Между бардаком и бараком

Нобелевская премия по литературе, конечно, не расписка в том, что данный автор пишет лучше всех остальных авторов в мире или хотя бы в своей стране. Точные науки во всем мире говорят на одном и том же языке формул, а как можно сравнить между собой, скажем, японскую поэзию, бразильскую прозу, нигерийскую драму и белорусскую документалистику на русском языке – особенно скандинавам, которые никогда не были в этих странах и не читают на этих языках?

Поэтому «Нобель» в области литературы – скорее признание интеллектуалов Северной Европы, какой именно современный автор говорит нечто важное и нужное для них. И с этой точки зрения выбор Алексиевич вполне понятен: традиции гуманизма (как это и задумывал сам Альфред Нобель) и преемственность с великой русской культурой, при этом – резкая критика нынешней политики Российской Федерации. Все это очень актуально.

Пожалуй, не нужно было бы об этом отдельно говорить, если бы не еще одно явление:

в эпоху блогов премию получил автор, по сути, блоги предвосхитивший.

Алексиевич от книги к книге как будто ничего не говорит от себя, только дает место для высказывания другим, словно какой-нибудь фейсбук. Но эти цитаты доносят до читателя, особенно до женщин, авторскую позицию намного лучше и ярче, чем многотомное морализаторство Льва Толстого, которому, кстати, «Нобеля» так и не дали – имя того писателя, кому дали вместо него, мы сегодня уже и не вспомним, оно ничего нам не скажет.

И нобелевская лекция Алексиевич вновь ясно это показала. Для Солженицына (а ведь его «Архипелаг» – тоже документалистика) такая лекция открыла возможность поделиться со всем человечеством самыми важными и нужными мыслями, чтобы его наконец-то поняли и услышали.

Алексиевич вывела к микрофону множество своих анонимных героев, свою блогосферу до блогосферы, чтобы ее наконец-то услышали и заметили, – и сама встала в один ряд со своими героями, рассказала между делом и о себе.

Это что угодно, только не бесстрастность. Вот вроде бы ряд цитат, всего лишь цитат, но подобранных одна к одной и прибереженных на самый конец речи, чтобы запомнились лучше всего: «русский человек не понимает свободу, ему нужен казак и плеть… Два главных русских слова: война и тюрьма... Русская жизнь должна быть злая, ничтожная… Так наша жизнь и болтается – между бардаком и бараком».

Ну что, выдохнули? Предвижу реакцию 99% читателей, она распадется на два строго противоположных мнения: оголтелая русофобка порочит великую русскую нацию, отрабатывая западные денежки, и великая пророчица наконец-то объясняет имперской вате и анчоусам, какое же они убогое ничтожество.

Да, очень резко. Да, можно было бы подобрать какие угодно цитаты про Россию: «крымнаш – встаем с колен», или то и другое в равных долях, или нечто нейтральное про природу, культуру и дружбу между народами. И вообще, при чем тут Россия, если многократно подчеркивалось: писательница белорусская, живет в Беларуси? И ведь тоже верно: если бы вместо слова «русский» стояло там везде слово «еврей», никакие бы не помогли оправдания. Даже если так говорят о себе сами евреи, даже если цитирующий «не представляет себя без еврейской культуры», такое цитирование назовут животным антисемитизмом и захлопнут все двери разом.

Но я все же не об этом. Я попробую сказать нечто важное тому 1% читателей, которому после сказанного выше еще не всё ясно про нобелевскую речь Алексиевич. Некогда Толстого Ленин называл «зеркалом русской революции», до которой сам Толстой, по счастью, не дожил. А вот книги Алексиевич и ее нобелевская речь, по сути – зеркало постсоветской русской фрустрации, которую, кажется, Алексиевич никак не может пережить.

Вот ее собственный путь, ее собственный блог доблоговой эпохи… Она слушает голоса перемолотых страшной войной юных девушек («У войны – не женское лицо») и маленьких детей («Последние свидетели»), тех, кто меньше всего с войной совместим. Немыслимая боль, непроходящие шрамы, но, но… зло там конкретно, оно в подавляющем большинстве случаев по одну из сторон фронта, оно отмечено знаком свастики и давно навсегда побеждено.

