Цивилизация
Слово «провокация» не обязательно имеет уничижительный смысл. Просто, как любое осознанное действо, провокация, чтобы избежать обидного толкования, должна иметь хотя бы четко определенную цель. Понятно, что организаторы референдума о судьбе русского языка в Латвии выигрывать его не собирались: арифметика такова, что речь могла идти не просто о поражении, а о разгроме, перспектива которого, таким образом, была организаторам ясна.
Зачем им был нужен разгром?
Для того чтобы российский МИД выступил с вполне предсказуемым заявлением? Но кто вспомнит об этом заявлении через месяц? Чтобы обратить внимание здоровых сил в мировом сообществе? Так в этом сообществе сразу поняли, что речь о провокации, и интерес к теме, в отличие от российской Общественной палаты, утратили.
Если не настаивать на жанре провокации, можно было идти другим путем, который в русском сообществе Латвии тоже обсуждался: ведя работу в парламенте (выборы в который выигрывает «Центр согласия», представляющий более или менее конструктивно настроенную часть русскоязычной Латвии), добиться со временем ратификации Европейской хартии языков национальных меньшинств. Так можно было добиться статуса регионального языка, о чем теперь можно смело забыть. А сам
«Центр согласия» и победивший с ним в Риге мэр столицы Нил Ушаков, горячо поддержавшие референдум, теперь рискуют стать главными политическими жертвами тщательно спланированного провала. Потеря имиджа взвешенной политической силы может иметь почти такие же долговременные последствия, как и дальнейшие трудности русского языка в Латвии.
По забавному стечению обстоятельств, проект референдума шлифовался примерно одновременно с редактированием статьи российского кандидата № 1 как раз про национальный вопрос. И свои планы русскоязычные бунтари в Латвии оттачивали, будучи явно не знакомыми с набросками путинской статьи. А там ведь прямо рекомендовалось: гостям надо воспитанно относиться к традиции, царящей там, где им оказывают гостеприимство, уважать местный язык, свои собственные традиции и нравы обозначать крайне деликатно, особенно если они вступают в противоречие с нравами хозяев.
Писалось это, конечно, не для Латвии и вообще не для русского мира, от защиты которого Кремлю отвлекают только собственные проблемы с межнациональным согласием. Автора вообще очень выдает та граничащая с безразличием широта взглядов, с которой под понятие гостей в этой разработке попадают и приезжие из Центральной Азии, и граждане страны с Северного Кавказа. Между тем на словах модель, предложенная Путиным, внешне выглядит так, как ее видят и власти Латвии: гражданская ассимиляция.
Не интеграция, на программы которой с холодной политкорректностью год за годом тратит деньги официальная Рига. В Латвии, как принято считать, исторически сложилось двухобщинное общество. Бизнес, трудовые коллективы, даже дружеские компании и дискотеки формируются по этническому принципу. Причем не в силу национализма, а простого комфорта: никому не хочется чувствовать себя чужим даже при самом благосклонном отношении среды и готовности большинства латышей переходить на язык Тургенева в присутствии хотя бы одного его носителя.
Все так, хотя время берет свое. Очень медленно, тягуче и неохотно, но русская Рига, подрастая и проходя школы и интернациональные дворы, все-таки учит латышский. Те, кто поамбициознее, либо покидают страну, причем, как нетрудно догадаться, отнюдь не в восточном направлении, либо, оставаясь в ней, понимают, что надо принимать те правила игры, против которых так яростно бились их отцы и деды.
Интеграция никому, кроме чиновников, не нужна. Ни латышам, которые от дезинтеграции совсем не страдают, ни русским, которые совершенно справедливо в нее не верят.
«Нас хотят ассимилировать!» — гневно разоблачают лидеры русских движений планы своих противников, и те отводят глаза. Это правда, хоть об этом не принято говорить, но в тайниках души, и русской, и латышской, и в чиновных курилках все догадываются: только ассимиляция. Не этническая, а та, о которой говорил Путин: с уважением к местным традициям, к языку, к истории. Без принуждения становиться русским или латышом.
