Цивилизация
В 80 каком-то году я усадил своего деда Ивана Дмитриевича Свинаренко (1901-1992), старого фронтовика с передовой, за мемуары. Был он пулеметчиком, и этим многое сказано: супостат был от него не где-то там вдали, но на расстоянии прицельного выстрела, что при жестком дефиците патронов в начале войны означало удивительную близость. Нечасто ему доводилось убить бойца вермахта так, чтоб перед этим не глянуть тому в глаза.
Дед с готовностью сел за порученную мной работу и выполнял ее весьма бесхитростно, что видно даже из его предисловия: «Писал я урывками, просто для того, чтоб заполнить свободное время, от нечего делать. Возможно, что написано небрежно и не особенно грамотно, но все взято из жизни. Эта писанина никому не нужная, а просто для себя». Я иногда достаю эти бумаги и читаю, — как, например, сейчас, в районе 9 мая; по понятным причинам.
И вот что мне на этот раз бросилось в глаза сразу после прочтения предисловия: да это ж чистейшей воды ЖЖ! Без пафоса, без всемирно-исторического значения, без потуг на актуальность или там символичность! Так, немудреные записки о своих частных заботах и впечатлениях. Если б летом 1942-го у моего деда был в окопах смартфон с мобильным интернетом, продвинутая молодежь могла б эти строки вытаскивать из всемирной паутины online. (Тут хорошо б исполнить что-то про фашистскую паутину, окутавшую к тому моменту типа всю Европу. А теперь вроде как не всю, а лишь отдельные прибалтийские территории).
Тогда как-то не сложилось. Не довелось моему деду при жизни сделаться сетевым автором. Но, может, как-то посмертно можно это оформить? Если да, то — читайте выбранные места. Может, и в Эстонии — будь она неладна — кто прочтет... (Ну, она уже обратно в Европе, верно, и мы немало эстонцев угробили в лагерях и так, это надо признать. Но все же если твой дедушка служил в СС, пусть даже из самых прекрасных демократических побуждений, — то должно у тебя, горячий эстонский парень, хватить ума не выкапывать убитых русских солдат перед самым что ни на есть 9 мая. Немцы, к примеру, сидят в эти дни тихо. К ним вообще-то много вопросов, но они, по крайней мере, не идиоты…)
НАЧАЛО ВОЙНЫ
«...Половина роты были неграмотные. Когда присягу принимали, так читает политрук или кто, а потом боец и крестик ставит и прикладывает палец. Перед отправкой дивизии на фронт несколько дней подряд проводились тактические занятия на местности. Было холодно, мороз за 30 градусов, метель, глубокий снег. Во время занятий несколько бойцов отстали и замерзли. При разборе занятий командир полка сказал, что, возможно, потери еще будут. Отсев идет за счет слабых, которые не нужны. Там, на фронте, нам нужны сильные, стойкие и выносливые, преданные нашей Родине бойцы, а воспитать и сделать бойцов такими — задача командиров и политработников.
На фронт наш 423-й полк ехал в первом эшелоне. Челябинск — Златоуст — Сызрань — Саранск — Кострома — Рыбинск. Несколько часов стояли в Саранске. Недалеко от станции был рынок, там я купил 40 стаканов табака-самосада по 20 руб. за стакан. Этим я обеспечил себя куревом до самого фронта.
По прибытии на передовую наш полк занял оборону в районе Демянска. Там была окружена немецкая группировка: Старая Русса — Парфино — озеро Ильмень — Молвотица — Большое Заселье и др. Все время мы находились на передовой. Немцы применяли разрывные пули дум-дум, которые при попадании наносили тяжелое ранение и навсегда выводили из строя. В первые дни эти пули создавали панику среди необстрелянных бойцов, создавалось впечатление, будто одновременно идет стрельба с фронта и с тыла, так как пули, попадая в дерево, ветку и в любой предмет, разрывались.
