Цивилизация
Случилось, казалось, немыслимое: в Германии разрешили печатать «Майн кампф» Гитлера. Немцы больше не боятся, что сочинения фюрера их совратят? Они излечились от «комплекса вины» за Вторую мировую? Скорее, это не совсем правильные вопросы. Просто ни один запрет не может быть вечным. Проходит время, меняются общество, восприятие того или иного явления. И запрет становится неактуален. Почти любой запрет обречен на попрание. Сначала меньшинством, затем это становится общепринятой нормой.
История человечества — это история наложения и ниспровержения запретов.
Разумеется, не всех. До сих пор существуют древние запреты, составляющие костяк того, что можно считать человеческим прогрессом: благодаря им, к примеру, «не в моде» каннибализм, кровосмешение. Наконец, десять заповедей никто, слава богу, не отменял. Есть, получается, запреты разумные, «правильные». А есть — наоборот. Отличать одни от других люди учатся лишь на собственном опыте.
Конечно, в случае с Гитлером многие наши люди могут справедливо возмутиться: как так?! Это же апология нацизма, оскорбление памяти жертв войны. И одновременно — соблазнение молодежи зловредными идеями. Возмущающиеся будут правы. Но по-своему. Как по-своему, наверное (наверное — потому что не нам судить, хотя мы к такому и не привыкли), право и немецкое общество. Оно считает, что переросло тот запрет. И что как раз изучая, комментируя должным образом эту книгу, можно показать звериную сущность нацизма лучше, чем если бы молодежь искала «запретный плод» (и находила его там с легкостью) в интернете.
Для нашего общества гитлеризм и нацизм — это история, которую мы перевариваем по-своему. После падения советской власти запрет на распространение упомянутой книги в России был вроде бы снят, но теперь уже давно восстановлен. У нас свое мерило актуальности запретов. В особенности запретов, касающихся тех или иных форм выражения мыслей и идей — в книгах ли, в интернете, на площадях.
Мы любим множить всуе упреждения о запретах (скажем, напоминая, что ИГ (организация запрещена в России) именно запрещено в России). А в метро мы пишем на дверях «выхода нет» вместо указания на то, где он есть.
Иная культурная традиция. Отчасти — табуированного сознания. Уходящая корнями в том числе в религию. Как связаны петровский запрет тайны исповеди и огосударствление церкви со столь «трепетным» исторически отношением властей к «мыслепреступлениям»? А ведь связаны. Как и отличны особенности церковноприходской жизни после протестантского «Великого пробуждения» от нашего общинного уклада.
Критерии допустимости тех или иных общественных проявлений у нас непостоянны, как и во многих других обществах. Мы сейчас качнулись в сторону консерватизма, а в чем-то — архаики. Но большей части общества как раз комфортно пребывать в ситуации табуированного сознания.
Ограничение пространства свободы кажется в чем-то спасительным.
Эту «отсталую часть» можно, конечно, осуждать устами «прогрессивной общественности». Однако неизвестно, каково бы пришлось этой «прогрессивной общественности», если бы «отсталую часть» освободили от сдерживающих запретительных оков. Потому что если «возможна» «Майн кампф», то это подразумевает, что возможно очень многое другое. И вам, как говорится, это может не понравиться в нашем посконном, а не немецком исполнении.
Почти все существующие нынче в России запреты в свое время тоже падут, подтверждая закон о преходящем характере любых табу.
Так что «прогрессисты» могу успокоиться, пусть они до этого и не доживут. Правда, мы любим ходить по кругу, возвращаясь к уже падшим — а то и не раз — запретам. Так, император Павел запрещал французские книжки (как сеющие революционную заразу, аналог «иностранных агентов»), а дворянам — выезжать за границу. С выездом при большевиках стали проблемы у всех, сейчас вот снова (пока) — у «нового дворянства», силовиков. Кстати, для Павла, как мы помним, усердие по части запретов, казавшихся правящему классу немотивированными, кончилось плохо. Однако, напомним, «мотивированность» запретов определяет только само общество (вернее, наиболее деятельная его часть). Пока оно терпит, можно многое или почти все.
Зигмунд Фрейд в работе «Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии» приводит пример из ирландской истории: «Древние короли Ирландии были подчинены целому ряду чрезвычайно странных ограничений, от соблюдения которых ожидали всяких благ для страны, а от нарушения которых — всяких бедствий. Полный список этих табу помещен в «Book of Rights», самые старые рукописные экземпляры которых датируются 1390 и 1418 годами. Запрещения чрезвычайно детализированы, касаются различных родов деятельности в определенных местах в определенные времена: в таком-то городе король не должен пребывать в определенные дни недели, такую-то реку он не должен переходить в известный час, на такой-то равнине не должен останавливаться лагерем полных девять дней и т.п.».
