Цивилизация
Уинстону Черчиллю приписывают выражение, согласно которому цивилизованное общество – это традиция и чувство меры. Логично предположить, что великий британский политик пришел к такому выводу, основываясь, прежде всего, на историческом опыте своей страны. Но это обстоятельство вовсе не отменяет универсальную применимость сформулированных им критериев цивилизации. Тем более что термин «традиция» предполагает в данном случае не столько закрепленный законами характер общественного строя, не набор официальных ритуалов и не народные обычаи, а устойчивую систему общественных понятий и общественных отношений. В свою очередь, такая система служит своего рода сдерживающим фактором, предохраняющим общество и государство от личных маний, капризов и комплексов тех или иных правителей, теряющих чувство меры.
С этой точки зрения сегодняшняя Россия находится в цивилизационном вакууме.
Традиции? Вместо них мы который уже год наблюдаем хаотические попытки кремлевских идеологов гальванизировать советские мифы, приправляя их случайно попавшимися на глаза «духоподъемными» событиями из дореволюционной истории и нравоучительными банальностями церковных иерархов.
Чувство меры? Пожалуй, оно никогда не изменяло российскому обществу и российскому руководству так сильно, как в те годы, когда на Россию проливалась манна небесная в виде аномально подорожавшей нефти.
Беспрецедентные даже для российской истории масштабы монополизации власти, коррупции и казнокрадства, истерически безвкусная роскошь «элитного» гламура были помножены на внешнеполитическую мегаломанию.
И если оценивать эту реальность по критериям сэра Уинстона Черчилля, то Россия действительно перестала быть цивилизацией.
Перестала потому, что некогда Россия являлась-таки страной, которой были свойственны и традиции, и чувство меры. Речь идет о предреволюционной России.
Подчеркнем – это отнюдь не попытка идеализировать царский режим. Система координат «традиция – чувство меры» не включает исследование демократичности (или недемократичности) той или иной цивилизации. Оставим в стороне и социальные язвы тогдашнего российского общества, на которых успешно спекулировали большевики. В конце концов, Великобритания времен Уинстона Черчилля тоже не была образцом социального благоденствия. Главное то, что в рамках своей цивилизации российское общество эволюционировало – пусть медленно и мучительно – в правильном направлении.
При всех ошибках, злоупотреблениях, преступлениях, при всей косности российского монархического режима он поддерживал национальную традицию уже самим фактом своего существования. Заметьте – национальную традицию, в которую давно уже были естественным образом вкраплены традиции европейские, немыслимые в России до реформ Петра Великого. Разумеется, по известным причинам они были распространены в сравнительно меньшей части российского общества, но именно эта часть катализировала эмансипационную эволюцию российской цивилизации.
Речь здесь идет отнюдь не о «салонной» интеллигенции, а прежде всего о социально и экономически активной страте российского общества. Именно в этой среде возникли и поддерживались традиция законопослушания, заботы о своей репутации, о личном достоинстве, традиция «хороших манер», которая в более широком плане заключалась в доброжелательном отношении к другим членам общества, традиция благотворительности, предупредительного отношения к женщинам, личной порядочности, уважения гражданских прав, наконец, традиция офицерской чести (напомним, кстати, что царская Россия не ссылала в лагеря своих военных, побывавших во вражеском плену, а чествовала их как героев).
Традиция национального самоощущения тоже была устойчивой –
концепция имперского величия не мешала России чувствовать себя столь же самодостаточной, что и другие европейские страны, не претендуя при этом на какую-то особую роль в мировом сообществе, не соревнуясь в величии с другими державами и не стремясь показать кому-либо «кузькину мать», а прагматично реагируя на изменения в политическом пейзаже Европы.
В таком поведении как раз и заключалось то самое чувство меры, о котором говорил Черчилль.
