Цивилизация
О роли «бензинового государства» в современной российской истории: к постановке проблемы
В последний год термин «бензиновое государство» (обратный перевод с английского «the petrol state») применительно к современной российской экономике, реже — к общественной системе, прочно вошел в отечественный политический лексикон. Правда, совсем недавно ему нашли благозвучный синоним, в большей степени соответствующий претензиям нашей страны на международной арене — «великая энергетическая держава». Сути проблемы это не меняет. В самом общем смысле «бензиновое государство» предполагает критическую зависимость экономики страны от добычи и экспорта нефти (1). И хотя по отношению к нынешней России данное определение отличается значительной долей условности (хотя бы потому, что есть еще и газ в качестве стратегического экспортного ресурса), оно четко схватывает существо интересующего нас объекта. Российская Федерация прочно интегрировалась в современный мировой порядок как поставщик важнейших полезных ископаемых, прежде всего энергетических ресурсов, для индустриальных и быстро индустриализирующихся государств. И от выполнения ею этой роли в решающей степени зависит устойчивость внутреннего и международного положения страны. Все это не вызывает споров ни среди политиков, ни в экспертном сообществе.
Расхождения начинаются тогда, когда речь заходит о значении «бензинового государства» для будущего России.
«Оптимисты» полагают, что это естественная стадия в развитии нашей страны, за которой неизбежно начнется стремительная модернизация ее экономики и социальной сферы. Возникнут новые передовые отрасли, будут созданы современные системы образования, науки и здравоохранения. Весь вопрос во времени. Как только государство подкопит за счет экспорта энергоносителей необходимые ресурсы — тогда и начнется всестороннее преобразование России.
К «оптимистам» тесно примыкают, назовем их условно, «рационалисты». Они хотя и признают, что «бензиновое государство» для России — это вовсе не наивысшее достижение социально-экономического прогресса, но при этом все же исходят из предположения, что на данном этапе «иного не дано» (Леонид Радзиховский. Еще одна ступенька вверх). И потому надо смириться с наступившей реальностью, не предъявлять к ней явно завышенных требований. В конечном итоге нужно надеяться, что в будущем все образуется к лучшему само собой.
«Пессимисты» же, напротив, полагают, что политика, уповающая лишь на возрастающую энергетическую мощь «бензинового государства», неизбежно приведет российскую социально-экономическую систему к краху, подобно тому, как кризис нефтяной экономики в 80-е гг. прошлого века обусловил коллапс Советского Союза (Владимир Мау. Логика российской модернизации). В упрощенном виде данная позиция сводится к утверждению о том, что как только цены на нефть и газ пойдут вниз, Россию постигнет экономическое и политическое фиаско. Полностью разделяя позицию пессимистов, автор настоящих заметок в то же время хотел бы выйти за пределы аргументации сугубо экономического характера. Дело в том, что, по моему мнению, у «бензинового государства» в условиях современной России есть еще одна важная сторона, анализу которой в литературе как серьезной, так и не очень, не уделяется пока должного внимания.
Речь идет о глубоком внутреннем социально-политическом консерватизме данной конструкции, делающему ее абсолютно неспособной к переходу в более высокоорганизованное социальное состояние.
Бензиновое государство не может быть социальным
«Бензиновое государство» — это не только упомянутая выше экономическая модель, государственный механизм, оберегающий и укрепляющий эту модель, но и организованная определенным образом система общественных отношений, иерархия социальных групп. Согласно оценкам экономистов, в современной России государство, экономика которого базируется на экспорте энергоносителей, может обеспечить нормальный «западноевропейский» уровень жизни не более чем 50 миллионам своих граждан (2). Социальные группы, являющиеся бенефициантами данной системы, представлены не только теми слоями, кто непосредственно вовлечен в процесс добычи, первичной переработки и транспортировки энергоносителей. Это и те, кто заняты в разветвленном финансово-юридическом секторе, обслуживающем нефтегазовые потоки и ориентированном на то, чтобы вслед за ними в западные банки текли не менее мощные валютные потоки. Это и люди, работающие в хорошо отстроенной пропагандистской машине, главная задача которой состоит в том, чтобы убедить сограждан: российское «бензиновое государство» — как минимум ничуть не хуже современных развитых демократий. Это и многочисленная российская государственная бюрократия, играющая ключевую роль в распределении («распиле» — на современном жаргоне) постоянно растущего на нефтегазовых деньгах бюджетного пирога. Это и занятые в других экспортных отраслях, впрочем, не определяющих в начале ХХI века характер научно-технического прогресса (металлургии, общей химии). Иными словами, бенефицианты это те, кто прямо или косвенно допущен к потреблению доходов от экспортных ресурсов.
