Цивилизация
Всемирная депрессия 1929–1933 годов (а по другим подсчетам, так и 1929–1939-го) велика и даже величественна не просто собственным своим размахом, а тем, что сумела стать мифом, впечаталась в умы как образец того, что ни в коем случае не должно повториться.
Президент Обама перестал поминать о ней в каждой речи только совсем недавно, и то по специальной просьбе советников — чтобы не пугать людей, которые и без того перепуганы.
О Великой депрессии помнят всегда. Это точка отсчета. Кошмар эпохи. Ее возвращения постоянно боятся. «Великая депрессия-2». «Великая депрессия: второе пришествие». «Великая депрессия: воспоминания о будущем?» Это не сегодняшние заголовки, им лет по восемь.
Потому что в начале нулевых очень многим в США казалось: опять начинается! Акции валились вниз. «Судный день американских финансов» — так назывался бестселлер тех лет. Тогда кризис залили деньгами. Но уже в последний раз. Опять началось — и уже по-настоящему — сейчас. И если это действительно повторяется, то что именно было в тот раз?
Постановочная гениальность
Почти каждый, думаю, видел фотографию: женщина с изможденным лицом в отчаянии схватилась рукой за подбородок, а к ней прижимаются дети мал мала меньше. Их лиц не видно, видимо, плачут. В популярной советской книжке об Америке, из которой я получил свои первые сведения о Великой депрессии, это фото, разумеется, присутствовало. «1929–1933 гг. Беда пришла в миллионы американских семей…» — гласила подпись.
Вообще-то, дело было в 1936-м, в разгар рузвельтовского «нового курса». Доротея Ланг, талантливый социальный фотограф, затормозила около навеса, под которым женщина с детьми ждала возвращения мужчин, ремонтировавших их машину. Она согласилась позировать. Было сделано шесть постановочных снимков, один из которых оказался гениальным, обошел мир и под названием «Мать-мигрантка» (вариант: «Семья сборщиков гороха») стал фирменной этикеткой «Великой депрессии».
«Мама любила жизнь и наслаждалась жизнью, любила своих детей… Она любила музыку, танцы. Когда я смотрю на эту фотографию, мне становится грустно». Так сказала много лет спустя одна из дочерей «матери-мигрантки».
Этикетка, как и положено этикетке, оказалась с фальшью. Но ведь было же что-то такое, на что ее удобно оказалось наклеить.
Амбиции без рецептуры
Экономисты и сегодня спорят, был ли тот кризис неизбежным, и еще больше — кто персонально из тогдашних экономических авторитетов виновен в том, что депрессия так далеко зашла и так долго не кончалась. Но на этот раз в такую дискуссию можно и не углубляться. Речь ведь идет о великом событии. А
великими событиями вообще и великими экономическими событиями в частности управляют вовсе не экономисты. Ими управляет дух времени. А тем, кто принимает решения, история, самое большее, предоставляет на выбор пару-тройку вариантов.
И, как назло, почти всегда не похожих на то, что предписывает та или другая научная теория.
В тогдашнем мире экономический кризис обязательно должен был в конце концов случиться — по той простой причине, что циклические кризисы происходили регулярно.
Должен ли он был при этом стать сокрушительным? Видимо, да. Потому что после Первой мировой войны никто уже не был готов просто перетерпеть очередной циклический спад — так, как это делали раньше. Власти, повинуясь собственным амбициям, а также воле народа и групп давления, считали теперь своим долгом с ним бороться. Но только усугубляли бедствия. Ведь никто еще не знал, как управлять кризисами. Рецептура этого дела была придумана позже. Ведь до сих пор кризисами не управляли. В них даже находили вкус.
Вкус золота
До Первой мировой экономика Запада опиралась на золотой стандарт. Денежная единица каждой благоустроенной страны выражалась в золоте, и каждое правительство или центробанк обязывались выдавать по этому курсу золото в обмен на свои банкноты всякому, кто их предъявит.
