных и ясных целей, ведут только США при поддержке своих союзников. Москва, начав военную операцию, изменила расклад сил и перспективы разрешения важнейшего международного конфликта, притом что практической выгоды ей это не сулит. Это прерогатива высшей военно-политической лиги, той группы «команд», которые способны не просто влиять на события (таких сейчас довольно много), а диктовать повестку дня. Там, оказывается, играют две «дружины», а не одна, как считалось.

Обстановка переменчива, и из главного дивизиона легко вылететь, однако сейчас Россия туда ворвалась.

Отсюда и всеобщее замешательство, ведь монополия Вашингтона считалась неоспоримой. По мере нарастания проблем в американской политике многие стали предполагать, что сами Соединенные Штаты могут выбыть из этой самой лиги и в ней вообще никого не останется (видный международник Ричард Хаас назвал это «бесполярным миром»), но приумножения участников никто не ждал.

Другой важный момент — конфликт в Сирии, вероятнее всего, заканчивает эпоху «гуманитарно-идеологического» подхода к урегулированию локальных кризисов. До недавнего времени важнейшим элементом дискуссии относительно междоусобиц были обвинения в преступлениях против собственного народа, жестоком подавлении протестов и пр. Руководитель, запятнанный подобным поведением, зачислялся в категорию «утративших легитимность», соответственно, диалог с ним становился ненужным/недопустимым. Такой подход отражал общие перемены в трактовке принципов международного поведения, которые случились после «холодной войны». Тем самым, кстати, должностные обязанности «мирового жандарма» расширились: помимо наказания агрессора (как Ирак в 1991 году) к ним добавилось возмездие режимам (вплоть до их смены), которые нарушали права человека.

Отношение к Башару Асаду долго строилось по той же модели. Еще два года назад Лига арабских государств и ряд европейских правительств признали сирийскую оппозицию законным представителем народа, а официальной власти в таковом статусе отказали. Сейчас все изменилось — гуманитарная составляющая уступила место реалистическому подходу: дожимать «преступную власть» зачастую себе дороже. А то и невозможно.

Черно-белое деление на хороших и плохих парней заводит в тупик, торговаться придется со всеми.

Эта, казалось бы, очевидная мысль до сирийского кризиса считалась почти крамолой: не для того, мол, мы сокрушали коммунистического Левиафана, чтобы снова поступаться принципами и заключать сделки с шайтанами...

Встреча в Вене на прошлой неделе, где продвинуться куда-либо не удалось, представляет собой тем не менее принципиально новый этап. Это второй (после иранского «ядерного» марафона) случай переговоров с открытым финалом, когда формат решения должен определиться в ходе дискуссии, а не предписан заранее, так что участникам остается только обсуждать путь его достижения. Как будет устроена Сирия после войны, сейчас не знает никто, и в данном случае это хорошо. Попытки обставить всё предварительными условиями, призванными привести к заранее установленному результату, на деле ведут к формированию недееспособных структур. Понятно, что никаких гарантий успеха нет, более того — пока даже трудно вообразить, как он может выглядеть. Но концептуально путь более здоровый, чем то, что предполагалось раньше.

Перемены произошли, конечно, не столько благодаря России, сколько по причине того, что прежние подходы зашли в тупик. И американская военно-политическая монополия, и ценностно обусловленный метод решения конфликтов, и «дипломатия без альтернатив» не в состоянии справляться с нарастающим клубком проблем. Тем не менее агентом перемен послужила именно Россия, что и принесло Владимиру Путину очередную победу в номинации самого влиятельного политика по версии «Форбс». Дальше, правда, встает вопрос, что с этим новым состоянием мира делать.

Наиболее рациональный вариант — капитализировать нынешний прорыв в «высшую лигу» и резко увеличить вес России в грядущем торге за будущее устройство Сирии. Но это означает, что Москва должна в какой-то момент отойти от поддержки исключительно Дамаска и переместиться в нишу влиятельного стороннего арбитра. По заявлениям российских официальных лиц, это может произойти, но такой сценарий, конечно, не устраивает самого Асада и, что важнее, Иран. Для Тегерана сохранение нынешнего режима жизненно важно, он небезосновательно полагает, что любая перемена станет фатальной для иранского доминирования в Сирии. Между тем «отдать» эту страну Иран не может из-за жесткого клинча с Саудовской Аравией, которая, со своей стороны, костьми ляжет, чтобы Сирия не была иранским форпостом в арабском мире.

России предстоит хитрая эквилибристика, для того чтобы решить триединую задачу.

Во-первых, обеспечить собственное геополитическое присутствие в Сирии (проще говоря — военную базу) на перспективу, вне зависимости от конфигурации власти там. Надо полагать, что именно это является конкретной целью, иначе столь активное вмешательство выглядело бы совсем умозрительным.

Во-вторых, не подорвать складывающиеся отношения с Ираном — очень важным региональным партнером на перспективу. Сирийская эпопея — едва ли не единственная тема, которая эти отношения цементирует, поскольку во всех остальных смыслах Тегеран смотрит на Россию с сомнением.

В-третьих, не превратиться в великую державу, которая обслуживает региональные интересы Ирана в той же степени, в какой США, например, долгое время обслуживали интересы Саудовской Аравии. Хотя бы потому, что Тегеран точно знает, что он хочет в Сирии, а Россия — нет.

В то же время у России есть и козырь: по той же причине ее в Сирии многие воспринимают лучше Ирана, меньше боятся долгосрочного вмешательства в сирийские дела. Как заметил в разговоре с автором один из представителей светской оппозиции, мы исходим из того, что Россия все-таки защищает идею сирийской государственности, в то время как задача Ирана — ее изменить, превратив в подобие Ливана с мощным конфессиональным военно-политическим компонентом.

Как бы то ни было, плоды, которые могла принести России военная операция, похоже, в основном собраны. Теперь нужна либо впечатляющая военная победа, которая пока не выглядит вероятной из-за слабости наземных войск, либо изощренный политический процесс и сложная сделка по устройству Сирии.

Ну а если вернуться к мировому аспекту, трудно предположить, что российское руководство рассчитывает занять нишу США и в полном объеме взять на себя жандармскую миссию. Для этого явно недостаточно ресурсов, да и вообще сомнительная честь: рисков и головной боли с лихвой больше, чем возможных выгод. Ну а если все-таки такая идея появится, то стоит задуматься о неизбежном ответе Соединенных Штатов, которые явно рано списывать. Но об этом — в следующий раз.