Цивилизация
На протяжении последней недели перед думскими выборами мы наблюдали развитие уже не парламентской, но президентской избирательной кампании. В марте 2008 года необходимо избрать нового главу государства, однако задача вовсе не является элементарной. Триумф 2 декабря порождает политтехнологическую проблему 2 марта.
Обеспеченный превращением думских выборов в референдум о доверии Путину высокий уровень политической и электоральной мобилизации граждан нужно удержать до весны.
Но тут сложно объяснить избирателям, зачем идти на выборы в марте, если главный и судьбоносный выбор о доверии ВВП, сохранении его политического влияния и дальнейшей реализации его курса уже сделан в декабре. Путинское большинство, проголосовав за президента во главе «Единой России», может решить, что оно свою задачу выполнило. А заявления о том, что это была всего лишь репетиция, а главное действие – поддержка преемника — впереди, способно породить у многих избирателей недоумение. И разброд и шатания по поводу того, кто у нас теперь главный – новый президент или национальный лидер.
Мартовские выборы в восприятии большинства избирателей были и остаются «вынужденным голосованием за того, кто заведомо хуже Путина». Консолидация общественной поддержки вокруг преемника, очевидно, не может происходить методом разрушения этой мыслительной конструкции в головах избирателей. То есть
мы точно не услышим возгласов в адрес преемника: «Вот, наконец, тот человек, которого мы так ждали, и который был нам так нужен».
Невероятность такой «позитивной консолидации» вокруг наследника будет тем больше, чем очевиднее технической окажется явленная народу фигура главного кандидата на выборах.
Его кампания вряд ли может быть построена на обсуждении текущих проблем страны и выдвижении им каких-то принципиально новых идей и инициатив. Потому что это привело бы не только к опережению преемником оппонентов на выборах, но и к началу отдаления от Путина. Это, в свою очередь, породило бы очередную невнятность: у нас по-прежнему один «план Путина» или теперь планов развития уже два.
Если политтехнологическая проблема налицо, то должен быть и метод ее решения. Он заключается в том, что помимо призыва президента Путина к избирателям за кого-то проголосовать, следует объяснить, почему так важно это сделать. Для мобилизации всегда используется главный мотив массового поведения. В данном случае – это страх перед уходом Путина и возникающей неопределенностью. Подобные настроения чаще всего порождают пассивность. Но если в тумане неопределенности просматривается угроза, происходит мобилизация и возникает защитная активность.
Для материализации угрозы и понимания того, что она реальна, часто и не только у нас используют образ врага. В этом случае голосуют не за кого-то конкретно, а по принципу «мы вместе против них».
В последние недели мы имеем дело с формированием мейнстрима мартовской кампании — необходимости консолидации перед лицом опасности. Какой именно уже обозначено – это реванш прошлого, т. н. «лихих 90-х». Непосредственное воплощение образа врага в виде олигархии в целом и отдельных фигур – также имеется. И такой кандидат, как, например, Борис Немцов, имеет довольно существенные шансы быть зарегистрированным в качестве кандидата в президенты на мартовских выборах. Поскольку представляет собой почти идеальную мишень для власти при проведении избирательной кампании описанного типа.
Сценарий мартовских выборов более или менее понятен, но не очевидно, насколько такая логика развития кампании и предопределяемый ею не сугубо электоральный, но социально-политический результат оптимален для общества.
Проведение выборов по схеме жесткого и сугубо идеологического противостояния «плохого прошлого» и «хорошего настоящего» почти не позволяет содержательно поговорить о будущем.
Аналогичным образом в 1996 году выборы Ельцина, как гаранта от возвращения к коммунистическому прошлому, не позволили обществу серьезно обсудить, например, войну в Чечне или прогнозировать перспективы дефолта. Потом с этими проблемами все равно пришлось столкнуться и решать их, но издержки, последствия и потери увеличились.
Ситуация, правда, может сложиться более оптимистично, если в ходе выборов преобладает не идеологически-лозунговый жесткий выбор между прошлым и будущим, а будет проведено сравнение между девяностыми и нулевыми годами по конкретным параметрам и направлениям с целью выявления достижений, проблем и задач на будущее. Основные претензии к 90-м годам заключаются в слабости власти и угрозе распада страны, финансово зависимой внешней политике, коррупции, тесном сращивании власти и собственности, высоком уровне социальных диспропорций и бедности, возникновении полукриминальной теневой экономики. И следовало бы обсудить, в чем дела стали лучше и благодаря чему, где особых успехов достигнуть не удалось и почему, а также, какие новые проблемы и перспективные вызовы возникли вместо старых, и как их решать. Такой аналитический сценарий кампании по сравнению «века нынешнего и века минувшего» был бы крайне полезен для будущего. В каком-то смысле, именно такой сценарий кампании можно назвать содержательным общественным обсуждением и конкретизацией «Плана Путина», которые, к сожалению, так и не случились в ходе парламентских выборов.