В истории многих стран, считающихся сегодня ужасно прогрессивными, можно найти массу аналогичных примеров совершенно абсурдных запретов. Но таковыми они кажутся лишь сегодня. Эти общества от них вовремя избавились. Ирландия, кстати, прошла модернизацию много позже других западных стран.
А как узнать, когда тот или иной запрет становится тормозом развития общества? Это вопрос, прежде всего, к правящей и мыслящей элите. Ее ответственность состоит в том, чтобы понять, когда «еще рано» и когда, напротив, «уже слишком поздно». Ее ответственность и в том, чтобы в нужный момент пойти против настроений большинства.
А если уж запрет рушится под напором возмущенного большинства — это, как правило, уже «слишком поздно». Значит, «передовой отряд» — правящая элита — оказался арьергардом.
Или еще вот — тоже с 1 января — в Техасе разрешили открытое ношение огнестрельного оружия. Считается (это подтверждено статистикой), что владение гражданами огнестрельным оружием самообороны сдерживает преступников, а открытое ношение — тем более. Впрочем, как и скрытое, первое не отменяет второго. Но то, что хорошо для Техаса, немыслимо у нас. По сравнению, скажем, с 1914 годом, когда россияне на практике свободно владели огнестрельным оружием (в том числе короткоствольным), общество изменилось. И сегодня не только властям страшен вооруженный народ (как бы они ни аргументировали нежелание разрешать оружие самообороны), но и большинству самого народа он страшен сам себе. Пока число сторонников свободного владения оружием не набирает большинства по опросам, хотя их число растет. Рано или поздно, возможно, падет и этот запрет.
Запреты часто оправдывают моралью. А борьбу против них или их отмену — как проявление «падения нравов». Один из примеров — отношение к гомосексуальным союзам. Несколько десятилетий назад практически по всему Западу таких людей подвергали уголовному преследованию (как и в СССР). Но в последние 10–20 лет вдруг проходит волна «реабилитации» таких отношений (как мы помним, уже бывших совершенно законными в Древнем Риме или Древней Греции) и даже легализация однополых браков. Смягчение отношения произошло и в России, однако легализация таких союзов видится нашему обществу неприемлемой с моральной точки зрения. Значит ли это, что запрет на них будет в России вечен? Вдруг нет?
Сегодня в это поверить трудно. Но ведь вечных запретов не бывает? А если еще и абстрагироваться от сексуальных отношений двух однополых, скажем, одиноких людей (такое сожительство «без секса» ведь возможно и даже уже в таком случае и морально для большинства непредосудительно), то запрет на оформление между ними гражданских отношений для урегулирования, скажем, вопросов собственности и наследования становится странен. Просто не надо это называть словами «брак» и «семья». Ну а дальше провокационный вопрос: а традиционная форма современной семьи — это что, навсегда? Мало ли куда, как говорится, заведут человечество эволюция и главным образом биотехнологии. Вдруг оно все станет «однополым»?
У нас любят известную формулу насчет суровости наших законов (запретов), которая смягчается необязательностью их исполнения. Мы столь пренебрежительно относимся к множеству формальных запретов, что по этой части наше общество можно считать гораздо более свободным (точнее, вольным, ибо западная «свобода» не тождественна русскому понятию «воля») в бытовом плане, чем, скажем, американское, которое покажется многим нашим людям сущим тоталитаризмом. Впрочем, последнее суждение будет поверхностным: «тоталитарным» американское общество кажется многим нашим потому, что там регламентации, как правило, работают.
Обратной (вернее, лицевой) стороной этого является то, что власти и вводят только такие запреты, которые будут работать, а сами они чувствуют себя не только вправе, но и в силах эффективно администрировать ограничения.
Оборотной стороной нашей «вольности» является пресловутый правовой нигилизм: авось пронесет с нарушением. «Репрессивные» запреты администрируют у нас избирательно. Общество, что логично, ожидает такой же избирательности в соблюдении и всех остальных, вполне объективно оправданных запретов и ограничений. Когда в чьем-то конкретном случае ожидания не оправдываются, человек обнаруживает, что единой системы координат и ориентиров просто не существует. А система скреп морали и законов в их практическом правоприменении распадается на глазах.
Правящая элита, увлекшись нагромождением все новых запретительных мер не столько ради развития, сколько ради охранительства, уподобляется при этом то ли коллективному императору Павлу, то ли ирландским королям времен мрачного Средневековья.
Прогресс заменяют консервацией и архаикой. Критическое мышление становится априори подозрительным, а все сущее, словно по Гегелю, перелицованному бывшими усердными учениками научного коммунизма на свой лад, провозглашается «разумным».
Однако хочется надеяться, что изучение состояния такого общества, теряющего на ходу из виду горизонты будущего, все же не сведется окончательно лишь к психоанализу.
