Цивилизация
Формально-правовое признание независимости Абхазии и Южной Осетии не только изменило политический ландшафт Южного Кавказа. Оно обозначило немало острых вопросов. Станет ли оно прецедентом для сепаратистских или националистических движений на территории бывшего СССР? Не вызовет ли одностороннее признание абхазского и осетинского суверенитета Москвой «эффект домино» внутри самой России, особенно в северокавказском регионе?
Пытаясь ответить на обозначенные вопросы, в первую очередь, следует сформулировать несколько принципиальных тезисов. Во-первых,
наличие сепаратистских настроений в любом многосоставном обществе практически неизбежно.
Это – не злая воля российской «имперской власти». Сепаратизм существует и в Испании, и во Франции, и в Британии, и в Бельгии, и во многих странах, которые принято причислять к т.н. цивилизованному миру.
Однако далеко не факт, что эти настроения обязательно должны стать доминирующими и разделяться подавляющим большинством представителей того этноса, от имени которого выступают сепаратисты. Во-вторых, идеология и практика сепаратизма не является константой. На популярность сепаратизма (или, напротив, на его непопулярность) влияют многие внутренние и внешние факторы.
Например, нынешняя нестабильная ситуация в Ингушетии или Дагестане не может идентифицироваться, как проявления сепаратизма. Не каждый взрыв, похищение, диверсия или просто протест против власти – сепаратизм. Не только этнонационалистические идеологии используют политическое насилие в своих целях. А потому, прежде чем кричать «караул!», надо разобраться, какие силы, люди, идеи стоят за тем или иным фактом политического насилия в северокавказских республиках.
Отсутствие мощных очагов этносепаратизма на Кавказе – это не повод для самоуспокоения. Исламский религиозный радикализм (особенно если он находится на подъеме) – не менее опасный вызов.
Но это – принципиально иной набор проблем.
В-третьих, наличие сепаратистских взглядов в стране вовсе не является фактом, предопределяющим войны и конфликты. В начале — середине 1990-х годов на Северном Кавказе, помимо чеченского сепаратизма, существовали и другие этнонациональные движения, которые апеллировали к идеям «самоопределения вплоть до отделения». При этом кавказские сепаратисты выдвигали проекты отделения не только от России, но и от республик, в состав которых были включены представители той или иной этнической группы. Были выдвинуты и ирредентистские проекты (например, создание Лезгистана на землях, населенных лезгинами, в Азербайджане и в российском Дагестане). В начале 1990-х годов в самой крупной северокавказской республике, например, действовала Партия независимости и возрождения Дагестана. Однако существенной роли в дагестанской политической жизни она не сыграла, а
главным политическим слоганом республики со временем стала фраза Расула Гамзатова: «Дагестан добровольно в состав России не входил и добровольно из него не выйдет».
В Карачаево-Черкесии только в 1991 году было провозглашено пять республик (включая и две казачьих)! В Кабардино-Балкарии в 1991–1992 годах интенсивно шел процесс раздела республики по этническому принципу (с соответствующими опросами и с организацией референдума и «межевания земель»). Действовала Конфедерация горских народов Кавказа. Она несла на своих знаменах идеи «общего кавказского дома». Естественно, без участия российских архитекторов.
Таким образом, Чечня была лишь наиболее ярким примером этносепаратизма, поскольку в общей сложности в течение шести лет существовала вне правового и социально-политического пространства России (разве что криминальное пространство сохранялось). Другие же сепаратистские или ирредентистские проекты не переросли в открытые противоборства. По словам профессора Джорджтаунского университета, автора специального исследования об этнополитическом развитии Кавказа «Призрак свободы» Чарльза Кинга, «с приходом Путина к власти автономистские и сепаратистские устремления в регионе смолкли». Не споря с самим фактом, приведенным Кингом, хотелось бы дать некоторые уточнения. «Молчание» наступило не только и не столько благодаря воле Путина и построенной им «вертикали».