То тут, то там власти, как и сейчас, печатали слишком много бумажных денег. Как и сегодня, это приводило к росту внутренних цен, но в тогдашних условиях сразу же инициировало набег клиентов, требующих золото в обмен на инфлирующие банкноты. А в те времена было принято стойко защищать «твердость» своей валюты (т. е. неизменность обменного ее курса на золото). Поэтому в критических ситуациях власти обычно меняли свою линию и пресекали ими же созданный инфляционный бум железной рукой, прекращая печатать банкноты и резко повышая кредитную ставку. Что вело к сжатию денежной массы (то есть к дефляции), к падению цен и зарплат, спаду производства, разорению части банков и предприятий, быстрому очищению экономики от больных активов и началу нового подъема через год-полтора.
Для того чтобы играть по этим правилам, нужны были такие промышленники и банкиры, которые еще не догадались, что у властей можно потребовать денег на спасение своих фирм. Нужны были такие рабочие, которые соглашались получать меньше и отыскивать новые места взамен потерянных.
И вообще нужны были такие рядовые люди, которые в массе своей не являлись вкладчиками банков или получателями кредитов и поэтому вполне хладнокровно смотрели на трагедию тех немногих, кто терял свои накопления или вынужден был объявить о неплатежеспособности.
Золотым было это время или нет, но после Первой мировой оно прошло. Настало другое. Все чувствовали, что оно новое, хотя мало кто понимал, какое именно. И эта сумятица очень сказалась на последующих событиях.
Гарантированная ненадежность
Первая мировая и так-то была страшна, да еще и не привела к ясному итогу. Формально она закончилась, а по существу и в 1920-е годы продолжалась в невоенных формах. То, что игра не доиграна, подспудно чувствовало большинство. Причем часть его с ностальгией обращала взоры назад, а другая часть отрекалась от старого мира и искала новых путей. Сообразуясь с теми и другими, экономическая политика всех главных стран опиралась не на реальную действительность, а на смесь ностальгических воспоминаний, непосильных амбиций и страхов друг перед другом.
Британия вроде бы отстояла в войне свою центральную мировую роль и пыталась вести соответствующую экономическую линию, хотя имела для этого все меньше возможностей. Франция в своей роли победителя пыталась быть европейским хозяйственным гегемоном, но тоже не имела для этого ни сил, ни энергии. Германия, сохранившая огромную силу, переживала унижение куда сильнее, чем это унижение того заслуживало. Америка чувствовала себя духовным и материальным лидером человечества, но отвергала любые обязанности, в том числе торговые и финансовые, налагаемые этим статусом.
Главными докризисными экономическими событиями 1920-х были: американский бум, европейские усилия возродить золотой стандарт (от которого всем, кроме Америки, пришлось отказаться во время Первой мировой войны) и торговые барьеры, возводимые друг против друга.
И то, и другое, и третье помогло сделать предстоящий кризис грандиозным.
Процветание США в 1920-е сопровождалось потребительской революцией и надуванием хорошо нам сегодня знакомых пузырей — бумом дешевого кредитования и биржевым бумом. К тому моменту уже не меньшинство, а большинство американцев были вкладчиками банков и (или) получателями кредитов или биржевыми игроками. Поэтому отношение общества к любым возможным колебаниям на всех этих рынках уже ни в коем случае не могло быть по-старинному терпимым.
Тем временем Британия пустилась в ностальгическую авантюру, восстановив в 1925-м золотой стандарт и притом в максимально нелепой форме, приписав своему обесцененному фунту прежний, довоенный золотой номинал. Обновленный, «дорогой» фунт оказался переоцененным, британский экспорт подорожал и потерял конкурентоспособность, а тех, кто чувствовал в этой политике слабину и желал обменять бумажные фунты на золото, все время было в избытке.
Эффективно поправить дело можно было только дедовским способом — снизить цены и зарплаты, повысить ставки кредитов и не препятствовать закрытию нерентабельных предприятий. Но это отныне было исключено: грозные британские профсоюзы, соединившись с промышленными лоббистами, разнесли бы любое правительство, которое попробовало так себя вести.
Поэтому реставрированная британская финансовая гегемония все время висела на нитке и поддерживалась с помощью ловкости рук — фактических ограничений на конвертацию фунта в золото, навязывания иностранным банкам фунта в качестве надежного якобы заменителя золота, выпрашивания в нью-йоркских банках кредитов на поддержку британской валюты и т. п.
Сложившаяся таким порядком система из двух главных мировых валют — доллара и фунта — была странной и не способной выдержать сколько-нибудь серьезную встряску. Но большинству других государств тоже пришлось формально вернуться к золотому стандарту, а фактически же — признать свою зависимость от обеих главных валют.