Между прочим, в этом контексте вполне логичным и здравым выглядит высказывание Александра III о том, что «у России нет других союзников, кроме армии и флота», на которое сегодня наперебой ссылаются наши ура-патриоты как на доказательство вечного вражеского окружения нашей «многострадальной страны». На самом же деле под этим изречением мог бы подписаться любой европейский лидер того времени, поскольку еще с наполеоновских войн все в Европе знали, что вчерашние союзники легко становились врагами и наоборот. Так что прагматичный император имел в виду именно это обстоятельство, но отнюдь не то, что Россия находится в кольце врагов.
В свою очередь, растущая российская экономика создавала традиции деловой этики, которая ничем не отличалась от европейской. Она укрепляла традиции собственности, а через них – и личной независимости. А после упразднения крепостного права даже такая социально-культурная традиция, как патриархальность крестьянской России, нисколько не мешала стремлению бывших крепостных к экономической, а следовательно, социальной самостоятельности.
В этом контексте Февральская революция 1917 года была не столько революцией, сколько эволюционным этапом в развитии российской, а еще точнее русской цивилизации, которая тогда все еще отвечала критериям Черчилля.
Эта цивилизация рухнула в октябре 1917 года. Все ее перечисленные выше традиции были сознательно и безжалостно истреблены кучкой потерявших чувство меры фанатиков, которые силой и демагогией навязали России подсмотренную в Европе утопическую идеологию, низведенную ими до примитивного уровня ярмарочного лубка.
Именно с этого момента Россия перестала быть цивилизацией, превратившись в Советский Союз. И именно с тех пор она плутает в трех соснах, не будучи в силах ни восстановить собственные глубинные традиции, ни создать и укрепить традиции новые, ни обрести чувство меры.
Сталинские репрессии были, по существу, целенаправленным истреблением переживших гражданскую войну носителей тех самых традиций, которые составляли фундамент российской цивилизации в области общественной культуры и общественных отношений.
Последствия этой гекатомбы исчерпывающе сформулировал академик Леонид Абалкин, который еще в конце перестройки пессимистически оценивал возможность возрождения в стране нормальной экономики и нормального общества, ссылаясь на «качество населения».
Коммунистический режим не сумел создать никаких традиций, которые могли бы превратить нашу страну в новую российскую цивилизацию. И прежде всего потому, что коммунистическая идеология существовала вне человеческого и вне национального измерения, а потому могла предложить россиянам лишь погремушку державного величия.
По существу, система ценностей советского общества была столь же искусственной, что и образ жизни жителей свифтовского острова Лапута. Единственной традицией, возникшей в советские времена, можно считать межнациональную доброжелательность, которая возникла в свое время как чисто человеческая солидарность в условиях общей неприкаянности и которая, увы, растворилась в постсоветских обидах и взаимных претензиях. Выжил, пожалуй, только Международный женский день, да и то в качестве чисто гендерного праздника. Ну а
что касается чувства меры, то оно отказывало нашему обществу еще с тех пор, как мы называли точную дату наступления коммунизма, пытались догонять и перегонять Америку, соревнуясь с ней в количестве ядерных ракет, и бросали вызов «корове из штата Айова», сея кукурузу за Полярным кругом.
Или когда мы объявляли Великую Отечественную войну эпизодом битвы за Новороссийск и ежегодно придумывали предлоги для очередного награждения «героя «Малой земли».
Короче говоря, не может быть цивилизацией общество, граждане которого до сих пор не разобрались с тем, как им следует обращаться друг к другу. Товарищ? Девушка? Господин? Мужчина? Сударь? Барышня? Браток? Женщина, вы на следующей выходите, вас спрашивают?
Между тем, открытое стремление нынешнего российского истеблишмента увековечить существующую формулу отношений между властью и обществом, а также растущая на глазах бездумная уверенность общества в абсолютной непогрешимости России перед самой собой, а тем более перед остальным миром, наводят на мысль о том, что в обозримом будущем эти тенденции вполне могут приобрести устойчивость традиции.
Что, впрочем, не даст нам никаких оснований претендовать на статус цивилизации. Поскольку такое развитие событий будет означать, что чувство меры в нашем обществе полностью и безвозвратно атрофировано.
