Цивилизация
Затевая свои судьбоносные реформы, царь Петр Алексеевич вряд ли задумывался о том, как они скажутся на качестве российского общества. В этом смысле он ничем не отличался от европейских монархов той эпохи, которые руководствовались в первую очередь геополитическими и экономическими интересами своих государств. Впрочем, Петр Первый не отступил бы от своих намерений, даже если бы он мог предвидеть их последствия для российского общества.
Главным инструментом петровских реформ стала «контролируемая колонизация» России лефортами, сиднеями, гамильтонами, гордонами, ванлейденами, паткулями и иже с ними. «Колонизация», которая открывала стране доступ во внешний мир и которую поддерживали, по точному выражению Алексея Толстого, «те безродные, расторопные, кто хотел перемен, кто завороженно тянулся к Европе, чтобы крупинку хотя бы познать от золотой пыли, окутывающей закатные страны». Кстати,
этих «безродных и расторопных» сегодня величали бы наймитами вашингтонского обкома или попросту русофобами. Тем не менее именно эти люди помогли Петру «поднять Россию на дыбы» и сделать ее стратегическим игроком на европейском континенте.
Между тем побочным последствием этой «колонизации» стала почти насильственная на первых порах европеизация привилегированной, а точнее, активной части российского населения, что привело в конечном счете к длительному и углубляющемуся культурному расколу между вынужденно инертной крестьянской массой и «приличным обществом», проникнутым европейской культурой и мировоззрением. Если бы не отмена крепостного права, в России вполне могли бы возникнуть две чуждые друг другу нации.
Разумеется, освобождение крестьянской массы не было панацеей, способной мгновенно ее эмансипировать. Но оно высвободило потенциальную энергию и способности тех «безродных и расторопных, кто хотел перемен» и кто стремился использовать любую возможность для реализации своих социальных амбиций. Говоря проще, эти люди инстинктивно тянулись к тому слою российского общества, в котором в силу его образа жизни давно и прочно сформировались понятия чести, собственного достоинства, общественной инициативы, внутренней независимости, уважения к личности. А оборотной, но не менее полезной стороной этого стремления стала экономическая активность бывших крепостных, которая, по сути, явилась главным фактором, который сначала остановил, а потом стал разворачивать вспять культурно-мировоззренческий раскол российского общества.
Октябрьский переворот случился в тот исторический период, когда этот раскол приобретал уже явную и прочную тенденцию к уменьшению. И, если бы не Октябрь, сегодня (а может быть, и намного раньше) мы вполне могли бы являть собой обычное европейское общество с массой элементарно воспитанных с точки зрения нравственных ценностей и общественного поведения обывателей (городские чиновники, преподаватели, средние и мелкие предприниматели, фермеры, коммерсанты), а также с традиционной политической, экономической и интеллектуальной элитой, не испытывающей никаких комплексов ни по отношению к собственному обществу, ни по отношению к внешнему миру. Что, заметим, не могло никоим образом повредить нашей пресловутой самобытности. С этой точки зрения
самое страшное преступление коммунистического режима заключается в том, что он разрушил — и, судя по всему, необратимо, — естественную структуру российского общества, а вместе с ней и возможность ее гармоничного развития даже после исчезновения тоталитарного государства.
Мало кто обращает внимание на то, что экономические и социальные процессы, идущие в России в течение последних двадцати лет, очень напоминают те, которые были характерны для петровской эпохи. Правда, на этот раз Россию поднимают не на дыбы, а с колен. Но этот стилистический нюанс отражает не столько реальность, сколько личные комплексы нашей власти, которая застряла в советской ментальности.
Главное же сходство этих явлений, разделенных почти тремя веками, заключается в том, что сегодня, как и в петровские времена, происходит практически тот же глубокий раскол общества, но на этот раз прежде всего по властно-имущественному, а не социально-культурному цензу. Конечно, так же как и при Петре, мы наблюдаем сугубо поверхностное присутствие, точнее, имитацию европейской культуры в верхах. Но в отличие от петровского прецедента этот процесс ведет не к постепенному укоренению и расширению цивилизованной социальной страты, а к закреплению социально-культурной люмпенизации нашего общества, возникшей за семьдесят лет советской власти, которая провозгласила общественную культуру простонародья высшей ценностью человеческого общества.
А до этого мы искоренили всех носителей дореволюционной общественной культуры, став в истории человечества, по существу, единственным обществом, которое само себя обезглавило. Вот тут-то и распалась связь времен. Затем, уже в рамках «совка», коммунисты навязали обществу люмпенские представления о приличиях, личном достоинстве и пр., (чего стоит шедевр комсомольских идеологов, обязывавших «бороться с нетоварищеским отношением к женщине»!), закрепили их критериями «величия державы», а потом, когда наша элита вдруг дорвалась до Европы и ее материальных благ, выяснилось, что она не только неспособна, но и активно не хочет становиться европейской. Даже в размерах потребительских аппетитов.