Повышенная ненадежность мировых финансов дополнялась и повышенной ненадежностью мировой торговли. Протекционистские пошлины стали выше довоенных. Вдобавок они сверх обычных своих задач широко использовались для сведения счетов между вчерашними победителями и вчерашними побежденными. И, может быть, главное: протекционизм утвердился в умах как респектабельный и совершенно естественный инструмент решения экономических проблем, притом особенно подходящий именно в трудные времена.
Все это вместе взятое, вся эта система липовых гарантий и невыполнимых правил игры, вполне объясняет, почему трудные времена оказались по-настоящему трудными.
Считая ступени
В октябре 1929-го американский финансовый пузырь начал сдуваться. Биржа рухнула. Банки еще держались, но выдачу кредитов уменьшили, и особенно за границу. Это ударило по Британии, но еще сильнее — по Германии. Там в начале 1920-х была пережита гиперинфляция, банковская система еще не пришла в себя, да и марке не доверяли, поэтому фирмы и муниципалитеты в больших масштабах брали краткосрочные кредиты в Америке. Теперь немецкая экономика была послана в нокдаун. При этом
первые год-полтора мирового кризиса не так уж отличались от привычных циклических спадов прошлого. Большинство экономических субъектов (а вслед за ними, как обычно, и большинство экспертов) считали, что дно уже достигнуто.
В конце 1930-го — начале 1931-го американская промышленность даже начинает было расти. И вот как раз тут депрессия и становится Великой. Пошел новый обвал. Кризис оказался многоступенчатым.
Очевидный вклад в это внесла межеумочная политика национальных властей, в первую очередь американских. Считая, что по старинке сидеть без дела уже нельзя, они начали инфляционное кредитование и субсидирование экономики, но осуществляли это вяло, неуверенно и далеко не с тем размахом, как это происходило потом, в кейнсианскую и даже в монетаристскую эпохи.
Кроме того, американцы, англичане и прочие все еще пытались сохранить золотые стандарты своих валют и из-за этого чувствовали себя в ловушке. Золотой стандарт, как ему и положено, мешал властям разворачивать инфляцию, но даже и та инфляция, которую они робко пытались осуществить, все равно порождала массу дополнительных забот ради сохранения золотого стандарта.
Не меньше проблем создал и взлет протекционизма. Летом 1930-го в США вступает в действие тариф Смута — Хоули. Он еще больше затрудняет импорт в Америку, а в мире отзывается волной повальных протекционистских мероприятий, резким спадом международной торговли и, соответственно, ударом по производству во всех странах.
Глобальный кризис вступает во вторую фазу, лозунгом которой становится «Спасайся, кто может!».
Осенью 1930-го и весной 1931-го в США одна за другой проходят две банковские паники. Массы людей пытаются изъять свои вклады, банки лопаются, кредиты почти перестают выдаваться, безработица становится повальной, а реальные доходы тех, кто работу сохранил, заметно падают.
Параллельно нарастает стремление подставить друг другу ножку в международных делах. Весной 1931-го начинается французская банковская война против Австрии и Германии из-за их попытки создать таможенный союз. За этим альянсом преждевременно видят политическую угрозу. К июню — июлю эта финансовая атака приводит к банкротству австрийской банковской системы и ступору германской.
В сентябре 1931-го Британия отказывается от золотого стандарта и резко снижает курс фунта по отношению к доллару и другим валютам. Это убивает двух зайцев: обесценивает фунтовую задолженность Британии другим странам и одновременно работает как мощнейшая протекционистская мера — все, что ввозится в Англию, разом дорожает, а все, что вывозится, дешевеет.
Вслед за этим от золотого стандарта одна за другой отказываются и другие страны (последними в 1933-м — Соединенные Штаты), соревнуясь друг с другом, кто сильнее удешевит свою валюту и получит выигрыш во внешней торговле. Но поскольку такую политику проводит не кто-то один, а все, то
эта серия государственных истерик в сочетании с протекционизмом обычного образца просто душит мировую торговлю, которая за два-три года сокращается в разы.
В 1932-м кризис достигает кульминации. Хуже всего Америке и Германии: производство упало больше чем в полтора раза, каждый третий или четвертый — безработный. И там, и там общество созревает для радикальных решений. Американцы — для «нового курса». Немцы — для нацизма. Казалось, бедствия настолько велики, что оправдывают любые меры, лишь бы от них избавиться.
