Цивилизация
Революции, сотрясающие с начала этого года арабский мир, проходят при весьма активном участии или содействии военных. В Тунисе судьбу президента бен Али решил переход армии и сил безопасности на сторону участников антипрезидентских выступлений. В Египте армия с самого начала революционных событий выступала в роли осторожного арбитра между упиравшимся до последнего президентом Мубараком и сотнями тысяч его противников на площадях и наконец сделала выбор в пользу последних.
В египетском случае речь, собственно, идет о редком парадоксе: люди, вышедшие на улицы, требовали не только ухода «вечного» главы государства, но и расширения гражданских свобод, результатом же стал фактический военный переворот — ко всеобщему, кроме Мубарака и его присных, удовольствию.
В Ливии вооруженные силы раскололись: часть сохранила верность режиму Каддафи, другая повернула оружие против диктатора, результатом чего стала фактическая гражданская война.
С другой стороны, более четкая лоялистская позиция «людей в погонах» в Алжире, Бахрейне и Йемене позволила (во всяком случае, пока) тамошним правящим режимам сохранить власть, ограничившись косметическими реформами или обещаниями. Но, как бы то ни было, во всех странах, охваченных ныне волнениями, роль военных оказалась очень значительной или даже решающей. Идет ли речь исключительно об особенностях арабского мира или же можно говорить о более широкой тенденции возврата военных в политику? Ведь и в краях, где не говорят по-арабски, голос военных в политических дискуссиях стал слышен более отчетливо, чем раньше. Можно вспомнить хотя бы нашумевшую прошлогоднюю отставку командующего силами НАТО в Афганистане американского генерала Маккристала, причиной которой стало интервью с нелицеприятными отзывами генерала о ряде представителей нынешней администрации США.
Военные и политика (и военные в политике) — тема необъятная и противоречивая. Если говорить о временах относительно новых, то есть отдаленных от нас не более чем лет на двести, то здесь
можно выделить две модели, олицетворяемые двумя великими французами — Наполеоном Бонапартом и Шарлем де Голлем. Бонапарт был военным в политике, де Голль — военным, ставшим политиком. Разница велика: если первый во многом подчинял политические задачи военным, то второй — наоборот.
Наполеон был императором-воином, де Голль — лидером нации, для которого его военная форма являлась скорее символом служения стране, чем знаком каких-то полководческих дарований или сугубо милитаристских устремлений.
Практически все военные режимы или отдельные офицеры и генералы, оказавшиеся замешанными в политике в XIX—XX веках, более или менее тяготели к одному из этих полюсов. Оба они, впрочем, равноудалены от третьей модели — аполитичной армии, которая не вмешивается в дрязги политиков и партий и стоит на страже безопасности страны вне зависимости от правящего в ней политического режима. В некоторых странах эта аполитичность подчеркивалась тем, что граждане, находящиеся на действительной военной службе, не обладали правом голоса. В большинстве современных развитых демократий от этой меры отказались, но военные там обычно держатся в тени политиков, становясь на политическую стезю только после ухода в отставку. В качестве примеров можно привести американских генералов Колина Пауэлла и Уэсли Кларка: первый, сняв мундир, «дослужился» до поста госсекретаря США при Джордже Буше-младшем, второй не раз рассматривался в качестве потенциального кандидата в президенты (в предвыборных гонках, однако, не преуспел). Однако генералов с явно бонапартистскими замашками вроде Дугласа Макартура в конце 1940-х на западной политической сцене давно не видно.
Мнимо надпартийный образ кадрового офицера как истинного патриота, которому в отличие от своекорыстных гражданских политических деятелей «за державу обидно», сослужил добрую службу многим политикам в мундирах. Особенно если в отличие от карьеры генерала де Голля в политику шли не отдельные представители воинского сословия, а это сословие в целом или, по крайней мере, его верхушка.
Точно так же как пушки — последний довод королей, власть военных — последний довод общества, разорванного социальными, национальными, религиозными и иными противоречиями.
Там, где не остается политической системы, легитимной в глазах большинства граждан, появляются военные с их дисциплиной, регулируемой воинским уставом и чувством корпоративной солидарности. Так было в Турции, Португалии и Польше в 1920-х, в Испании, Болгарии и Румынии в 30-х, в Бразилии и Греции в 60-х, в Аргентине, Чили и Южной Корее в 70-х и почти во всех странах Африки — почти всегда со времени обретения независимости. В Египте так стало дважды — после переворота 1952 года, организованного молодыми офицерами во главе с Гамалем Насером, и сейчас, когда у основанной Насером и окостеневшей с тех пор системы, похоже, закончился «гарантийный срок».