Наша оборона держалась на полуголодных и истощенных бойцах. Весна и лето были дождливые, дороги превратились в грязь. Доставка продовольствия и боеприпасов была затруднена, особенно в апреле. Иногда оставалось по 2-3 обоймы на винтовку и по одному диску на пулемет. Смазывать оружие было нечем. Приходилось применять для смазки пулеметов щелочь, которая быстро сгорала.
Были случаи, когда по два дня не выдавалось никакого продовольствия. Многие бойцы и командиры от истощения болели дистрофией. Как раз в это время зацвели елки и сосны, мы ели завязавшиеся шишки. Самых крепких бойцов посылали в деревни за сухарями, иногда они что-то приносили. От голода опухали ноги, руки, лицо, появлялись трещины и раны на ногах. Таких больных отправляли в медсанбат — некоторые умирали еще по пути. На марше после привала некоторые бойцы не могли подняться без посторонней помощи. У меня тоже начали тогда опухать ноги. Сапоги не налезали. Пришлось распороть по швам брюки ниже колен. Болели почти все командиры, хотя питание для всех было одинаковое. Мне как парторгу роты приходилось проводить среди бойцов работу по поддержанию боевого духа. Я рассказывал им о том, что жители Ленинграда находятся в еще более тяжелом положении, что они ждут от нас быстрейшей ликвидации блокады».
РУТИНА
«...В обороне от скуки наши кричали немцам:
— Фриц вшивый! Ганс!
А те кричат в ответ:
— Иван, ты дурак!
Приходят ко мне бойцы:
— Товарищ командир, немец тебя ругает!
— Идите вы! — говорю. А немцы дальше кричат через рупор:
— Иван! Ты дурак!
Потом кто-то обидится, они или наши, и начинается перестрелка. Смотришь, кого-нибудь ранили.
— А что ж вы, зачем трогаете их? Иван таки дурак...
...Летом мы освободили один городок, где был немецкий госпиталь. Мы осмотрели немецкое кладбище, где они хоронили своих убитых и умерших от ран: сотни могил с березовыми крестами, и на каждом кресте – каска. На некоторых были надписи «Только вперед!» Городок немцы перед уходом сожгли. Возле разрушенной школы валялись тетради и учебники. Жители рассказывали нам, что фашисты бросали гранаты в погреба, где люди прятались во время боя.
...Участок, где мы должны были совершить бросок на лыжах, был заминирован немцами и обстреливался из минометов и противотанковых орудий. Прорваться к немецким траншеям не удалось, бой продолжался дотемна. В нашем пулеметном взводе было два убитых и три раненых.
Оттуда вели обстрел с орудий, и ко мне приполз солдат. В руках у него оторванная человеческая голова, вся в крови. Протягивает мне.
— Ты что? — спрашиваю.
— А вот Остроушко голову отрезало, снарядом.
— Давай быстро, видишь, там воронка от снаряда? Положи туда ее.
Потом нас отвели километра за два, привезли питание: сухари, мясо в котле наварено... Но мы такого насмотрелись, что мясо редко кто мог взять в рот, противно было. И я вот выпил кружку 400 граммовую спирта-сырца, и давай сухари грызть. Какое там мясо...
В этом бою участвовал и мой брат Андрей, он служил тогда в подразделении стрелковой части, что стояла на правом нашем фланге. Но об этом я узнал только при встрече с ним уже после ранения. Ранило его так. Они поставили пулеметы под большими елками, и били из-под них. Так их накрыли снарядами. Так же нельзя, елка — это ж ориентир. А надо так: если пострелял из пулемета, не сиди на месте, знай, все равно тебя наметят. По звуку узнавали. Я послал людей: а ну-ка давайте посмотрите, там пулеметчиков разбили, может, что у них есть. Так оттуда принесли несколько сухарей, нашел там. Это называлось мародерство, конечно. Нельзя так: тут бой идет, а мы тащим сухари! Да ведь люди голодные».
