Цивилизация
О том, существуют ли опасности для русского языка, о возможности его реформирования, о вторжении интернет-сленга в общий язык и о сломе старых норм в интервью «Газете.Ru-Комментарии» рассказал доктор филологических наук, директор Института лингвистики Российского государственного гуманитарного университета Максим Кронгауз.
— Существует ли угроза русскому языку?
— Угроза чему именно? Существованию русского языка? Ответ абсолютно отрицательный.
Я бы сказал, что есть угроза не русскому языку, а его конкретным культурным носителям, которые не согласны с изменениями, недовольны ими. Позиция лингвиста, успокаивающая и умиротворяющая, может быть сформулирована так: русский язык со всем справится.
Позиция же обычного человека, находящегося в гуще событий, иная: он, носитель языка, вынужден приспосабливаться к изменениям, не всегда для него приятным, потому что сохранить свой язык неизменным не в состоянии. На мой взгляд, очень важно осознавать, что эти две точки зрения и противопоставлены, и взаимодополняют друг друга: угрозы русскому языку нет, но он уже изменился и продолжит меняться, и от этого страдаем и чувствуем себя неуютно – мы, культурные носители, любящие стабильность культуры и языка.
— Но почему изменения воспринимаются так дискомфортно?
— Есть несколько причин. Первая состоит в том, что в своей родной среде, в русском языке, мы теперь постоянно сталкиваемся с чем-то незнакомым, чужим. Это касается не только огромного количества не всегда понятных заимствований. Сегодня сленг, жаргон стал заметен в тех ситуациях, где его раньше не было и быть не могло.
Рухнули перегородки между общим стандартным языком и различными жаргонами. Эти видно даже по интернет-сленгу. Игры, новации, которые в нем происходят, часто выходят за его пределы и становятся заметны тем, кто интернет не любит и практически им не пользуется.
Например, самое знаковое интернет-слово «превед» стало появляться на рекламных щитах и даже в речи.
Вторая причина связана с утратой определенных языковых ценностей. Скажем, знание языковой нормы (то есть, как правильно говорить или писать) перестает быть престижным, носитель литературного варианта языка оказывается ничем не лучше носителя просторечия, не имеет перед ним никаких преимуществ, даже практических, например, при приеме на работу.
— Кажется, сегодня есть не только случаи неправильного словоупотребления, написания, произношения, а общее презрение к этим вопросам.
— Я с вами совершенно не согласен. То, как внимательно люди относятся к русскому языку в последние 10–15 лет, ни с чем нельзя сравнить. Такого интереса к языку раньше не было, хотя почти всегда имело место некоторое брюзжание.
— В ближайшее время возможно какое-то реформирование языка системного характера?
— Словосочетание «реформа языка» вообще довольно странно. В языке есть более или менее регулируемые области, а есть традиционно нерегулируемые. Самые регулируемые – это орфография и пунктуация. В начале 2000-х была попытка не очень масштабной, но все-таки реформы орфографии и пунктуации. Реформу пунктуации, по-моему, вообще никто не заметил, это не такая интересная вещь. В орфографической части были замечены не системные, а локальные изменения. Это, например, «брошура», «парашут» и «разыскной». Возможно, авторам не следовало вносить такие частные изменения, которые привлекают внимание и раздражают образованных людей. Поэтому реформа как таковая и провалилась: содержательная, осмысленная часть была неинтересна для дискуссии. А то, что дискутировалось, вполне можно было вообще вывести за пределы реформы.
Есть еще одна более-менее регулируемая часть языка – этикет. При переходе от советского к постсоветскому периоду мы кое-что потеряли. Например, слово «товарищ», имевшее идеологический смысл и вошедшее в массовое употребление после революции. Но мало что приобрели, потому что «господин» и «сударь», по существу, не вернулись. И здесь реформирования не получается, никаких разумных предложений, которые можно было бы обсудить, нет.
По всей видимости, серьезные изменения в языке возможны в период таких жестких сломов, как революция, перестройка. Сейчас мы перешли к более-менее стабильному обществу. Оно, конечно, меняется, но не так резко, поэтому сейчас проводить какую бы то ни было реформу даже в регулируемых областях очень трудно.
Культурная часть общества встанет на защиту норм, будет сопротивляться. Поэтому я думаю, что о реформах в ближайшее время говорить не приходится.
При этом сейчас мы находимся в неприятной ситуации. И это касается требований, предъявляемых к сдаче экзамена по русскому языку. Например, абитуриенты могут написать что-то правильно с точки зрения одного словаря, но это может быть оценено как неправильное именно потому, что существуют несколько конкурирующих систем, и ни одна из них не является общепринятой. Я думаю, что через некоторое время мы должны придти к общему своду, где будут зафиксированы те принципы орфографии и пунктуации, которыми будут пользоваться все.
— То есть нужны специальные усилия, чтобы судить о норме?
— Больше усилий, чем хотелось бы. Но это не безобразие, порожденное лингвистами, это связано с состоянием языка: сломались старые нормы, и даже не столько они, сколько их жесткость.
В литературном языке степень вариативности обычно очень мала. Один из самых жестких подходов существовал на советском телевидении: словарь-справочник для дикторов включал один-единственный вариант произношения, даже если общий стандарт допускал вариативность. Но в языке вариативность существует, и иногда она имеет очень важное социальное значение как способ стратификации общества. Не только по грамотности/неграмотности, но и, например, региональной или социальной принадлежности.