Остальные же более чем 90 миллионов, кто не имеет такого доступа (в первую очередь многочисленные отряды бюджетников и пенсионеров) вынуждены жить не просто в условиях другой экономики, но и в ином социальном пространстве. Особенно это касается жителей средних и малых городов.
Это означает, что у них не только существенно более низкие стандарты потребления различных товаров, но и качественно иной уровень доступа к благам современной цивилизации в таких важнейших сферах, как образование, здравоохранение, глобальные информационные сети, индустрия развлечений.
Пребывание в застойном, по сути дела маргинальном социальном пространстве неизбежно порождает и продолжит порождать в будущем психологический и идейно-политический консерватизм, создавая благоприятную почву для устойчивых настроений ксенофобии, изоляционизма, ретроградного антизападничества. Иными словами, «бензиновое государство» в его нынешнем состоянии не может быть социальным, сбалансированным, учитывающим интересы большинства населения. Таким, какими являются государства в развитых странах мира.
Казалось бы, почему в таком случае между бенефициантами «бензинового государства» и его «аутсайдерами» не возможен компромисс на основе более справедливого распределения доходов от экспорта энергоносителей? Ответ на этот вопрос, по моему мнению, не следует, как это часто делается, искать в идеологической сфере, пытаясь объяснить причину неспособности российского общества к достижению национального согласия тем, что в сознании элит доминируют идеи экономического либерализма и минимизации социальных функций государства. Это действительно так, но в первую очередь потому, что подобная ментальность верхов сама является производной от утвердившегося в ходе посткоммунистической трансформации России определенного социального порядка.
Во-первых, современные российские элиты, прежде всего деловые и бюрократические, сформировались в условиях ограниченной конкуренции, при активном участии государства и протекционизме с его стороны.
Переход к иной модели социальных отношений неизбежно потребует от верхов освоения иных методов общественного доминирования. А это связано с риском утраты нынешних позиций.
Рисковать же ради стратегической перспективы российские элиты, привыкшие действовать в режиме решения краткосрочных задач, не привыкли — не готовы.
Во-вторых, в силу стечения различных факторов «бензиновое государство» сложилось в России в тот момент ее современной истории (3), когда интерес массовых слоев населения к политике и политическому участию существенно снизился. Общество предпочло полностью делегировать свое право участвовать в принятии решений президенту, а запрос на оппозиционную деятельность резко снизился. В этих условиях автономность верхов от населения значительно укрепилась. А если политическая воля верхов никоим образом не ограничивается обществом, не имеет противовеса в его лице, у элит неизбежно угасает мотивация к компромиссам и уступкам. Поэтому, сталкиваясь с проблемой двух социальных пространств и будучи неготовым предложить политическую линию, направленную на их постепенное сближение, «бензиновое государство», точнее, элиты, его контролирующие, концентрируют свои усилия на сохранении status quo, или того социального порядка, при котором они достигли монополии на власть и основные активы российской экономики. И это обстоятельство порождает определенную логику действий «бензинового государства» в самых разных сферах политики.
Причем эта логика не обличена в форму целостной осмысленной стратегии политического руководства, а реализуется элитами почти интуитивно, в рамках конкретных, подчас изолированных друг от друга, действий.
Рассмотрим это применительно к ключевым аспектам деятельности «бензинового государства».
