Бог с ними

В моей голове есть несколько файлов неизвестного формата. Так бывает: до тех пор пока не найдешь, чем их активировать, система или выдает крокозяблики, или зависает. Скажем, .jpeg можно открыть в текстовом редакторе, но тогда вместо гордого прадеда с оглоблей в руках получишь километровую простыню шифровки: »§•®™≤≥√ƒ≈∆»»''÷Ўў».

Так же и я — считал бессмысленными целые куски из прошлой жизни.

Так была устроена моя голова до того, как она посмотрела звягинский «Левиафан». Я буду честен: эта работа изменила меня.

Не было еще ни одного кино, после которого меня два дня знобило и пурга заметала ржавые аттракционы гипоталамуса, разметав по черепной коробке листки уже бесполезных скрытых файлов. Я два дня звал внутреннего Бирюкова со снегоуборочными машинами — застряли по дороге, я грозил ментальному ЖКХ кадровыми перестановками, но ни один карликовый дворник не добрался до качелей убрать заносы в моей голове.

И причина десятибалльных пробок сознания не в том, что фильм как-то там снят особенно, не в игре актеров, не в прорисовке персонажей, не в их половых пиццикато, не в портретах беззубых львов-генсеков и уж точно не в глупом скелете кита с лапами, который навязывает мне лишний в данном случае, какой-то «пластиковый» символизм.

Дело вот в чем.

В 1993 году за провал сессии на журфаке, за то, что я сдал только те предметы, которые монетизировались пузырем коньяка, то есть три из не помню скольких, отец отправил меня на каторжные работы в Дудинку — порт севернее Норильска, за полярным кругом, за вообще любыми мыслимыми кругами и квадратами.

Моя летняя работа заключалась в том, что я с утра до ночи заколачивал в трухлявые шпалы, настолько старые, что не пахли креозотом, ржавые костыли.

Официально мое занятие называлось «восстановление железнодорожного полотна Дудинка — Норильск». Эти 114 км, проходящие мимо города-призрака Алыкель — поселка военных летчиков на болотах тундры, который так и не дождался ни одного живого летчика, — через местечко Кайеркан («Долина смерти»), через участки, где земля от холода морщинилась, в низинах сворачивалась в улитку, а тоненькие стальные ножки железных дорог безвольно разъезжались в разные стороны, вдоль полотна из-под земли торчали и торчат сваи, намекая на то, что никогда здесь не будет завершенности, законченной мысли, поставленной точки.

Зато их ловко можно трансформировать в добротные виселицы.

Первым делом я зашел в контору «Таймырбыт» и был обеспечен полотенцем для ног, знатными кирзовыми сапогами на два размера больше, шайкой для замешивания мыльного раствора, мыльницей, а из белья постельного мне досталось все, кроме пододеяльника, наволочки и полотенца для рук, потому что их еще надо было постирать.

Затем я нашел общагу, где мне предстояло провести два месяца и где меня в профилактических целях невзлюбили местные собаки, показывая все зубы, которыми они на тот момент счастливо обладали.

Через неделю кувалда уже не перевешивала меня, я мог иногда попадать по костылям, но в целом являлся неким напоминанием настоящим мужчинам о том, что в природе случаются сбои, даже ошибки и к ним нужно относиться как к неизбежности, а китайцы, например, не мыслят идеала без изъянов.

В поддержку этой скромной мысли, порожденной моей тупой старательностью, мне даже выдали политическую карту мира и наволочку, которая помнила еще бобрик вертухаев сталинского Норильлага. Наволочка была у меня самым ценным предметом, поэтому я следил за ней, а она приглядывала за мной.

Тут это было вообще в порядке вещей — тебя все время кто-то пас. За мной следил прораб, подолгу глядевший сквозь мой кадык на ведро для чистого белья, ко мне были строги местные девушки и собаки, особенно собаки, так и ждавшие любого с моей стороны прокола и возмущавшиеся, когда на меня не за что было даже гавкнуть.

Но по-настоящему боялся я в Дудинке не двуногих и не их друзей.

Было еще что-то, что не давало ни секунды покоя, как будто холодное дуло то и дело задевало тебя, стоило просто свернуть с дороги или подумать о том, откуда берется такое количество именно ржавых костылей.

Ты все время ощущал прицел на шее, лбу, в ухе, грудной клетке. Это были возвышающиеся над поселком четыре окостеневших на ветру, давным-давно околевших стальных портальных крана, похожих на богомолов, склонивших головы перед вечной мерзлотой.

Когда появлялось солнце, растапливая выжженную морозами землю, из-за поднимавшегося пара богомолы вдруг приходили в движение. Они начинали беззвучно и оттого особенно зловеще клевать вечную мерзлоту, колотить мордами каменную почву так, словно хотели расколоть свою стальную яйцекладку, о которой только что вспомнили.