Сегодня мы видим, прежде всего в интернете, большую вариативность в написании, что в общем-то не препятствует общению. А вот
словари себя как высший авторитет отчасти дискредитировали. Можно, например, взять два современных словаря и увидеть в них разные, противоречащие друг другу рекомендации.
А если речь идет о каких-то новых словах, то скорее всего их в словаре просто не будет. Главная, насущная задача лингвистов в этой области – создание единого универсального словаря в интернете. Как только такой словарь будет создан – мы получим общий авторитет. Это станет важным актом в кодификации нашего сегодняшнего разнообразия.
— Может ли то, что мы знаем под названием «литературный русский язык», стать немассовым явлением? Ненужным?
— Думаю, что такое в принципе невозможно. Как бы много мы ни говорили о разрушении нормы, у нас есть словари, есть специалисты, есть средства кодификации языка и, главное, есть понимание, что такая кодификация нужна.
С другой стороны, литературный русский язык не может быть чем-то раз и навсегда фиксированным, как это иногда звучит в словах депутатов. Это абсурдно по определению: язык нельзя записать навсегда в одном словаре, потому что он меняется. Язык моих детей, например, отличается от моего русского языка.
Идея законсервировать великий и могучий русский язык и тем самым сохранить его чистоту, к счастью для нас, неосуществима.
Иногда ставят в пример русский язык эмигрантов, особенно первой волны. Действительно, в этом случае можно говорить о консервации языка, но именно здесь и видны ее недостатки. Обычная проблема эмигрантов, после долгого перерыва вернувшихся в Россию – они с трудом понимают, что говорится здесь. Но главное – их вроде бы чистого русского языка не хватает, для того чтобы говорить обо всем, происходящем в мире. Грубо говоря, они должны либо молчать, чтобы сохранить язык в чистоте, либо начать его пополнять, то есть, исходя из описанной выше точки зрения, «портить».
То, что многие называют чистотой – вещь обманчивая. И то, что называется порчей – не порча. Это субъективная оценка изменений. Часто без того, что называется порчей, язык не может прожить. Язык, который остается чистым независимо ни от чего – это язык, ступивший на путь вымирания.
Консервация языка приводит к тому, что он перестает отвечать нашим потребностям. Поэтому «порченый» язык лучше «чистого», если он соответствует коммуникативным потребностям, а «чистый» — нет.
Получается, что «чистота» и «могучесть» языка – две вещи несовместные. Как ни люблю я язык Тургенева или Чехова, но ни я, ни мои дети на нем не говорят и говорить уже не будут.
— Есть ли слова, которые вышли из употребления, но именно из общей лексики?
— Появление новых слов легче отследить: мы их слышим, спотыкаемся на них. А вот сказать, что слово ушло – очень трудно. Я, например, перестал слышать слово «получка», но это не гарантирует, что оно ушло отовсюду. Можно отслеживать тенденцию, но сложно поставить точку. Уходят слова «жилплощадь», «субботник» и «чаевничать», но сказать, что они совсем исчезли, нельзя. Слово «приятельница», кажется, относится к уходящим. Можно отметить сужение семейной лексики, описывающей отношения родства. Это не только слова вроде «вуй» и «стрый» (дядья по материнской и отцовской линии, которые никто не помнит, потому что они ушли много веков назад), но и «сват», «деверь», «золовка». Звучание вроде бы знакомо, но трудно припомнить значение. Это отражает развитие реальной семьи: она уже не похожа на большую, мощную древнерусскую. «Тот» русский язык уже не может обслуживать современные семейные отношения. Новый же язык еще не вполне сформировался, поэтому кто-то принимает, а кто-то отвергает «бойфренд» или «герлфренд» (у них, кстати, даже написание не устоялось).
— Обращает на себя внимание новое интонирование в современном языке. Что это за интонации? Возможно, какое-то региональное влияние?
— Самое заметное – это влияние английского языка. И проводником его служит телевидение, потому что многими ведущими за образец была взята английская речь со специфической интонацией. Также есть некоторые особенности отдельных сообществ. Я не являюсь специалистом по интонациям, но можно выделить своеобразный «корпоративный щебет», особенно слышный у девушек – это особого рода интонирование с растягиванием гласных. Вопрос плохо изучен, прежде всего, потому, что новые интонации сложнее зафиксировать, чем слова.
Что же касается регионального влияния, то его, на мой взгляд, просто нет.
Бурно обсуждаемая в последнее время связь миграции и «порчи» языка вообще чистая спекуляция. Миграция непосредственно на русский язык никак не влияет.
Сегодня слишком значительно действие глобализирующих факторов – радио, телевидения, интернета. При этом разного рода смешения неизбежны, и Москва в этом смысле – Вавилон. Я имею в виду даже не количество языков, которые можно услышать на улицах города, а количество вариантов русского языка, так что точнее было бы сказать «русский Вавилон». Но это судьба мегаполиса вообще и его языка в частности. Знаменитая московская норма в целом, конечно же, утрачена.
И это еще один замечательный повод погоревать о безвозвратно ушедшем, понимая при этом, что жизнь – а в нашем случае русский язык – на этом не заканчивается.
Беседовала Светлана Ярошевская.
