Цивилизация
Об этом специально для «Газеты.Ru-Комментарии» рассказывает декан факультета политической науки Московской высшей школы социальных и экономических наук Татьяна Ворожейкина.
Режим форсированного развития
Речь может идти о военно-авторитарных, или, по другой терминологии, авторитарно-бюрократических режимах, которые пришли к власти в начале--середине 1970-х в Чили, Аргентине и Уругвае. Сравнение их с российским режимом до определенной степени оправданно.
В Латинской Америке военно-бюрократические режимы были инструментом форсированного экономического развития.
Главная социально-политическая задача их заключалась в том, чтобы лишить каналов политического влияния, возможностей воздействовать на принятие политических решений тех слоев населения, которые, по мнению правящих и господствующих групп, должны были нести издержки этого процесса. Это, прежде всего, «низы», народ, организованные слои городских трудящихся, которые в Латинской Америке в предшествующий диктатурам период получили достаточно мощные рычаги воздействия на власть через политические партии и профсоюзы и могли в предыдущие 20 лет более или менее защищаться. Я думаю, что по этим параметрам нынешняя ситуация в России является типологически сходной.
Аргентинский, уругвайский и чилийский режимы проводили ультралиберальную экономическую политику. Государство последовательно и очень резко уходило из сферы воспроизводства социальных отношений. Оно уходило из социального обеспечения, в значительной степени из образования и здравоохранения. Хотя в Аргентине и других странах до сих пор существуют государственные университеты, они финансируются очень плохо, влачат жалкое существование, а более качественное и престижное образование во всех этих странах дают частные университеты. Государство сбрасывало с себя все социальные обязательства, и инструментом этого становился авторитарный режим. Его политическая задача состояла в том, чтобы исключить контроль и вмешательство со стороны населения в проведение этого курса.
Хунта и нация: друзья и враги
Второе сходство можно увидеть в социальном составе правящих групп. В Латинской Америке мы имели дело с военными диктатурами, в России правящий класс все больше формируется за счет выходцев из спецслужб. Во всех этих странах военные приходили к власти как институт. Диктатором становился высшей воинский начальник или высшие воинские начальники, образующие хунту. И уважение к мундиру тоже было разным. В Аргентине, стране с большой историей военных переворотов, особого уважения к мундиру и особого доверия со стороны населения не было. Не было.
Со стороны средних, прежде всего, слоев была надежда на то, что военные наведут порядок после эксперимента «Народного Единства» в Чили и после бурного периода пребывания перонистов у власти в Аргентине (1973–1976), когда шло наступление на режим справа (тех, кто позже поддержит диктатуру) и со стороны леворадикальных организаций, которые вели вооруженную борьбу против перонистского правительства.
И в Чили, и в Аргентине средние слои поддержали военные перевороты и сделали это по двум причинам. Первая составляет правило, которое в Латинской Америке не знает исключений:
если среднему слою угрожала потеря социального статуса и материального благополучия в результате перераспределительной политики и, соответственно, растущей инфляции, то они всегда предпочитали диктатуру демократии.
Диктатура становилась последним прибежищем средних слоев, когда экономическая политика, направленная на улучшение положения низов, тех, кого в Чили называли «rotos», «быдло», по-нашему говоря, грозила подорвать социальный и экономический статус средних слоев. В Чили, где статусные различия, полученные при рождении, зачастую сохраняются на всю жизнь, потеря статуса была крайне болезненной. В Аргентине ситуация была немного другой, там добавлялся страх перед хаосом, перед внутренней войной. Но особого уважения к мундиру в Аргентине, в отличие от Чили, не было.
Так вот, существенная разница заключается в том, что в России мы имеем дело с формально демократически избранным правительством, в то время как в Чили и в Аргентине авторитарные режимы были установлены в результате переворотов. Военные приходили к власти, отбросив всякую демократическую законность и надолго ликвидировав демократические институты. Парламент был распущен, выборы не проводились. В этом заключается, конечно, существенное отличие этих стран от России. Хотя нарастающее доминирование военных и представителей спецслужб на всех этажах российской властной пирамиды в сочетании с выхолащиванием всех демократических институтов (выборов, парламента, свободной прессы, независимого суда, разделения властей и местного самоуправления) это различие все больше нивелирует.
Латинская Америка знает образцы и так называемых военно-гражданских диктатур. Уругвайский диктаторский режим стал результатом самопереворота. Тогдашний президент Хуан-Мария Бордаберри с помощью военных разогнал в 1973 г. парламент и установил режим, сходный с чилийским: его важнейшей задачей стал террор против политических противников, прежде всего в левом лагере.
