Цивилизация
В СМИ из раза в раз повторяется примерно одна и та же история. Патриарх Кирилл или кто-то еще из высших иерархов РПЦ выступает с неким заявлением, после чего оно освистывается широкой либеральной общественностью: дескать, опять мракобесные попы возвращают нас в средневековье. Широкая консервативная общественность между тем начинает свистеть в противоположную сторону: дескать, опять слова патриарха либералы вырвали из контекста, извратили и превратно истолковали.
Так вышло и с его репликой про «ересь человекопоклонничества». На фоне всего происходящего в нашей стране эти слова и в самом деле можно понять как апологию басманного правосудия и чиновничьего произвола, но история эта куда более сложная.
Попутно стоит заметить, что
в наших СМИ церковная тема обычно представлена мелкими скандальчиками — и когда после увольнения о. Всеволода Чаплина стал ощущаться в них недостаток, взялись за второстепенные инфоповоды.
А вот попытки начать серьезный разговор (вот недавний пример) обычно проходят незамеченными. Светской публике эти проблемы не интересны, церковная делает вид, что их не существует, а делать это все труднее, особенно когда начинают меняться общественные настроения.
Кстати, о Чаплине. Двадцать три года назад он выражался более чем либерально. И даже не стоит задаваться вопросом, что менялось сначала — конъюнктура или его точка зрения. Да, «меняются времена и мы меняемся с ними», в том числе и клирики. Но что касается митрополита и затем патриарха Кирилла, его взгляды на проблему прав человека устоялись давно и высказывал он их вполне ясно.
Еще прежде чем Владимир Путин был избран президентом в первый раз, он выступил с программной статьей: «Фундаментальное противоречие нашей эпохи и одновременно главный вызов человеческому сообществу в XXI веке — это противостояние либеральных цивилизационных стандартов, с одной стороны, и ценностей национальной культурно-религиозной идентичности — с другой». Однако и в этой статье он не отрицал права личности как таковые, а лишь их абсолютизацию. Права личности важны, но есть еще более важные вещи, например, та самая идентичность. Так что
не патриарх занимается идеологическим обслуживанием Кремля — скорее, Кремль берет у него взаймы идеологемы для собственного употребления, как было и с «русским миром».
О чем же говорил Кирилл? По сути, это продолжение давнего спора западников, считавших Россию частью Европы, и славянофилов, для которых она была особой цивилизацией, причем Кирилл всецело стоит на стороне последних. Но и те и другие были прожектерами: они в равной мере конструировали идеальное будущее для страны, сильно отличавшееся от настоящего. Потом пришли большевики с проектом западной утопии в отдельно взятой стране, и былые споры надолго утратили актуальность…
А после большевиков пришлось к ним возвращаться: в 90-е страна попробовала пойти путем западников, быстрого успеха не добилась, сейчас ставит эксперимент по славянофильским моделям, но и тут скорого триумфа не ожидается. Вероятно, перестать идеологически беспокоиться и начать жить нам суждено не раньше, чем обе идеологемы на практике будут окончательно дискредитированы.
Пожалуй, самое печальное в речах патриарха — что он словно бы продолжает этот спор славянофилов и западников, консерваторов и либералов на языке XIX столетия, спорит с нигилистами и атеистами, как будто бы не замечая подлинных вызовов нашего, а не позапрошлого века. И если бы он вдруг переменил сторону в этом споре и стал бы отстаивать права человека и гражданина, это вышло бы ничуть не лучше. Церковь — она не про это.
А про что? Я назову только одно имя Марии Скобцовой, русской монахини, канонизированной Константинопольским патриархатом, — сегодня ее почитают как Марию Парижскую. Кстати, в Париже, бессменной столице мирового либерализма и борьбы за права человека, с недавних пор одна из улиц носит в ее честь название rue Marie Skobtsov. Поэтесса, член партии эсеров, градоначальник города Анапы, затем эмигрантка и монахиня, служившая нищим и спасавшая евреев от нацистов, убитая на Страстной неделе (по западному календарю) 1945 года в концлагере Равенсбрюк,
она, кажется, в собственной жизни воплотила все мыслимые модели церковно-общественных отношений.
А кроме того, она писала статьи, в которых размышляла об исторических судьбах и будущем России. Только ленивый не процитировал в последние годы ее пророческие слова о том, что ждет российскую церковь, когда она получит внешнюю свободу и пополнится людьми с советским строем мышления. Но это не единственная из ее мыслей, которые выглядят намного актуальнее спустя восемьдесят лет.
Ее статья «Наша эпоха» (к сожалению, не найденная мной в интернете) посвящена как раз осмыслению опыта русской истории как части истории общемировой, включая и революционную катастрофу. Она говорит о том, что христианство — вера в воплощение Бога, и точно так же в земной истории христиане пытаются воплотить божественные идеалы. Московское царство, заимствуя готовые формы из Византии, пыталось сделать это упрощенным путем, абсолютизируя эти формы и доводя их порой до абсурда (сегодня православные радикалы пытаются сделать примерно то же самое, но уже на уровне постмодернистской игры). Но это была лишь первая попытка.
Мать Мария пишет: «Мир, переживший воплощение Богочеловека, этим самым получил задание стать Богочеловечеством». И далее она отмечает, что русский радикализм и нигилизм (тот самый, с которым запоздало спорит патриарх) вовсе не копировал западный. «Русский нигилизм с момента своего возникновения и до современных советских достижений преисполнен поисками абсолютных ценностей… потому что он выдвигает на место разрушаемых верований иное обязательное догматическое верование» — так она определяет суть большевизма. И можно очень легко продолжить: а потом в ранг непреложного догмата возводятся то «невидимая рука рынка», то «особый генетический код православной цивилизации»… Не то, снова все не то.
Что же предложила она вместо всего этого? Собственно, одно: христианскую жизнь в служении ближнему, кем бы и каким бы он ни был.
Не борьбу за права голодного и не отрицание этой борьбы во имя традиционных ценностей, а миску горячего супа для него.
И может быть, этот ответ показался слишком простым и конкретным, а потому и не был до сих пор услышан и оценен по достоинству.
Русский двадцатый век открыл нам, может быть, больше боли и страданий, чем любой другой век в истории любого другого народа. И мы сегодня склонны все это утилизировать: деды воевали и взяли Берлин, они построили Днепрогэс и БАМ, вот и новомученики страдали за Христа и сохранили нашу веру… А значит, мы самые крутые, мы всем все доказали и на все теперь имеем право. Но смысл этих страданий и этих подвигов, кажется, слишком часто ускользает от нас. Мать Мария жила в самой их гуще и предложила такое их осмысление, до которого, кажется, мы еще не доросли.
И разница в двух подходах вполне понятна. Патриарх ведь по должности носит титул Святейшего. А Мария — она просто святая.