Оптимизация вместо модернизации
Как бы ни доказывали апологеты нынешней социально-экономической политики, проводимой российскими властями, что она якобы нацелена на осуществление модернизации страны, на самом деле все обстоит иначе.
Для «бензинового государства» реформы — это не средство перехода к более высоким формам социальной и экономической организации общества, а, прежде всего инструмент оптимизации существующей системы, избавления ее от всего лишнего, обременяющего.
Аксиомой является утверждение, что главным критерием постиндустриальной модернизации может быть лишь развитие и повышение качества человеческого капитала — задача, в принципе не реализуемая без расширения доступа массовых слоев населения к достижениям современной цивилизации в области образования, науки, здравоохранения. Но российские социальные реформы, по большому счету, преследуют совершенно иные цели — снижение бюджетной нагрузки. При этом другие возможные последствия этих реформ, в том числе и то, что значительные слои населения не приобретут, а утратят доступ к благам современной цивилизации, станут маргиналами, разработчиков преобразований особенно не волнуют. Так, произошло со знаменитым законом №122 о монетизации льгот в его изначальной редакции, когда миллионы пенсионеров и других категорий льготников разом были ограничены в возможности получения необходимых лекарств, передвижения по стране и в пределах своих населенных пунктов в виду явной недостаточности выделенных государством компенсационных средств. Лишь активные протесты льготников вынудили правительство смягчить первоначальный вариант реформы, сохранить некоторые натуральные льготы и выделить дополнительные средства на выплаты компенсации за их отмену. Но одновременно пришлось отступить от целей оптимизации: желаемого сокращения бюджетных расходов на социальное вспомоществование так и не произошло.
Те же оптимизаторские подходы намечается осуществить и в ходе реформы здравоохранения. Очевидно, что реализация одной из основных задач реформы, заключающейся в развитии системы медицинского обслуживания населения с преимущественной опорой на врачей общего профиля, для основной массы населения обернется лишь ухудшением качества медицинской помощи.
Вряд ли кто-то из разработчиков реформы, если у него возникнут проблемы со здоровьем, обратится за советом к врачам общего профиля!
Это просто опасно для жизни. Но бенефициантов «бензинового государства» эта реформа никак не затронет. Уровень их доходов позволяет обратиться за квалифицированной помощью непосредственно к специалистам, причем не только в России, но, в случае необходимости, и за рубежом. А идея Министерства здравоохранения и социального развития сократить срок бесплатного пребывания в больнице с двух недель до 5 дней явно отсечет от возможности получения необходимой помощи очень многих.
Те же цели оптимизации прослеживаются и в предварительных планах реформы образования. Во-первых, экономике «бензинового государства» требуются кадры с высшим образованием лишь для ограниченного круга специальностей. Отсюда вытекает стойкое стремление руководящих инстанций сократить количество вузов, в том числе и путем объединения многих из них (чего стоила, например, идея министра образования и науки Андрея Фурсенко создать в Красноярске на базе всех высших учебных заведений города одно!), уменьшить количество выпускающих специальностей. Во-вторых, красной нитью через эти планы проходит идея коммерциализации образования, включая даже общеобразовательную школу (предложение того же министерства о том, чтобы финансирование школ должно происходить в том числе и за счет спонсорских взносов родителей). Что же касается университетов и институтов, то их предполагалось банкротить как обычные коммерческие предприятия. В-третьих, в планах реформы предполагается обособить систему образования для элиты, в том числе и по такому важному критерию, как призыв выпускников на службу в армию. Так, в привилегированный список из 35 вузов страны, где будут сохранены военные кафедры, но их выпускников не станут призывать на действительную военную службу, вошли все учебные заведения, где обучаются дети представителей нынешней политической, деловой и административной элиты страны: (МГИМО, Высшая школа экономики, МГУ им. М.В.Ломоносова, Санкт-Петербургский государственный университет). В этой связи трудно не согласиться с оценкой возможных последствий готовящейся правительством реформы образования, данной экс-министром Эдуардом Днепровым: «Выстраиваемая образовательная модель неизбежно станет средством сегрегации, которая разобьет образование на два сектора: «для элиты» и «для быдла».
