Цивилизация
Интернет-кампания по сбору подписей за выход Ставропольского края из состава Северо-Кавказского федерального округа (СКФО) на некоторое время привлекла внимание СМИ, экспертов и чиновников к этому региону. Реакция управленцев была до боли знакомой. Губернатор края Валерий Гаевский назвал эту затею провокацией и в качестве ответа «провокаторам» привел порцию статистических данных о поступательном и динамичном развитии Ставрополья под его мудрым руководством, а также поделился планами по открытию в недалеком будущем «минеральной долины», некоего регионального аналога Сколково.
При этом за скобками остались многие проблемы этнополитического развития края, значение которого для северокавказской безопасности никак не меньше, чем Чечни или Дагестана. Уже то, что Ставрополье географически находится в центре СКФО и граничит со всеми республиками округа (и Калмыкией, входящей в состав Южного федерального округа), а также является домом для кавказского полпреда – здесь должна разместиться его резиденция, – в разы повышает его геополитическую капитализацию. Впрочем, она была высока и до назначения Александра Хлопонина и создания СКФО. Однако ситуация в Ставропольском крае, в отличие от проблем Дагестана, Чечни и Ингушетии, редко становится предметом серьезного обсуждения среди экспертов.
Край «по умолчанию» считается «форпостом России», центром «русского мира» на Кавказе, а потому на фоне соседей кажется более стабильным и безопасным.
Но в действительности в последние два десятилетия здесь развиваются весьма непростые процессы, которые требуется адекватно понимать и брать в расчет при планировании северокавказского будущего.
Начнем с того, что ни один из российских регионов не менял свой имидж столь радикально и в столь быстрые сроки, как Ставропольский край. До распада СССР в 1991 году Ставрополье становилось ньюсмейкером исключительно в связи с очередной победой в нескончаемой «битве за урожай». Край имел устойчивую репутацию консервативного аграрного региона, поставляющего руководящие кадры для ЦК КПСС. Свидетельством тому появление в высших эшелонах партийно-советской вертикали таких персон, как Юрий Андропов, Михаил Горбачев, Федор Кулаков. После 1991 года некогда стабильный регион в одночасье превратился в окраину государства. Приведенный выше тезис не является красивой метафорой для усиления производимого на читателя эмоционального впечатления. В самом деле, в отличие от Ингушетии, Чечни, Северной Осетии или Дагестана, Ставрополье не стало пограничной территорией Российской Федерации. Однако
край стал неспокойной воюющей окраиной, своеобразной границей между русским и кавказским миром.
А как еще оценивать две военные кампании в Чечне и уже ставшие перманентными контртеррористические операции в ней же и в других соседних образованиях? Эта граница внутри одного государства для жителей края значит не меньше, чем иная госграница. Несколько лет назад в Ессентуках мне довелось принимать участие в представительном «круглом столе» по миграционным процессам на юге России (тогда Ставропольский край был частью Южного федерального округа). И какие бы миграционные тренды ни рассматривались в ходе форума – мировые тенденции, внешняя миграция, – ставропольские участники неизбежно сводили разговор к миграции внутренней (приезд в край жителей из Чечни, Дагестана, Ингушетии). В самом деле, по числу чеченцев на своей территории Ставропольский край сегодня уступает только самой Чечне, Ингушетии и Дагестану. Кстати сказать, сильно развитое «оборонное сознание» присутствует среди русских, покинувших республики Северного Кавказа из-за этнической дискриминации и обосновавшихся на Ставрополье. Только по официальным данным здесь 78 тысяч зарегистрированных вынужденных переселенцев из Чеченской Республики, а по некоторым экспертным оценкам эта цифра вдвое больше (и большинство из них русские). Многие из них не получили статуса в силу разных бюрократических проволочек.
Добавим к этому, что после распада СССР край принял немало выходцев из бывших советских республик. Так, численность населения края значительно пополнилась армянами из Нагорного Карабаха и других частей бывшей Азербайджанской ССР, греками из Цалкинского района Грузии, турками-месхетинцами из Узбекистана и той же Грузии, в меньшей степени курдами. Для районов же Северного Кавказа с высоким удельным весом русского населения Ставропольский край стал своеобразным центром притяжения. С требованиями о включении в состав Ставропольского края с начала 1990-х годов обращались представители русских объединений Северной Осетии (Моздокский район), Дагестана (Кизлярский и Тарумовский районы), Карачаево-Черкесии (Урупский и Зеленчукский районы) и Чечни (Наурский и Шелковской районы). Центром Терского неоказачества в постсоветский период стало также Ставрополье, хотя во времена Российской империи оно было центром не казачьей, а крестьянской колонизации. Некоторые же территории бывшего Кубанского войска были «прирезаны» к Ставрополью уже в советское время, а к историческому Терскому войску относится лишь нынешняя территория Минеральных Вод (бывший Пятигорский округ, а затем отдел Терской области). Но и этим ставропольская мозаика не исчерпывается.
Помимо внутренних и внешних мигрантов Ставрополье после распада СССР столкнулось с проблемой этнического и религиозного развития тех групп, которые при всем желании нельзя назвать «пришельцами».
Хотя вопрос о том, кто в большей или меньшей степени «коренной», зависит от используемой шкалы измерения. Для кого-то и русские крестьяне, обосновавшиеся здесь в XIX столетии, могут выглядеть «пришельцами». Как бы то ни было, а определенные проблемы (интерес к религиозному развитию, например) просто не рассматривались краевой бюрократией советских времен как серьезные. С началом же либерализации 1990-х годов они стали возникать в Туркменском районе (туркмены, или, как их называют на Ставрополье, «трухмены», стали заселять эти земли вместе с другими тюркскими кочевниками еще в XVII веке), Нефтекумском и Левокумском районах (до 1917 года примерно треть территории тогдашней Ставропольской губернии было отдано под кочевье ногайцев, а сегодня около 20% общей численности ногайцев СКФО и ЮФО проживают на Ставрополье). Естественно, наряду с привычными для региона исламскими практиками в религиозную жизнь местных мусульман стали проникать и «обновленческие элементы», в которых присутствовал и радикализм.