Никелевый туман, полное непонимание того, что, откуда и зачем следует, несчастная железная дорога, ведущая из ниоткуда в никуда, которую каждый год ремонтируют и которая зимой скукоживается вместе с морщинистой землей, расползается, как рахитичные ножки, — это была Дудинка начала 1990-х.

Никто мне тогда не верил, что стальные когти богомолов приходят в движение сами по себе. Меня уверяли, что портовые сооружения заморожены два года назад вместе с портом. Это так и осталось бы «глупыми фантазиями», если бы в Дудинке не начали происходить странные смерти.

Сначала вместо полкана у общаги уборщица нашла только его выбитые зубы, потом сгорел на окраине дом, как говорят, местных свингеров, сгорела заживо вся семья, причем мужчину нашли стоящим вниз головой, его тело было плотно обернуто в матрас и перевязано рояльными струнами.

Потом на нашу общагу напали. Местные изуродовали какого-то пьянчужку, жить здесь становилось по-настоящему невыносимо, а когда я искал хоть что-то живое в окне, свинцовая даль отвечала мне стальными башками, кивающими медленно кому-то за проделанную работу.

Унося ноги, я наелся водки в норильском аэропорту так, как ни до, ни после не наедался. Мне было страшно.

Я пытался зацепиться взглядом за что-то живое в этих никелевых испарениях, но все время видел некрасивые челюсти стальных богомолов, перекрученные гигантскими гайками и фиксирующими ремнями.

Одно я знал точно. Войди сейчас самолет в крутое пике, не хотел бы я спастись на этой земле нуля. Не хотел.

До «Левиафана» эти файлы обладали для меня неизвестным расширением. Теперь я смотрел Звягинцева, и меня начало трясти от ужаса. Я понял, что хотел сказать мне Звягинцев.

Что Бог, он правда может оставлять одних и уходить к другим. Это не та ерунда, которую привыкли лениво опровергать богословы. Где был Бог, когда в Беслане танки били в упор по спортивному залу с одной большой детской глоткой, разрывавшейся внутри? Бог отошел, когда за голые пятки таскали между зрительных рядов уже к тому времени мертвых детей «Норд-Оста»?

У Бога отключили трансляцию, когда запихивали живых детей в печи Освенцима? Или когда чекисты делали молодым девушкам из института благородных девиц «дамские перчатки». Знаете, что это такое? Подрезается кожа на кисти и снимается с руки живого человека. Ваш Бог моргнул в этот момент? Давайте переснимем?

Мой «Левиафан» плевать хотел на эти сюжетные норы и на половые ваши связи. Меня трясло от этого фильма, потому что я понял: Бог — с ними.

С мэром, с его шестерками, с этой гнилой прокуроршей, Бог в той лошадке, которую от скуки рисуют в кабинете мэра. Бог, он с ними. С предстоятелем, в его перстне, в этих статуэтках, в ваших мусорских бутылках из-под шампанского, они же как раз пустые. И вы найдете им применение. Вы только не переживайте. У вас все получится, с вами — Бог.

Но не было бы гения Звягинцева, если бы он противопоставил всему этому Божественному аду забитый, изуродованный, несчастный, прыгающий с обрывов, горящий в матрасах вниз головой, но чистый, несломленный и светлый, достойный Божественной любви народ.

Нет.

Нет там ничего. И это самое страшное открытие фильма.

Нет со всеми этими лишенцами Бога — ни внутри, ни сверху, ни рядом. Все эти бессмысленные автослесари, вялые, не способные ни к чему, кроме водки и подзатыльников, растения, пустые, выжженные глаза, пустые женщины, бессмысленные, которые даже отдаются так, как другие поскальзываются.

Споткнулась — переспала с мумией друга мумии, споткнулась — пошла вниз головой со скалы. Сама. Потому что… Да нипочему.

Звягинцев последней сценой в храме дает ясный сигнал: Бог оставил русских. Нет прежней дихотомии «мерзкая власть» против «страдающего, но светлого народа». Мы все, по «Левиафану», мерзкие. Только у подонков во власти есть хотя бы гонор, воля, страсть — пусть даже к деньгам. У нас — ничего. Стойте и смотрите, как стальной коготь бульдозера спокойно ровняет с землей жилище, в котором Никто не строил никаких планов.

А дудинские богомолы пытались мне это сказать, да я не понял. В мифологии, кстати, богомол — «mantis», то есть «пророк» и «пророчица». Он одним взором может причинить вред тому, на кого смотрит. И не дай вам (?) посмотреть богомолу в глаза.

Вот почему фильм Андрея Звягинцева я запомню навсегда.