Кстати, взглянем из сегодняшнего дня: а насколько велики были эти бедствия?
Шкала испытаний
Десятки миллионов людей недоедали. Но такого понятного нам явления, как голод, не было ни в одной из пораженных кризисом развитых стран. В двух десятках немецких городов уменьшилось число жителей. Но это было вызвано перемещениями безработных. Общее число жителей страны увеличивалось даже и в эти годы. Население Соединенных Штатов, выросшее на 1,26 млн в последнем году бума — 1929-м, увеличилось на 1,31 млн в 1930-м и лишь на нижней фазе спада, в 1932–1933-м, прирастало вдвое медленнее — на 700–800 тысяч ежегодно.
У нас в то же самое десятилетие миллионы умерли от голода, а другие миллионы были перебиты во время террора. Не говоря о миллионах раскулаченных, вывезенных с семьями в товарных вагонах в дикие края. Неужели их испытания и в самом деле сравнимы с тяготами «матери-мигрантки»? А если, скажем, среднему немцу из измученной Германии 1932 года показать Германию 1945 года, в которой все разрушено, каждый двенадцатый погиб, а каждый пятый с позором изгнан из мест прежнего обитания, то, как вы думаете, что бы он выбрал?
Реальные испытания Великой депрессии, с ее падением доходов, безработицей и прочим, сравнимы с испытаниями, которые пережило наше поколение в начале 90-х, на переходе от социализма к капитализму.
Это именно та мерка, которая подходит, чтобы их мерить. И она же помогает понять, от чего европейцы и американцы хотят уберечься в нынешний кризис.
Падение заработков и даже, пожалуй, потеря работы — это еще не самое страшное. Самое страшное — это остаться без гроша, если лопнет банк, в котором ты хранишь сбережения. Оказаться с семьей на улице, потому что вас выселили из дома, кредит за который ты больше не можешь оплачивать. Не просто быть безработным, а быть безработным без пособия. А равно и без лечения, без пенсии по старости или болезни и без всего прочего, что люди, справедливо или нет, считают полагающимся им житейским минимумом.
Кризис не кризис, но это именно тот набор благ, лишиться которого категорически не готово сегодняшнее западное и, надо думать, наше общество. Именно этого оно впервые внятно потребовало как раз во время Великой депрессии.
Авторитет Франклина Рузвельта в 1930-е годы целиком заработан тем, что он сумел откликнуться на эти требования.
Кризисный набор
Рузвельт не поднял американскую экономику. Не там были его подлинные успехи.
Сумбурные и путаные мероприятия «нового курса», удушающие конкуренцию и предпринимательскую активность, только замедлили выход из кризиса и спровоцировали новый спад в 1937–1938-м.
В 1939-м Америка все еще производила на 10% меньше, чем за десять лет до этого. Из хозяйственной депрессии ее вывел не «новый курс», а Вторая мировая война.
Но из депрессии душевной Рузвельт американцев действительно вывел, притом быстро и качественно. Гарантии сохранности банковских вкладов, препятствование выселению людей из жилищ, страхование по безработице, старости и болезни — все это в соединении с эффективным пиаром переломило настроения в стране. У рядовых людей возникло ощущение, что политика властей вращается вокруг них и обращена к ним, а не к каким-то закулисным или верхушечным интересам. Это был грандиозный урок для всех, кто принимает решения. И он не забыт.
Свою борьбу с сегодняшней мировой депрессией западные лидеры (о наших из деликатности умолчим) начали как раз с того, чем их предшественники занялись только к концу депрессии 1930-х: рядовых людей осыпают гарантиями, а экономику — инфляционными кредитами и субсидиями.
Что вполне целесообразно для поднятия духа граждан и очень сомнительно для поднятия тонуса экономики.
Прежний опыт помогает избежать прошлых стартовых ошибок, но он никак не отменяет вопросов, на которые придется заново ответить сегодня. На что сделать ставку — на бюрократическую опеку или на энергию предпринимательства? На международную координацию или на экономический национализм? На жизнь в долг или на жизнь по средствам? Ответы, как и в прошлый раз, подскажут не теоретики, а дух времени.
