Цивилизация
В Таиланде и арабских странах крайне неприлично демонстрировать собеседнику подошвы своих ботинок. В Камбодже считают, что нельзя фотографировать одновременно троих. Во многих африканских странах, прежде чем говорить с вождем, нужно убедиться, что ваша голова не возвышается над его. Нельзя входить в обуви в жилище японца, нельзя показывать на человека палочками для еды. Пожимать руку мусульманской женщине в парандже не стоит. Есть стоя в Индонезии неприлично. Как и в Индии — левой рукой. Как и косить собственный газон в воскресенье в Швейцарии. В Непале, если кто-то коснулся тарелки с едой, из нее другим есть — отвратительно. В Корее — ровно наоборот. У нас в России не принято дарить живым букеты из четного числа цветов.
Наверное, уже далеко не все эти приличия и табу соблюдаются в равной мере жестко. Но откуда они вообще происходят? Притом что во всех культурах можно найти определенное число универсальных для всего человечества табу (к примеру, на инцест), есть также множество необъяснимых запретов и ограничений. В какой степени они оправданны или бессмысленны?
О бессознательном происхождении многих табу в архаичных обществах писал Зигмунд Фрейд: «То одно, то другое запрещено неизвестно почему, а им и в голову не приходит задуматься над этим; они подчиняются этому как чему-то само собой понятному и убеждены, что нарушение само повлечет жесточайшее наказание».
«Культура начинается с запретов», — говорил выдающийся советский писатель и, как сейчас бы сказали, культуролог Юрий Лотман.
Сопоставляя интеллигентность и хамство, он подчеркивал, что чем дальше, тем культура требует больших отказов, больших стеснений, она облагораживает чувства и превращает простого человека в интеллигентного. «И поэтому определенным людям, особенно людям малокультурным или угнетенным своей серостью, социальной униженностью, очень хочется сбросить это все. Тогда появляется то, что появилось в XX веке, — истолкование свободы как полной свободы от человеческих ограничений. Это и есть хамство».
Намекая на восторжествовавшего на наших просторах Хама и недвусмысленно противопоставляя его ушедшей (убитой, расстрелянной и изгнанной) дворянской культуре, Лотман — сознательно или нет — вторил в чем-то французскому философу Марселю Моссу, который полагал, что именно запреты являются непременным условием воспроизведения культурного наследия в достаточном для данного конкретного социума наборе.
В этом смысле ноль запретов — это и ноль культуры.
Даже в наше «сверхраскрепощенное» время на Земле не сыскать обществ, где бы на практике действовал принцип «можно все, что не запрещено законом». Притом что многое из того, что подлежит запрету, регулируется вовсе не законом, а другими способами. И это принципиально важно. Потому что «другими способами» — это есть система ценностей.
И тогда даже кажущиеся со стороны бессмысленными запреты сохраняются в какой-то мере, наверное, лишь потому, что являются некоей частью сложившейся в данном обществе системы ценностей.
Но вот кто должен определять «достаточность» запретов, когда речь идет об их закреплении, скажем, на законодательном уровне? Элита — будет ответ. А что если эта элита и есть восторжествовавший Хам?
Как писал тот же Фрейд в отношении архаичных обществ, «запрещения большей частью касаются стремления к наслаждению, свободы передвижения и общения; в некоторых случаях они имеют определенный смысл, означая явно воздержание и отказ, в других случаях они по содержанию своему непонятны, касаются не имеющих никакого значения мелочей и являются, по-видимому, особого рода церемониалом. В основе всех этих запрещений лежит как будто своего рода теория, будто запрещения необходимы потому, что некоторым лицам и вещам свойственна опасная сила, передающаяся при прикосновении к заряженному ею объекту почти как зараза».
Было бы, наверное, чрезвычайным упрощением указать на явные проявления архаики в нашей современной жизни, за которые отчаянно цепляются не только отсталые и необразованные слои общества, но и те, кого принято называть правящим классом. Однако и отрицать их наличие было бы неверно.
На самом деле, речь идет о соотношении архаики, регресса и изоляции (от внешнего мира или общественных инноваций) и прогресса, который немыслим без определенной преемственности.
Прогресс не может быть построен на пустом месте, вне традиции. В этом смысле запреты — это в том числе гаранты преемственности. Однако эта связь времен и осмысленность развития нарушается тогда, когда инерционно сохраняемый запрет — или даже заимствованный из прошлого, отреставрированный и припудренный — насаждается и сохраняется вне современной системы ценностей. Если такой запрет не вызывает должной рефлексии в обществе — не показушной, пропагандистской, а подлинной, затрагивающей в том числе массовый уровень сознания, — то он неизбежно повисает в воздухе. Отдавая искусственностью, нелепостью и мертвечиной.