Таким образом, сравнение России и Латинской Америки оправданно с точки зрения экономических программ, функций, которые этот режим выполняет, социального состава этого режима. Это сравнение важно для понимания происходящего в настоящее время в России.
Но пока сохраняется и другое отличие нашего режима от латиноамериканских. Для них центральной была функция подавления протеста против проводимой политики.
Поскольку на протяжении 90-х годов российский народ безмолвствовал (в начале 90-х все ждали социального взрыва, который так и не произошел), у нас эта функция существует в латентном состоянии. Пока что власть показала, что она к прямому подавлению не готова и что ее реакция пострадавших на отмену натуральных льгот застала врасплох. Но если аналогия работает, и если, как мне кажется, это типологически сходный режим, то репрессивный аппарат может быть применен. Кроме того, путинский режим за пять лет последовательно лишил общество каких-либо каналов воздействия на власть, сделав возможности властного произвола на всех уровнях практически неограниченными. В этом также состоит его несомненное сходство с латино-американскими авторитарно-бюрократическими режимами.
Хунта и экономика: власть и собственность
Здесь оправданность сравнения заканчивается, и мы видим то, что нас в большей степени отличает от авторитарных режимов в Латинской Америке. И что не позволяет рассчитывать на то, что результаты будут такими же, как в Чили.
Чилийский авторитарный режим проводил последовательную и достаточно успешную политику экономической либерализации, которая диверсифицировала чилийский экспорт и сделала более устойчивым экономическое развитие страны, хотя и за счет колоссального сокращения потребления нижними слоями населения. Зарплата трудящихся в Чили в 70-е годы упала на треть. Но чилийский режим прошел через несколько кризисов, и экономический успех пришел после того, как был преодолен кризис 1983 года. Все остальные военные режимы, прежде всего аргентинский и в меньшей мере уругвайский, оказались абсолютно безуспешными в экономической политике. Накануне мальвинской авантюры «The Economist» писал, что экономика Аргентины выглядит так, как будто страна только что проиграла войну. В отличие от Чили, военный режим в Аргентине привел страну к экономической катастрофе, хотя средства были применены такие же, как в Чили, а человеческая цена была несравненно большей. В Аргентине, по разным подсчетам, за семь лет диктатуры исчезло от 10 до 30 тысяч человек. Люди «исчезали»: за ними приходили ночью неизвестные без формы, без знаков различия и, как правило, с закрытыми лицами. И люди пропадали навсегда. Те, кто днем носил военную форму, ночью осуществляли так называемый экстраофициальный террор.
У нас часто абсолютизируют экономическую успешность такого рода режимов. Чили — это единственный случай успеха.
Главное же, что отличает Россию от Чили, это состоявшаяся у нас в 90-е годы полная приватизация государства. Эффективная экономика по чилийскому образцу предполагает полное отделение власти от собственности. Сильное государство, которое создает благоприятные условия для экономического развития либерального образца, не может иметь собственных, частных, по сути, экономических интересов и быть коррумпированным, как российское.
Не случайно в Чили не только наименьший уровень коррупции среди стран Латинской Америки, по этому показателю она находится на уровне Центральной и Западной Европы. Я была в латиноамериканских странах, и это очень ясно видно по поведению полиции на улицах. Так, например, в Перу и Мексике что бы ни случилось — лучше не обращаться за помощью к полиции, потому что от нее часто исходит бoльшая угроза. В Чили же действительно при Пиночете было покончено с коррупцией во всех ее проявлениях.
В России приватизация 90-х годов была настолько функционально связана с коррупцией, что, как очень ярко показывает история путинского режима, любая реальная, а не показательная, попытка отделения собственности от власти воспринимается последней как страшная угроза. На мой взгляд, было очевидно уже в начале 2000 года, что
путинский режим последовательно воспроизводит тот тип российского государства, который основан на полном единстве власти и собственности и на доминировании власти над собственностью.
Этот тип характерен и для Советского Союза, и для Российской Империи, и путинский режим его воспроизводит во все более обнаженной форме.
С точки зрения носителей режима собственность должна принадлежать или контролироваться представителями власти. Конечно, наиболее яркий пример этого — дело Ходорковского. Проблема, с моей точки зрения, вовсе не в политических амбициях Ходорковского и не в том, что он поддерживал или стремился поддерживать оппозиционные политические партии. Ходорковский, создавая прозрачную компанию, хотел соскочить с «крючка» государственного контроля крупной собственности с помощью правил, которые заведомо таковы, что их нельзя не нарушать.