Еще одна потенциальная проблема мартовских выборов в возвращении в современный политический лексикон понятий врагов и друзей народа.
Не рухнуть с обрыва выстроенных на образе врага дозированных политических технологий в пропасть основанной на борьбе с врагами народа регулярной политической практики — очень непросто.
Здесь следует вспомнить богатый исторический опыт как Французской революции (где, собственно, и возникли термины «враги» и «друзья» народа в их современном понимании), так и недавнего советского прошлого.
Появление политической риторики и последующий переход к практике борьбы с врагами народа почти всегда индикатор того, что имеет место не эволюционный, а революционный процесс.
В его основе лежит политическая поляризация общества и растущие среди и элиты, и обывателей представления о предпочтительности разрешения конфликтов с помощью радикализации и эскалации политического насилия. Власть в раскрутке этого маховика не обязательно играет ведущую роль. Скорее, процесс идет по принципу взаимного усиления и, в этом смысле, взаимопомощи и взаимозависимости радикалов, как в самой власти, так и в оппозиции. Параллельное составление ими списков врагов является лишь вопросом времени.
«Гонка смерти» всегда разворачивается сначала в политической риторике. Выдающийся историк французской революции Жюль Мишле иллюстрировал это так:
«Здесь каждому крику вторит эхо, здесь гнев пробуждает гнев. Одна статья порождает другую, еще более жестокую. Горе тем, кто отстал!..»
Вслед за этим почти неизбежно следует уже и развитие самой политической практики по принципу «то, что сегодня радикально, то завтра – умеренно, а послезавтра – контрреволюционно». Этот механизм динамики политического процесса именно революционного типа точно описан одним из современников Французской революции: «Для того чтобы стать популярнее своего соперника, каждый желает превзойти его в насилии и победить — тем самым очиститься от подозрений в пособничестве контрреволюции, в чем соперник не преминул его обвинить, и укрепиться, благодаря своей суровости».
Второй вывод, который вытекает из истории, состоит в том, что
появление на политическом горизонте врагов народа — признак разобщенности правящего класса, того самого «обострения классовой борьбы по мере движения к социализму», закон которого вывел товарищ Сталин.
Победа над открытыми врагами той или иной стороны (или радикалов во власти, или радикалов в оппозиции) не ведет к прекращению практики политического насилия, а переносит ее на борьбу с врагами внутренними, правыми и левыми уклонами, пособниками, двурушниками, перекрасившимися, бешеными или отставшими. Кстати говоря, представление о взаимосвязи внешних и внутренних врагов тоже является обязательным и часто становится ключевым моментом в оправдании насилия и объяснении неожиданности превращения своего в чужого.
Главное, нужно помнить, что лежит в основе идеи «врагов народа».
Это всегда, возможно, и не провозглашаемое открыто, но подразумевающееся представление о пропасти между властью и обществом.
Политические институты считаются неэффективными, законные установления и процедуры – недостаточными, политический класс – подозрительным и склонным к узурпации. Главным правом народа предстает не право избирать и участвовать в управлении, но право наказывать виновных в тех или иных проблемах.
И поскольку отношения власти и общества зиждутся на взаимном недоверии, а реализация решений, когда отвергаются институты, все равно требует механизма и воли, то дело всегда идет к появлению идеи высшей единоличной власти. Власти, наделяемой народом качествами всегда суровой, но справедливой добродетели.
Если извлекать выводы из истории, то следует сказать, что сегодня у нас страх, неопределенность, недоверие и синдром врага возникают в элите и в обществе из-за того, что неочевиден ответ на принципиальный вопрос – сможет ли нынешняя политическая система страны работать без конкретного человека? Неясность по этому поводу является одновременно главной причиной вполне очевидных попыток различных внешних сил протестировать на прочность российскую власть.
Три вещи, которые, быть может, больше всего нужны современной российской политике, работающей на «ручном управлении», это институты, институты и еще раз институты. Сильные, эффективные и пользующиеся высоким общественным доверием.
Если президенту Путину удастся уйти, но при этом, сохраняя свое политическое влияние, добиться эволюции государственного механизма в указанном направлении, то это будет одним из главных позитивных итогов его правления.
Когда говорит о себе институциональная дееспособность, то враждебность неустойчивости смолкает.