Трагикомический нюанс: сегодня нашу элиту никто не заставляет, условно говоря, носить парики, камзолы и жабо. Напротив, она сама с маниакальным рвением неофитов нахлобучивает на себя костюмы, фраки, смокинги и рединготы известнейших европейских фирм, заучила слово «сомелье» и регулярно собирается на светские рауты.
Но это не больше чем самоутешительный реванш, отмщение внешнему миру за недавние ощущения собственной неполноценности, когда жители первой в мире космической державы закладывали душу за импортные джинсы или восхищались (как признавался лично Владимир Путин в самой первой книге своих воспоминаний) трехлитровыми пивными канистрами с крантиками, до которых додумались даже в, казалось бы, вполне пролетарской ГДР.
А вот европейскому «политесу» — общественной культуре, законопослушанию, правилам приличия, понятиям чести, достоинства, репутации — наша элита учиться не хочет. Заставить некому.
Торжествующая «приблатненность», дурной вкус, беспринципность, демонстративное отторжение всяких приличий, почти истерическое стремление любым способом привлечь к себе внимание стали образом жизни наших власть и деньги имущих. Более того, они почти искренне считают все это проявлением исконно русской «самобытности» (вариант — «суверенная демократия»).
И еще одна трагикомическая деталь, подчеркивающая главное отличие сегодняшних дней от петровских времен.
Сегодняшнюю Россию моделируют такие же «безродные и расторопные», как и те, кто вместе с Петром поднимал Россию на дыбы. Единственная, но принципиально существенная разница между соратниками Петра и соратниками Путина заключается в том, что первые хотели перемен, а вторые боятся их как черт ладана.
С точки зрения упомянутых выше ценностей нынешней элиты ее жизнь удалась. И если она не стесняется своего собственного народа, то Европа ей и подавно не указ.
Между тем в российском обществе уже давно нет никаких внутренних резервов, способных переломить эту тенденцию. Последнее поколение носителей российской общественной культуры, соединявшей в себе безукоризненное европейское воспитание и русскую открытость, исчезло в семидесятых годах прошлого века. Оставшееся после них пространство вполне закономерно было заполнено михалковыми и отцами чаплиными, изобретающими суррогаты общественной нравственности в виде «православного дресс-кода», что лишний раз подтверждает необратимое скудоумие нашей, с позволения сказать, элиты.
И напоследок одно личное наблюдение, которое стало в моих глазах аллегорическим образом нашего «люмпен-дворянства». Стоя на днях в чудовищной пробке у Каменного моста, я обратил внимание на новехонький, чудовищно огромный внедорожник малиново-оранжевого цвета, который явно представлял последний вопль американской автомобильной моды. На его передней дверце красовались любовно выписанные золотые серп и молот, сошедшие с советского герба. Это был, по существу, не автомобиль, а психологический портрет его владельца, который, разумеется, был полностью скрыт от посторонних взглядов тонированными стеклами.
Сравнительно недавно то ли он сам, то ли его родители исступленно мечтали хотя бы о «Запорожце», а приобретение «Жигулей», а тем более «Волги», считалось воплощением жизненной удачи, тешившей личное самолюбие советского человека. Он интуитивно чувствовал, а иногда и знал, что по сравнению с остальным миром живет нище и убого, а поэтому охотно соглашался видеть собственную личную состоятельность в величии атомно-космической державы, кормившей его объедками военно-промышленного комплекса. Сегодня его личное самомнение полностью удовлетворено иномарками всяких сортов. Теперь ему захотелось для полноты счастья еще и величия державы. Ведь насколько приятнее ездить на американском автомобиле, зная при этом, что «они» нас снова боятся, как во времена существования страны победившего пролетариата.
Для полноты образа остается добавить, что, когда нам дали, наконец-то, зеленый свет, владелец американского внедорожника вырулил на тротуар и поехал по нему, обгоняя недавних товарищей по несчастью.
Ну а что касается беспрецедентного по масштабам в нашей истории раскола российского общества на богачей и бедняков, то тут, пожалуй, нет ничего страшного: у нас не любят не слишком вороватых, а слишком умных. Так что бунта не будет, не волнуйтесь.
Беда лишь в том, что, как заметил один мудрец накануне распада Римской империи, когда образ жизни верхов перестает отличаться от образа жизни низов, это верный признак того, что государство близко к своей гибели…