То есть можно насильно добиваться соблюдения такого запрета как механического отсечения целого ряда потенциальных возможностей (развития, движения вперед, степени личной свободы), однако в этом случае такой запрет утрачивает свое свойство выступать как фактор преемственности в развитии. Потому что никакого развития не происходит, оно искусственно тормозится.
В этом, собственно, основная проблема с теми многочисленными запретами, которые печатает наш бодрый законодательный принтер. Претендуя все более агрессивно на то, чтобы регулировать мораль и нравственность, человеческое поведение и высказываемые мысли, они воспроизводятся вне актуальной нравственной, ценностной системы координат. За такую систему координат принята как бы взятая из прошлой эпохи. Квазисоветская.
Кажется, ценности можно перенести в наше время «копипастом». Так многие из этих активистов писали собственные диссертации. Но это обман. Ее, эпохи, больше не существует. Что предопределяет ощущение нарастающего абсурда.
Теоретически охранители-запретители могли бы и сами выступить в роли создателей (как и должно тем, кто зовется элитой) новой, адекватной времени системы нравственных ценностей. Но в этом месте можно долго глумиться над тем, как именно и в чем они по этой части не преуспели. Они старательно делают вид, что мастерят духовные скрепы современности. Политики, депутаты, иерархи церкви, клоуны телевизионного цирка. Но всякий раз получается фейк. Нет убежденности в словах, в глазах и делах. Есть ощущение лживой натужности.
Однако ж нарастающий абсурд искусственного насаждения архаики отнюдь не встречает никакого массового сопротивления и даже возмущения. Почему? Возможно, потому, что, за неимением актуальных времени ценностных ориентиров само общество радо бы обмануться в том, что оно сможет воспользоваться чем-то таким, о чем смутно помнит из прошлого.
Впрочем, обратимся к трактату средневекового французского философа, друга Монтеня Этьена де ла Боэти. Назывался он «О добровольном рабстве». «Удивительно, как народ, как скоро он подчинен, впадает тотчас же в такое забвение свободы, что ему трудно проснуться, чтобы возвратить ее. Он служит так охотно, что, глядя на него, думаешь, что он потерял не свободу свою, а свое рабство… Сначала люди бывают принуждаемы и побеждаемы силой; но следующее поколение, никогда не видавшее свободы и не знающее, то это такое, служит уже без сожаления и добровольно делает то, что его предшественники делали по принуждению. От этого люди, рожденные под игом и потому воспитанные в рабстве, принимают за естественное состояние то, в котором они родились, принимают его, не заглядывая вперед, а довольствуясь жизнью в том положении, а каком они родились, и не думая добиваться ни иных прав, ни иных благ, кроме тех, которые они находят». Написано в середине ХVI века. А будто сейчас.
Заманчиво, конечно, все и у нас объяснять «вековыми традициями рабства». Они есть. И действительно много объясняют. Но уже, кажется, не все.
Разумеется, у нас широко распространена категория людей (она охватывает не все общество, а его существенную его часть), которым проще было бы жить «как раньше». В условиях тотальных ограничений и запретов. Но и — как бы в обмен — неимоверной простоты и предсказуемости жизни. От рождения и до старости. Нет свободы — нет ответственности. Много было сказано про сладость гарантированной пайки. Однако даже у этой категории людей есть ощущение, что романтическая эпоха добровольного рабства (она же в их интерпретации — «великая страна») уж более невозвратима. Возможно, отсюда эта звериная ненависть, оправдывающая любое самое дремучее невежество, непримиримость ко всему, что напоминает об этой невозвратности. Так бывает раздражен человек, видящий сладкий сон, которого пытаются грубо растолкать.
Раздражение, враждебное неприятие может быть обращено против чего угодно. Хоть против чемодана «Луи Витон» в «священном месте страны» («А вот нельзя, и все!» — «Почему нельзя?» — см. выше цитату из Фрейда), хоть против рассуждений о «сакральных» событиях прошлого, всего лишь выдержанных в ином культурно-вербальном коде, выраженных в иных словах и интонациях, чем «принято». Да и просто порожденных наивным (но заведомо преступным ли?) невежеством.
Запреты, понимание того, как «принято», для этих людей — словно спасительный якорь, якобы закинутый в прошлое, где все было понятно. Но прошлого нет. Якорь ни за что не цепляется. Усадьба помещика-добродетеля, который хоть и порол нещадно, но голодным никогда не оставлял (ну почти никогда), давно поражена тленом и разрухой. Сам он сбежал с любовницей в мехах и бесстыдных брильянтах то ли в Париж, то ли в Лондон, оставив после себя лишь жестокосердных, циничных и вороватых управляющих. Которым наплевать на неприкаянных, нечаянно ввергнутых в свободу бывших рабов. Но, чтобы они окончательно не одичали, им надобно создавать иллюзию прежнего строя. Когда Хозяин был великим, а налагаемые им запреты — логичным проявлением своего времени.