Власть военных может быть весьма долговечной (вспомним почти 40-летнюю диктатуру Франко в Испании) и иметь самые разные последствия для управляемой ими страны. Если в той же Испании или Турции этим последствиям нельзя дать однозначно негативную оценку, то в Аргентине или африканских странах результаты правления военных оказались катастрофическими. И аполитичный патриотизм, и незапятнанность армии коррупцией при этом на поверку обычно оказываются мифами.
Военные режимы, как правило, исповедуют довольно радикальную правую идеологию (хотя в ряде стран Латинской Америки случались и левопопулистские военные диктатуры), а уж примеров коррумпированных режимов цвета хаки мировая история знает десятки, если не сотни, от Нигерии до Пакистана и от Аргентины до того же Египта.
Однако главная особенность вступления военных в политику другая. Обычно это происходит в обществе не только неоднородном и разделенном, но и слабом, где армия — один из немногих, если не единственный организованный и пользующийся авторитетом общенациональный институт. Именно таковы, как выясняется, многие арабские общества. Правда, не похоже, что на смену низложенным диктаторам там придут именно военные режимы: в Тунисе при поддержке военных, но без их прямого участия создан переходный кабинет из гражданских политиков, в Египте высший военный совет пообещал в ближайшем будущем провести свободные выборы и пока, судя по всему, готов это обещание выполнить. Но совсем не очевидно, что политические системы, появившиеся в результате всех этих перемен, будут достаточно стабильны и армии в обозримом будущем не придется вновь выступать в роли национального арбитра и «спасителя». В Ливии же, похоже, речь и вовсе идет о выживании государства как такового.
В России «мода» на военных в политике исторически тоже была связана с периодами смуты и нестабильности. Так случалось по меньшей мере трижды: в эпоху дворцовых переворотов XVIII века; во время гражданской войны, когда антибольшевистские силы, осколки разбитой революцией прежней России, группировались исключительно вокруг деятелей в погонах — Колчака, Деникина, Краснова; и, наконец, в 90-е годы, когда в условиях экономического кризиса, социального хаоса и ослабления государства многие стали смотреть с надеждой на армию как на потенциальную спасительницу страны от неурядиц. Неминуемый приход военной диктатуры был в начале 90-х одной из любимых «страшилок» российской интеллигенции — возможно, многие помнят популярную в то время антиутопию Александра Кабакова «Невозвращенец», посвященную как раз этой теме. Страхи, однако, оказались тогда необоснованными.
Дело ограничилось участием в политике нескольких генералов и офицеров, одни из которых, как Александр Лебедь, постепенно вписались в систему постсоветской как-бы-демократии, другие же, вроде Альберта Макашова или Льва Рохлина, остались маргинальными фигурами.
В эпоху Владимира Путина к власти пришла другая организованная и дисциплинированная корпорация — бывшие и действующие сотрудники спецслужб. К процессу создания «вертикали власти» отчасти привлекались и военные — в количестве, достаточно солидном для того, чтобы социолог Ольга Крыштановская в 2002 году оценила путинский режим как «либеральную милитократию». Либерализма со временем становилось все меньше, военные же в отличие от чекистов действительно заметной роли в эпоху второго (а теперь и третьего) президента России так и не сыграли. Хотя формально военная символика и эстетика нынешней властью используется весьма активно — достаточно вспомнить, что 23 Февраля стало нерабочим днем, то есть «полновесным» праздником, именно при Путине.
В то же время неоднозначная реакция военной среды на реформы, проводимые в вооруженных силах, появление некоторых фигур и организаций (вроде полковника Квачкова или Союза десантников), олицетворяющих протестные настроения, говорит о том, что политический потенциал российских военных пока толком не использован. Особенно учитывая тот факт, что армия, по данным социологических опросов, стабильно входит в первую тройку по уровню доверия среди общественных и государственных институтов (если не причислять к последним президента и премьер-министра — в этих случаях речь идет о рейтингах конкретных политиков, а не институтов). Перспективы политически активных военных могут оказаться довольно неплохими, когда нынешняя власть попадет в ситуацию достаточно острого политического кризиса, что сегодня уже совсем не выглядит фантастическим. Нет, Россия, конечно, не Египет. Но любой кризис — это испытание общества на прочность и зрелость. В этом смысле политизированные военные — своего рода лакмусовая бумажка: если общество хватается за них как за средство спасения от бед, значит, других лекарств и рецептов уже не осталось. И это само по себе довольно печальный диагноз.
Поэтому не стоит выключать телевизор, когда там передают очередные несколько надоевшие новости из революционных арабских стран. Возможно, там говорят не только об арабах.