Все дело в том, что этнический национализм в условиях Северного Кавказа потерпел историческое поражение (у которого много объективных предпосылок). Возможно, это – временное поражение. Вероятны, особенно при некачественной политике федерального центра, и определенные «возвратные движения». Но сегодня реальность такова.
Радикальные протестные движения, обращенные против центральной российской или республиканской власти, используют не этнонационалистический (или сепаратистский), а исламистский язык.
Даже Чеченская Республика Ичкерия в прошлом году была упразднена ее т.н. президентом Доку Умаровым, провозгласившим Кавказский Эмират.
Пик популярности этнического национализма пришелся на начало — первую половину 1990-х годов. Затем начался его закат. Спрос на этнический национализм в начале 1990-х годов был вызван не только «слабостью власти», но объективными обстоятельствами.
Во-первых, распад любого имперского государства сопровождается и обостряется поиском «корней», обретением новой идентичности. Во-вторых, северокавказские республики в составе РФ в течение 70 лет входили в состав советского государства, с одной стороны, проводившего политику государственного атеизма, а с другой, способствовавшего правовой институционализации этничности. Религиозность запрещалась, в то время как этничность культивировалась. В начале 1990-х годов в регионе просто не было искусных проповедников «чистого ислама» (для этого как минимум требовалось серьезное встраивание в исламский мир, его интеллектуальное пространство). А потом
исламские «радикалы», появившиеся в начале 1990-х годов на Северном Кавказе, стремились сочетать религиозную риторику с этнонационализмом.
Однако в дальнейшем этнонационализм и этносепаратизм утратили былую популярность. Прежде всего, следует отметить, что в условиях этнической пестроты Северного Кавказа последовательный этнонационализм (и сепаратизм в его высшей фазе) чреват конфликтами. Их в 1990-е годы и было немало: осетино-ингушский и российско-чеченский – лишь два наиболее острых, а потому известных. Этнонационализм не смог разрешить и ряд насущных проблем этнических элит (в частности, надежды на территориальную реабилитацию). Пришедшие к власти этноэлиты также занялись приватизацией власти и собственности, забыв об обещаниях, данных представителям «своего народа».
Очень большое влияние на спад популярности этнического национализма и сепаратизма оказал и провалившийся государственный эксперимент «Ичкерия».
И дело здесь не в российском военном вмешательстве (хотя и оно заставило многих считать издержки от отделения). В де-факто независимой Чечне не удалось построить эффективное государство (хотя бы сравнимое с Абхазией или Нагорным Карабахом). Более того, дудаевско-масхадовская Ичкерия вела себя чрезвычайно агрессивно по отношению к соседям, что формировало у них образ России, если и как зла, то зла меньшего по сравнению с «вольной Ичкерией».
Вместе с тем в середине 1990-х годов на Северном Кавказе сложилась радикально-исламистская среда, в которой был сформирован новый проект для региона, отличный и от советского опыта, и от провалившегося проекта по демократизации, и от этнонационализма.
«Чистый ислам» как проект для Кавказа стал не результатом вмешательства внешних сил (саудовцев, пакистанцев или «вашингтонских обкомов»), а в первую очередь, был порожден внутренней средой.
