Цивилизация
После просмотра очередной части сериала об украинских платежах за газ понимаешь, что иногда кричать «волки!» очень даже полезно. Возможно, киевское руководство наконец поймет, что вряд ли стоит заключать соглашения, в способности стабильно выполнять которые оно не уверено.
Возможно, европейский потребитель в своем уютном офисе лишний раз задумается о том, что система торговли газом, при которой транзитер-монополист и поставщик постоянно недовольны друг другом, нежизнеспоспособна.
Первый считает, что ему недоплачивают за услуги, а второй не только не уверен в том, что вообще получит деньги за экспортированное топливо, но еще и несет финансовую и политическую ответственность за то, что произойдет на территории другого государства.
То, что сейчас все опять завершилось вроде бы благополучно, не снимает большого и весьма болезненного для всей системы международных отношений на востоке Европы вопроса: произойдет ли перерастание нынешнего хронического кризиса в российско-украинских отношениях в острый, и если да, то когда и по какому сценарию. Летний обмен президентскими эпистолами с жестким перечнем претензий, взаимная высылка дипломатов, отсутствие российского посла в Киеве, наконец, стабильное, если верить опросам, восприятие Украины в России как недружественной страны сигнализируют о серьезности заболевания.
Больше всего перспектива перехода России к открытой силовой политике обсуждается, естественно, на самой Украине. Например, руководители Института проблем национальной безопасности при СНБО Украины опубликовали аналитический материал, в котором не исключили возможности проведения Россией политики по установлению протектората и осуществлению территориального раздела Украины. Это уже не досужие разговоры, а почти официальная точка зрения.
Сам по себе кризис в российско-украинских отношениях возник задолго до оранжевой революции и потому не сводится к личной неприязни Кремля к Виктору Ющенко как ее символу.
Принятый Украиной после Майдана общественный уклад постепенно перестал восприниматься в качестве вызова российскому. Он не доказал своей большей по сравнению с «вертикалью власти» управленческой эффективности ни жителям Украины, ни тем более россиянам. На сегодня он не является потенциально конфликтным фактором в двусторонних отношениях.
Расхождение в понимании собственных интересов и целей двух стран, двух обществ и их элит лежит глубже и носит системный характер. В упомянутой статье отмечатся, что «опыт почти 20-летних отношений с независимой Украиной убедил Кремль в невысокой эффективности косвенного контроля через так называемые пророссийские элиты. Придя к власти, все «пророссийские политики» сразу меняли свою ориентацию и более или менее активно осуществляли проукраинский или, что в нынешних условиях практически тождественно, прозападный курс». С такой оценкой можно согласиться. Более того, описанное поведение вряд ли случайно.
Во-первых, украинское общество в целом освоилось в условиях избирательной демократии. Оно участвует в пятых реально конкурентных выборах за семь лет (парламентские выборы 2002, 2006 и 2007 годов, и президентские 2004 и 2010-го) и ценит возможность поменять власть, если та не нравится. Уже в 2002-ом большинство голосов на выборах по партийным спискам получила оппозиционная тогда «Наша Украина» Ющенко, а в трех других случаях оппозиция вообще пришла к власти.
Украинское общество привыкло к постоянно идущей общественной дискуссии, и неслучайно многочисленные политические ток-шоу, зачастую малоинтересные даже для специалистов, имеют высокие рейтинги.
Отличие украинского общества от современного российского настолько велико, что само по себе формирует центробежный фактор. Нежелание учитывать это обстоятельство в практической политике, попытки воздействовать на украинского избирателя работающими в России методами, как показал уже 2004 год, малоперспективны.
Во-вторых, налицо конфликт идентичностей. Естественно, на индивидуальном уровне в этом плане Россия сталкивается не со всей Украиной, а только с ее частью, скорее всего – даже меньшинством, причем как на сегодняшний день, так и на обозримую перспективу. Но на уровне элит ситуация меняется. Независимое в первую очередь от России государство хочет добиться права иметь отдельную историю, включая свой собственный исторический миф, собственную политику памяти. Оно обречено подчеркивать и даже раздувать отличия. Заинтересованные в инструментах суверенитета для продвижения собственных интересов, в том числе экономических, политические представители восточных регионов соглашаются отдать идеологическую сферу естественным носителям идеологии «украинства» — выходцам из культурно-политической среды запада страны. Иначе им пришлось бы убедительно объяснить своим русскоязычным избирателям, почему они не хотят воссоединения с Россией, а на такое способен только Александр Лукашенко.
В-третьих, Москва и Киев изначально по-разному смотрели на модель обеспечения национальной безопасности. Украина хотела стать органичной частью евро-атлантической системы. Это не обязательно предполагает членство в НАТО (хотя, к слову, еще в 2003 году, то есть при президенте Леониде Кучме и премьере Викторе Януковиче, в стране был принят закон (!) о вступлении в перспективе в эту организацию), но подразумевает военно-политическую интеграцию с Западом.
Россия же не просто стремится быть центром собственной системы военно-политических альянсов. Она хочет иметь право вето на вхождение постсоветских государств в любые другие союзы.
Договориться здесь практически невозможно.
В-четвертых, какими бы взаимно выгодными в личностном плане ни были непрозрачные экономические отношения двух стран – известное в 90-е годы выражение, что все украинские состояния сделаны на российском газе, применимо, видимо, не только к Украине – базовое столкновение интересов и здесь невозможно обойти.
Украине выгодно сохранение ее монопольного положения и контроля над трубопроводами, России – ослабление украинской монополии и перехват этого контроля.
То, что Москва оказалась не в состоянии решить, в чем она нуждается больше – в получении доходов от продажи газа Украине и, соответственно, переходе на понятные рыночные рельсы, или в сохранении рычага для давления, только усложняет ситуацию.
Наконец, вопрос о Севастополе, где ставками, с одной стороны, являются способность государства выполнять свою конституцию и осуществлять полноту контроля над национальной территорией, а с другой – подтверждение исключительных прав применительно к ключевой стране постсоветского региона.
Повторим, что все эти проблемы традиционны, фундаментальны и серьезны. Однако с трудом верится в то, что ради их решения Россия могла бы пойти на силовые провокации. Украина ведь не Грузия. При всем катастрофическом состоянии ее военного механизма риски военного конфликта с ней на порядок выше, а его восприятие внутри России как гражданской войны – все еще неизбежно. К тому же острота проблемы снята: в обозримой перспективе никакого нового расширения НАТО на восток не предвидится.
Более вероятно продолжение действий по экономическому ослаблению, «отжиманию» Украины, манипулированию ее политиками. В принципе это может способствовать стратегическому ослаблению Украины и кардинальному изменению ситуации в будущем.
Но с другой стороны, раз этого не случилось до сих пор, возможность такого развития событий не так уже велика.
Тем не менее тиражируемое внутри и за пределами Украины чувство обеспокоенности по поводу возможных действий России легко объяснимо. Иногда кричать «волки!» очень полезно, чтобы обострить чувство реальности у собственных политиков и напомнить политикам западным, что оставлять в «серой зоне» безопасности крупное, но не очень эффективное государство как минимум недальновидно.