К счастью, русский этнический национализм, в отличие от соседней Кубани, не стал официальной идеологией краевой элиты. Ставропольский «национализм» был ограничен требованиями жесткого миграционного контроля. Здесь даже в 1990-е годы появлялся свой иммиграционный кодекс, как будто Ставрополье было отдельным иностранным государством. Хотя, повторимся еще раз, этническое многообразие Ставрополья – это не только проблема приезда туда выходцев из соседних субъектов РФ. Представим себе на секунду, что чеченцы, дагестанцы и ингуши прекратили приезд на территорию края. Но ведь сложные проблемы есть и среди ногайцев, и среди туркмен. Значит, проблема как минимум шире. Ставропольский этнический национализм властной элиты всегда был более практичным и приземленным, в отличие от «эстетического шовинизма» представителей краснодарской краевой элиты.
Выросшая в советских аграрно-комсомольских классах ставропольская власть оказалась не готова к этнополитическим и религиозным вызовам нового времени.
Но не это самое страшное. К ним оказалась не готова центральная власть, которая не предложила Ставрополью никакого внятного инструментария по разрешению проблем внутренней миграции (речь идет не о запретительных нормах, а о стратегии регулирования столь сложных процессов), по интеграции проблемных регионов в социальные процессы, хотя бы внутри края, и, в конечном итоге, по преодолению сложившегося здесь этносоциального апартеида и ксенофобии, присутствующей и у представителей русского этнического большинства, и у меньшинств. После Хасавюртовских соглашений 1996 года ставропольские власти и вовсе оказались один на один с масхадовской Ичкерией. Однако соседство с Чечней и северокавказскими республиками способствовало формированию у ставропольских политиков не только «оборонного сознания», но и определенной культуры политической медиации, умения вести торг и согласовывать интересы различных групп. Жаль только, что зачастую эти умения реализовывались (и продолжают реализовываться) в неформальных сферах.
В итоге на сегодняшний день Ставрополье выполняет две социально-политические функции, которые придают краю разнонаправленную динамику. С одной стороны, край стал неким форпостом «русского мира» в кавказском окружении. Отсюда и боязнь нахождения в составе СКФО, поскольку жители Ставрополья понимают, что Москва управляет регионом «дистанционно», не вникая в суть проблем. Как следствие, страх, что жизнь и безопасность здесь не будут гарантированы должным образом. С другой стороны, в Ставропольском крае хотя и на малую мощность, но заработали механизмы по гражданской, а не этнической ассимиляции представителей разных этногрупп. В крае, как нигде в России, умеют просчитывать интересы северокавказских политических и деловых элит, понимать их реальные устремления. Тем не менее вторая миссия Ставрополья до сих пор не получила поддержки самого заинтересованного в процессе формирования гражданской нации субъекта — федеральной власти. Более того, прикладной ставропольский опыт 1990-х годов до сих пор по-настоящему не изучен и не востребован в общенациональном масштабе.
Таким образом, у края есть две перспективы. Одна – усиление внутренней границы между «русским миром» и «северокавказским внутренним зарубежьем». Неуправляемые миграционные потоки, отсутствие нормальных современных механизмов адаптации («новичков» к «коренным» и «коренных» к «новичкам») и системы межэтнической медиации вовсе не способствуют формированию толерантных установок. Скорее, наоборот, это скорейший путь к усилению ксенофобии и проникновению ее в высшие эшелоны краевой власти. Реализация этого сценария чревата утратой государственного присутствия на Северном Кавказе. При подобном сценарии неизбежен рост конфликтов как между русским населением и представителями иноэтничных общин, так и между разными этногруппами (и примеров таких конфликтов немало, например, между ногайцами и даргинцами, даргинцами и туркменами).
Вторая – превращение региона в базовую площадку для формирования российской гражданской идентичности. Для этого есть определенные предпосылки (полиэтничность, но с сильным русским доминированием, роль Ставрополья как связующего звена и объективного арбитра между республиками, отсутствие ярко выраженных «коренных групп»). В этом смысле надо понимать, что выход Ставрополья из СКФО и переход его под юрисдикцию ЮФО не решит ни одной из острейших проблем края. Административно-бюрократическая «приписка» не снимет проблем внутренней миграции и выстраивания корректных межэтнических отношений (соседи ведь никуда не исчезнут!). Она не избавит край от коррупции, всегда сопровождающей рост ксенофобии и экстремизма. Вряд ли она сможет внести идейный перелом в религиозные умонастроения, так как для этого нужна не смена сеньора, а идейно-политические прозрения и моральная убежденность. Но надеяться на то, что Ставрополье, оставленное вниманием Москвы, само спасет и защитит себя, тоже наивно. Следовательно, приходится от слов и заклинаний про «форпост России» переходить к практическим шагам по его созданию. Только вот
смысл «форпоста» не в количестве чиновников в Пятигорске или Ессентуках и не в высоком проценте людей в погонах на один квадратный метр площади, а в работающих механизмах по созданию российской гражданской нации.
Из «коренных» русских, туркмен или ногайцев, из приезжих граждан РФ из Чечни и Дагестана и из тех граждан бывшего СССР, кто выбрал своей родиной, а не «мачехой» Россию.
Автор – приглашенный научный сотрудник Центра стратегических и международных исследований, США, Вашингтон.