Этот проект приобрел массовую популярность не из-за «темноты» местного населения или их якобы исконного «провинциализма». Радикально-исламистский проект апеллировал к мировой религии (освобожденной от местных «искажений» и традиций), к универсальным ценностям (вне этносов, вирдов, тарикатов, кланов). В нем был сделан акцент на эгалитаризм, противодействие коррупции и социальной несправедливости. Идеологи «чистого ислама» умело использовали и психологические методы воздействия (апелляция к неуспешным слоям молодежи, лишенным возможностей для карьерного роста, получения качественного образования). И все это формировалось в условиях отсутствия внятной стратегии социального, экономического, политического развития Северного Кавказа. Как результат, распространение радикального ислама (который у нас принято называть «ваххабизмом», что не вполне корректно, поскольку не является самоидентификацией для носителей данной системы взглядов) началось не только в восточной части региона, то есть Чечне, Дагестане, Ингушетии, но и в западной, где традиционно религиозность населения была ниже. Отсюда и трагические события в столице Кабардино-Балкарии Нальчике 13 октября 2005 года. При этом следует отметить, что те, кто считает себя защитниками «чистого ислама», далеко не однородны. Среди них есть те, кто уже перешел черту закона, но есть и те, кто воспринимает «чистый ислам», как моду, увлечение. Есть, в конце концов, просто сбившиеся с пути, дезориентированные люди. В любом случае считать их всех «врагами России» было бы большой политической ошибкой.
Следует помнить, что любая мировая религия приспосабливается к местным условиям. И если в XIX веке имам Шамиль силой насаждал тарикатский ислам в Дагестане и в Чечне, то сегодня именно это направление считают в восточной части Кавказа «традиционным исламом». Кстати сказать, и в этом направлении ислама, которое принято считать пророссийским и лояльным, также есть свои радикалы.
Скорее всего, тот ислам, который называют сегодня «ваххабитским», в северокавказских условиях пройдет сложную трансформацию и со временем станет более «традиционным» и менее радикальным. Но для этого не только от властей республик Северного Кавказа, но и от всей России (и власти, и экспертов, и общества) потребуется колоссальная работа по разделению «мастеров тротила» от людей, готовых к политической лояльности государству.
Было бы также большой ошибкой считать все протестное движение на Северном Кавказе исламистским.
В Ингушетии и в Дагестане существует и светская оппозиция, чья критика в большей степени направлена против республиканской власти. И если в Ингушетии к светской оппозиции относятся очень разные по политическому происхождению и взглядам люди, объединенные неприятием нынешней региональной власти, то в Дагестане это активисты целого ряда общероссийских партий. И хотя в 2007–2008 годах их сила и влияние серьезно ослаблены, они присутствуют. Нельзя совершенно игнорировать и т.н. внутриаппаратную оппозицию во всех субъектах региона. Она не выступает с публичными лозунгами и не ведет открытых дебатов. Однако ее роль в кадровой политике, принятии управленческих решений нельзя недооценивать.
При внешнем единстве Северный Кавказ очень разный. И было бы неверным видеть в его жителях диких горцев или благородных freedom-fighters, только и мечтающих о «бегстве от России». Население региона в массе своей далеко от большой политики, занято решением своих «повседневных» проблем, а не рефлексиями по поводу имамата Шамиля или «великой Черкесии». И вообще,
не следует переоценивать сепаратистский потенциал Северного Кавказа. За многие годы и десятилетия его жители были связаны тысячами различных связей с Россией — от культуры и образования до бизнеса.
В самом деле, в каких регионах России мужское население бежит от военной службы, а где считает ее необходимой частью «мужской инициации» и почетной обязанностью? Если смотреть по этому критерию, то Москва, а не Северный Кавказ станет самым «сепаратистским» регионом.
Сегодня повестка дня на Северном Кавказе другая. Она не лучше и не хуже, чем была в 1990-е годы. Она – другая. Сейчас не этносепаратизм, а радикальный исламизм является главным вызовом безопасности государства и общества. В свою очередь, нельзя не видеть, что это политическое течение питается такими пороками и общероссийской и региональной власти, как непотизм, закрытость, неумение и нежелание вести диалог с оппонентами. Однако ситуация не стала необратимой. И если проект «Россия» вдруг не состоится (хотя хочется надеяться на иное) и повторит судьбу СССР, то не из-за признания Абхазии и Южной Осетии, а в силу неумения адекватно оценивать внутреннюю ситуацию, качественно выстраивать национальную и конфессиональную политику.