Гражданская ассимиляция — это лояльность к стране, в которой выпало жить. И невраждебность государству. Это было бы очень актуально и точно для Латвии. Но Путин об этом почему-то не сказал. Может быть, потому что говорил о России, где иметь в виду приходится совершенно другое.
В российской трактовке эта ассимиляция, как и само гостеприимство ко всем, кто бы ни приехал в исконные места, — плата, которую вынужден платить титульный народ за удовольствие иметь империю, а именно эта неоимперская модель и рассматривается в творчестве Путина. Есть народ, который образует и скрепляет государство, и есть народы, которым он несет свое покровительство и свет культуры. И которые непременно должны быть ему за это благодарны или хотя бы не устраивать газават. Желательно, чтобы эти народы жили в тех местах, в которых застало их счастливое слияние с метрополией, а если они их покидают, пусть не забывают о приличиях, которые приняты у главного народа страны.
С лояльностью в таких моделях обычно не получается. В российском случае к тому же не очень получается и с империей, поэтому вообще не очень понятно, какую лояльность и по отношению к кому и к чему требуется проявлять.
В Латвии все немного по-другому. Здесь просто так получилось, что на небольшом кусочке земли живут две общины, одна больше, которая считает себя хозяином, другая меньше, которая не желает чувствовать себя гостем. Притом что необходимости сближать позиции ни у тех ни у других нет.
Строго говоря, кризис мультикультурализма, о котором принято сегодня рассуждать в панихидных тонах, — это тоже кризис лояльности. И дело, возможно, не столько в неспособности этих культур приспособиться друг к другу — эти же культуры, кстати, в Европе и в Америке друг к другу неплохо всегда адаптировались, и их список за последнее время если и расширился, то за счет стран вчерашнего пролетарского братства. Дело, скорее, в темпах демографических изменений, за которыми вчерашняя модель естественной адаптации просто не поспевает.
У Латвии все наоборот. Время работает на нее, она может себе позволить спокойно наблюдать, как из гетто, в которое загнали себя русские жители, поодиночке или небольшими группами переходят через линию соприкосновения готовые к новой лояльности беглецы. Здесь нет никакого кризиса, здесь есть старая проблема, и с обеих сторон есть немало людей, которые хотят ее сделать вечной. В чем, собственно, и состоит ее единственное содержание.
Как говорят социологи, если проблему языка не политизировать, в реальности она тревожит 4—6% вовлеченных в процесс респондентов. Если не политизировать проблему гражданства, то довольно быстро выяснится, что все, кто его хотел по-настоящему, его без особых трудностей получил.
Кто не хотел, продолжают себя неплохо чувствовать и свободно передвигаться по Евросоюзу, не слишком печалясь из-за запрета работать на должностях, предусматривающих ношение оружия, и невозможности проголосовать на парламентских выборах.
Латвия может ждать, а те, кто устраивает референдум, ждать не могут. Потому что вопрос шире, чем «балтийские националисты против русских державников». Так грубо, кстати, вопрос никогда и не стоял. Один русский коллега по поводу схожей в чем-то ситуации в Эстонии был, наверное, исчерпывающе точен: «Эстонцы построили очень симпатичное государство, но для себя. Русские имеют право обижаться. А с другой стороны, для кого эстонцы должны были это государство строить?»
Теперь для того, чтобы жить в этом государстве, остается либо гражданская ассимиляция и лояльность, либо добровольное хмурое гетто. С лояльностью получается очень медленно. Гетто постепенно стареет и ветшает. Тот, кто затевал референдум, рассчитывал, видимо, следующим ходом рассказать миру о притеснениях и дискриминации. Вместо этого теперь все стало окончательно ясно даже тем, кто дал себя с этим референдумом обмануть. Только ради этого, может быть, стоило его провести.
