Цивилизация
Через совет ветеранов договорился о встрече с 88-летним стариком. Сели за кухонный стол. «Зачем пожаловали?» Коротко рассказал о проекте, желании поговорить о биографии, жизни. «Значит так, сначала о деле». Перед глазами листочек с коряво написанными четырьмя пунктами: «здравоохранение», «фамилия главы района, директора предприятия», «спорт».
Начинает неспешно, но быстро повышает голос, кипит: «Глава приехал на встречу. Я рядом был, на лавочке. Вижу, выходит. Говорю, присядь, поговорить надо. Выслушал, блокнот достал, ручку. Проходит время — ничего. Второй раз встречаю. Что же ты, говорю, сукин сын, ничего не делаешь, бумажки пишешь да головой мотаешь, а проку нет». Молчит, нечего сказать. Такая у нас власть пошла, бумажно пропащая. Вместо работы — бумага, вместо дела — отговорка».
«Раньше разве не так было? Сколько от коммунистов да партийцев слов пустых исходило?» «Может, и так, — отвечает. — Но окромя слов была и мужицкая правда. Простые работяги любого коммуняку на место ставили». Осекается, вздыхает: «Всякое, конечно, было, но никогда слова не стоили так дешево. Можно было на митинге чего ляпнуть, но обещания, данные лично, надо было держать. Пылить словами — себя не уважать.
Болтунов было немало, правда, но с таким гордым видом они не зыркали с телевизоров, не выставляли свои задницы перед экранами».
Старики много говорят о работе, потребности в труде. Нет разницы — перед тобой бывший главный инженер, начальник участка или слесарь, доярка. В деревне ли, в городе — труд рабочего имеет какую-то высшую, не сводимую к экономическим отношениям ценность. Не трудиться стыдно, зазорно, в принципе невозможно.
«Десять соток только помидоров высаживали. Это в городе кустами мерят, а у нас — сотками. Коров держали по 15–20 голов. Мясо сначала в колхоз сдавали, когда развалился — сами продавали по 300–400 килограммов. Никогда никого не нанимали. В деревне работников нанимать — позор», — рассказывает девяностолетний старик. Удивляюсь: «Что значит позор? Разве можно столько самим? А как же отдых, путешествия?»
Вижу удивление в глазах, непонимание вопроса: «Зачем куда-то ехать?» Красота земли, усталость от дневных забот, наваристые щи, огурчик, сто граммов, песни под гармонь. Зачем бежать от своей земли, семьи, себя?
Уже за другим столом слушаю удивительно схожий рассказ:
«Всю жизнь в деревне проработал. Грамотенка была: то туды поставят, то сюды. В 40 лет выучился на гидротехника. Весной каналы проведешь, чтобы поле нарезать. Лазишь на животе, присматриваешься, куда уклон. Летом — на сенокос, осенью — на уборку. Зимой делать нечего — бригадиром дойных гуртов. Как сыновья в армию ушли, пишут: «Папка, уезжай из деревни. Нам там делать нечего». В 1978-м пришлось ехать в город. Уговаривали в контору, в плановый отдел. Нет, перед пенсией решил поработать плотником. Тогда — не сейчас — труд рабочего ценился больше конторского. Все дома в округе сделал: окна ставил, полы стелил. Тринадцать лет отработал плотником, а общий стаж — 52 года».
Не первый собеседник под девяносто и старше упоминает, что не хотел идти в управленцы, избегал всячески назначения бригадиром, начальником участка или смены. Удивительно это слышать в наши дни. Мораль, подкрепленная рублем. Рабочий подчас получал в полтора, два раза выше начальника. Если не воровать, жить своим трудом, то лучше быть проходчиком, сварщиком, плотником, взрывником… Лучше настолько, что никакие синие воротнички не притягивали, и только партийная дисциплина могла быть причиной. Потому и в партию многие не шли.
За «не считал себя достойным» скрывалась и крестьянская смекалка: «Чего время терять? Ни заработка, ни уважения, ни навыков, что в хозяйстве важны и нужны».
Российские социологии Ирина Тартаковская и Александрина Ваньке обращают внимание на карьеру рабочего как биографический выбор. Акцентируя внимание на нисходящей мобильности или неспособности выйти за пределы класса рабочих, они подчеркивают странное с точки зрения здравого смысла интеллектуала безразличие к другим формам занятости, отказ от образования, смены рода деятельности, мобильности.
Иван Иллич, американский философ, когда-то отметил, что превозносимая ценность образования — весьма сомнительное достижение XX века. Представление рабочего сквозь призму недополученного высшего или профессионального образования куда более стигматизирует людей, чем дает шанс освобождения. Другими словами, для многих социологов лучшая судьба рабочего — перестать им быть, перейти в другую социальную страту. На деле это приводит лишь к потере себя, места в своем мире.
Интеллектуал с его набором ценностей вряд ли имеет шанс осознать важность стабильности, почувствовать вкус профессиональной оседлости. В этом современный рабочий продолжает долгую историю своих дедов, которую можно не только прочитать в научных монографиях, но пока еще услышать из уст очевидцев.
«Всю жизнь строчила. Много настрочённого скопилось. В бараке жили, соседка строчила, я всё смотрела. Потом купила штучку, чтобы строчить. Когда все из казенных квартир перешли в свои дома, я для девок строчила. Всем хотелось покрывальца красивые на койку, скатерки на стол, буфет. Сначала вырежешь узор, обошьешь, потом строчишь. Никуда не ходила зазря, некогда было. С работы приду, до двух ночи сижу строчу на кухне. Мне тихо, хорошо, никто не отвлекает. А то не успеваю, так на работе. В кислородной работала. Вручную катали баллоны. Пока они наполняются, выстригаю, строчу. Прикрутила, откатила, поставила другой, опять строчу. Тяжело, конечно, но строчить всегда успевала».
Ручной труд не укладывается в договорные отношения, не принадлежит работодателю.
Модное теперь слово «идентичность», скрывающее просторечное «кто я такой?», для уходящего поколения упаковывается в простое и невзыскательное: «работяга, труженик, мастер».
Всю жизнь «строчить» — это быть собой. Монотонное, казалось бы, ничем не примечательное увлечение определяет особенность и ценность судьбы героини, вырывает ее из повседневности. Это несложно, нужно лишь прорваться сквозь пелену настоящего, заместившую ценность труда и служения легкомысленными порывами и мечтами о звездной карьере, легких деньгах, красивом и беззаботном существовании. Об этом писали когда-то выдающиеся социологи Владимир Ядов и Андрей Здравомыслов, подчеркивая важность самореализации и творческого начала в, казалось бы, монотонном и безыскусном труде заводского рабочего.
Поколения отечественных интеллектуалов, перешагнувшие через уроки политэкономии, научной организации труда, штудирующие первый том «Капитала», хорошо усвоили правила добавочной стоимости, которая всецело зависит от рабочего. Но тут ценность экономическая, вырастающая на прагматике товарно-денежных отношений, уходит в тень.
Труд важен не потому, что он производит доход, позволяет стать богаче или занять лучшую статусную позицию, а потому, что иначе нельзя, не потребно, неправильно.
И дело даже не в неловкости перед окружающими, а во внутренней убежденности. Правда в том, что работа, ежедневная, тяжелая, изнуряющая, оправдывает существование, создает основу для ощущения себя человеком, нужным не только другим, но и себе. Этому учат старики, а их учит сама жизнь.
Автор — директор Центра методологии федеративных исследований РАНХиГС