Полное единство власти и собственности и связанная с этим полная приватизация государственных функций делает сравнение путинского режима с пиночетовским несостоятельным.
И прежде всего — с точки зрения возможностей и перспектив его экономического успеха. В 90-е годы многие российские либералы считали, что с помощью умеренно авторитарного режима удастся создать (подразумевалось, как в Чили) «эффективного собственника». Однако вместо ожидавшегося Пиночета мы получили скорее Трухильо. Это диктатор Доминиканской республики, которого устранило в 1961 году ЦРУ, чтобы не повторилась «еще одна Куба». Семья Трухильо контролировала всю реальную собственность в стране, тем самым исключая возможность оппозиции со стороны крупных собственников. В этом смысле у России гораздо больше сходства с традиционными центральноамериканскими диктатурами, чем с так называемым «авторитаризмом развития», который символизирует Пиночет.
Хунта и гражданское общество
Можно посмотреть какое влияние правление авторитарных режимов оказало на формирование гражданского общества.
В Бразилии, Чили, Уругвае, Аргентине период господства авторитарных режимов, как это ни странно, оказался благотворным для становления независимых от государства институтов гражданского общества.
Их формирование проходило по двум каналам, где основным был то один, то другой, но всегда присутствовали оба. Первым каналом формирования гражданского общества было правозащитное движение и сама ситуация противостояниядиктатуре. В первую очередь правозацитные организации занимались поисками и выяснением судеб жертв диктатуры.
В Аргентине возникло и до сих пор существует очень влиятельное движение, которое называлось «Матери Майской площади», а теперь называется «Матери и бабушки Майской площади». Plaza de Mayo — площадь перед президентским дворцом в Буэнос-Айресе, где с конца 70-х годов собирались женщины, у которых увели детей, и требовали вернуть их или сообщить, что с ними. В тюрьмах у уведенных женщин родилось около 500 детей, которых, как правило, под другими именами передавали в другие семьи. Члены движения требовали сведений о своих внуках, которых они никогда не видели. Эта организация стала в Аргентине катализатором движения сопротивления диктатуре. Это было очень важно, поскольку все остальные политические организации были скомпрометированы или сотрудничеством с диктатурой, как перонистская партия, или вооруженной борьбой, которая спровоцировала приход диктатуры, как леворадикальные организации.
Другим движением гражданского объединения стали католические организации, так называемый «Викариат солидарности» в Чили. Неполитическое сопротивление, правозащитное движение было очень важным катализатором независимого от институтов государства гражданского общества. Это особенно было видно при проведении первых после диктатуры выборов. Здесь можно провести совершенно очевидную параллель с Россией. То, что осуществляется сейчас на территории Чечни, абсолютно идентично тому, что происходило в Аргентине в 1973–1976 годах. За людьми приходит ночью кто-то без опознавательных знаков. И, по большей части, люди исчезают бесследно. И отсутствие влиятельного правозащитного движения нас, к сожалению, отличает от стран Латинской Америки.
Второй канал гражданской самоорганизации был связан с экономической политикой диктатуры, то есть с необходимостью выживать в условиях ультралиберального экономического курса.
В кварталах бедноты возникало самоуправление, направленное на то, чтобы совместными усилиями решать ежедневные проблемы жизни в отсутвие государства: электричество, канализация, элементарное образование для детей. Здесь же действовали многочисленные неправительственные организации, создавались новые профсоюзы. Из профсоюза работников автосборочных предприятий в Сан-Паулу вышел нынешний президент Бразилии Лула-Луис Игнасио да Силва. Создавались низовые христианские общины под патронажем церкви. Они возникали там, где католическая церковь проводила катехизацию и одновременно способствовала самоорганизации людей. Эти общины действовали и в деревне, и в городе, и в поселках нищеты, соседствовавших с крупнейшими автомобильными заводами Сан-Паулу.
Низовая самоорганизация оказалась очень важной составляющей в формировании гражданского общества, очень влиятельного на последующих этапах. Так, Партия трудящихся, лидером которой является нынешний президент Бразилии, возникла в конце 70-х годов на стыке профсоюзного движения и низовых христианских общин. Низовой протест против монетизации льгот в России мог бы стать толчком к подобной самоорганизации. При умной политике оппозиционные демократические партии должны были оценить и использовать потенциал демократической самоорганизации, заложенный в январских протестах, а не рассуждать о том, насколько эти протесты адекватны «правильной» экономической политике.
Записал Евгений Натаров