А вот уже искалеченные тела и души Афганистана («Цинковые мальчики») или Чернобыля («Чернобыльская молитва»). Это снова или война, или пусть даже технологическая катастрофа, но зло уже повсюду, оно за нашими спинами, оно в приказах нашего начальства, которое не ценит наших жизней. И победить его – невероятно сложная задача.

И последнее – «Время сэконд-хэнд», уже про постсоветские времена. Вроде бы ничего запредельно ужасного, по сравнению с карательными экспедициями СС или взрывом реактора, но степень тревожности и безнадежности зашкаливает. Мы маленькие люди, мы ничего не можем изменить ни в судьбе своей страны, ни в собственной судьбе, мы всегда будем чужими пешками, чужой разменной монетой, у нас всегда будут всё отнимать, нас всегда обманут, и никакой красный флаг над Рейхстагом, никакие саркофаги над Чернобылем, никакие подвиги и жертвы одиночек ничего не изменят и не могут изменить. Это наше навсегда. Я начинал читать эту книгу… если честно, просто не смог продолжить.

И нобелевская лекция – примерно об этом. «Раньше мир делился: палачи и жертвы – это ГУЛАГ, братья и сестры – это война», – говорит Алексиевич, а теперь, недоговаривает она, не делится. Война и палачи везде.

Больно и страшно, что распался СССР, что мы теперь врозь, а еще больно и страшно, что СССР никак не распадется, что советский человек никак не превратится во что-то иное.

Страшно, что теперь все зависит только от нас, и еще страшнее, что от нас теперь ничего не зависит. Больно, что все изменилось в один миг, а мы оказались неготовыми, но еще больнее, что за четверть века, да, по сути, за несколько последних веков так ничего и не меняется, и не изменится никогда. И вот всё это проговаривает за нас и для нас Алексиевич – то ли советская, то ли русская, то ли белорусская (а мне еще настойчиво говорят – надо писать «беларуская») писательница.

Нет, я не критикую нобелевского лауреата, да и кто я такой, чтобы это делать. Я просто отмечаю одну закономерность. У нас, русских читателей (дорогие белорусы и представители иных народов, это выражение вас никак не исключает), были нобелевские лауреаты – служители чистого искусства, неподвластного времени: Бунин и Бродский. У нас были нобелевские лауреаты – летописатели и учители жизни: Шолохов и Солженицын.

Теперь у нас зеркало, которое отражает, подчеркивает, усиливает наши собственные чувства, прежде всего ощущения растерянности и тревоги. Очень бы хотелось, чтоб как-нибудь иначе, но выбор Нобелевского комитета этот факт зафиксировал. Хотите отвлечься от всего неприятного – почитайте, к примеру, Донцову. Хотите над неприятным поиронизировать – тогда Пелевина. Посмеяться вслух – Быкова. Поразмышлять глубоко и проникновенно – Улицкую. Но есть еще зеркало, просто зеркало, оно ничему не учит, ни к чему не призывает, оно просто отражает. Ну куда теперь денешься от Алексиевич, а вернее – от нас самих?

То, что мы видим в зеркале, нам сильно не нравится и рождает в нас агрессию. У кого-то она направлена на зеркало, у кого-то – на окружающих зрителей, у кого-то – на самого себя.

Очень хочется выглядеть иначе, но непонятно, как этого добиться: то ли в зеркало плюнуть, то ли окружающим в морду дать, то ли пойти да повеситься. И главное, есть четкое ощущение, что ни один из трех способов не приведет к хорошему результату.

Если бы такие страдания переживал близкий мне человек, который мне доверяет, я бы осторожно порекомендовал ему поискать надежного психотерапевта. Что делать с целым обществом, судить не берусь, и, кажется, нобелевского лауреата об этом бесполезно спрашивать. Единственно верного ответа не будет.

Хотя… может быть, в этом и состоит наша главная надежда на исцеление?