Едва это произойдет, образование превратится в социальный лифт, опускающий большинство нации только вниз. Таким образом, будет создан замкнутый круг воспроизводства бедности.
И дети из малообеспеченных семей не смогут вырваться из него уже никогда, так как родители не смогут позволить себе заплатить за их качественное образование».
Истинные цели реформы отечественной науки, по мнению многих специалистов, диктуются вовсе не заботой о повышении ее эффективности, а стремлением поскорее под предлогом сокращения бюджетных расходов ввести в коммерческий оборот огромную собственность Российской академии наук. В принципе, эти и близкие им планы социальных реформ разрабатывались, начиная уже с 90-х гг. Однако в силу упомянутых выше причин власти не решились начать их в тот период. В стране существовали влиятельные оппозиционные силы, да и позиции новых постсоветских элит не выглядели столь уж устойчивыми.
Помимо задач оптимизации, реформы в условиях «бензинового государства» в современной России преследуют еще одну важную цель — перераспределения.
В принципе в этой модели нет ничего нового. Она хорошо известна, например, по опыту ряда арабских стран, осуществлявших переход от этатистских в той или иной степени экономических систем к более свободным рыночным (Алжир, Тунис, Египет). Сравнение их с современной Россией лишь на первый взгляд может показаться надуманным, в чем-то даже ущемляющим нашу национальную гордость. Однако в познавательном плане оно видится весьма продуктивным. В перечисленных арабских странах либерализация экономической жизни происходила в обстановке непрозрачности их политических и экономических систем, при отсутствии институтов общественного контроля за деятельностью власти.
В таких условиях либеральные социально-экономические реформы неизбежно становятся инструментом не модернизации, а перераспределения собственности, прежде всего, в интересах тех, кто находится у власти или тесно связан с нею.
В арабских странах подобные изменения вызвали появление опасных для общества социальных разрывов и, как следствие, мощную политическую дестабилизацию. В нынешней России ее социально-экономическая система не отличается прозрачностью, а институты контроля над деятельностью власти откровенно слабы. Это и позволяет элитам использовать якобы передовые рыночные реформы для разного рода перераспределений. Не секрет, что и монетизацию льгот в ее первоначальном виде предполагалось использовать в качестве канала перекачки средств из социальной сферы в модернизацию системы обороны государства. Такие перераспределительные модели модернизации неоднократно применялись в российской истории, начиная еще с реформ Петра Великого, и потому они, наверное, так близки и понятны нынешней элите. Правда тогда, что при Петре, что при Иосифе Сталине, да отчасти при Сергее Витте в самом конце ХIХ века, перераспределение в пользу прорывных отраслей экономики, осуществлялось жесткими административными методами, а не современными экономическими, как подобает ХХI столетию. Но сути дела это не меняет.
Постиндустриальные модернизации не могут быть успешными, если они основываются на принципе отъема средств у одной части населения в пользу другой.
Результативность таких модернизаций достигается только в том случае, если они сопровождаются подъемом уровня и качества жизни большинства населения. Однако «бензиновое государство», являясь государством «не для всех», неминуемо воспроизводит логику прежних схем и концепций, которые использовались при осуществлении индустриальных модернизаций.
1. Нефтяное государство // Новая газета, 2005 г., №96, с.10.
2. См. Явлинский Г. Демодернизация. Современная Россия: экономические оценки и политические выводы. М., 2003, с55-56.
3. В 90-е гг. прошлого века «бензиновое государство» как общественный феномен не могло сложиться по двум причинам. Низкие цены на нефть, порождавшие хронический дефицит денег в стране, в конечном итоге делали положение постсоветских элит весьма неустойчивым, а возможности выбора ими желаемого политического курса - ограниченными. Во-вторых, движение элит к желаемой цели сдерживалось наличием сильной коммунистической оппозиции в стране, сам факт существования которой пугал элиты перспективами возврата к прежней общественной системе.