РАНЕНИЕ
«...Нам нужно было преодолеть расстояние около километра — по открытой местности, под огнем немецкой артиллерии. Мы быстро перебрались через бруствер и поползли по-пластунски. Нас прикрывала наша батарея, она била прямой наводкой. Ракеты освещали местность и нас, наверное, было хорошо видно. Как только рядом падала ракета, ее засыпали снегом, тушили и продвигались дальше вперед. Стали перебегать, метров так по 60. Убило одного нашего, прямой наводкой снаряд попал. Трудно было поднять бойцов для перебежки по направлению к немецким траншеям. Солдаты не поднимаются. Командир отделения Адамчук Иван, который заменил погибшего комвзвода, поднялся и подал команду: «За Родину, за Сталина, вперед!» И тут же был убит немецкой пулей.
Во время перебежки меня и задело: мина минометная. Подкинуло меня, опекло все, руку отбило. Помню в сознании промелькнула мысль «Ну все, конец Ивану!» Не помню, сколько времени я лежал до этого и думал — почему я еще живу?
...Меня повезли два солдата волокушей. А пулеметы бьют. Черт те што делалось. А нога ж болит! Мне казалось, что каждая трассирующая пуля летит в мою раненую ногу. Но я быстро преодолел страх, который перешел в ненависть к фашистским захватчикам и в обиду на себя, что мои товарищи в бою а я вышел из строя, возможно навсегда.
...У меня было тяжелое ранение: раздроблена ступня левой ноги и расколота пяточная кость, перелом обеих голеней, ожог лица. Я находился в тяжелом состоянии. Я временно потерял память и в беспамятстве, мне рассказали потом, два дня кричал: «Вперед, за мной!» — и матом. Ругался здорово и кричал, пока в чувство не пришел. Да и потом, бывало, ночью другой раз как приснится про бой, так аж страшно.
На четвертый день нас переправили в прифронтовой госпиталь, который находился на берегу озера Селигер. Перевозили на санях, на которых были выстроены будки из фанеры. Мороз был крепкий, и нас, раненых, заворачивали в ватные одеяла и обкладывали химическими грелками. При погрузке сделали обезболивающие уколы – морфий.
Ну, прибыли. Госпиталь там был такой: длинные траншеи выкопаны, глубокие, накрытые бревнами в несколько накатов, там леса хватает. И дерном накрыто. Где копали — оставляли вроде кровати. Хвоя настлана там, потом постели какие-то.
В первые дни у меня была высокая температура и слабость от большой потери крови. От пищи я отказывался, состояние было угнетенное и безразличное. Думаю — а, все равно! Ноги нет, руки тоже нет (это я так думал тогда), — зачем мне жить? Об этом медсестра доложила главврачу госпиталя. Он подошел ко мне как-то и спросил, почему я ничего не ем. Стал меня убеждать, что для скорейшего выздоровления нужно питаться. Я категорически отказался:
— Зачем и для чего я нужен в таком состоянии? Оставьте меня в покое!
Главврач — участник финской войны, и на груди у него был Орден Красной звезды. Когда я увидел орден, мне стало просто стыдно, что такой заслуженный человек уделяет мне столько внимания.
Он вторично подошел ко мне и спросил:
— Что бы Вы ели? У нас для раненых все есть.
Я сказал, что хочу свежее яблоко красное и меду. Откуда, думаю, они возьмут… Красное яблоко на фронте! Врач ушел, я подумал, что он оставит меня в покое.
Однако через несколько минут он подошел снова с медсестрой, которая несла на тарелке два красивых свежих яблока, мед и две банки — тех, что на спину лепят — красного вина. Уговаривать не стал, а приказал:
— Выпить вино и съесть то, что просили! Я приказываю!
Выпил он вино — и я выпил. И съел яблоко. Медсестре он приказал, чтоб перед едой давали мне по стопке вина или водки.
И вот как утро, надо завтракать — кормили хорошо — стопочку приносят. Выпил – хорошо!
А как-то консервированной крови моей группы не оказалось, тогда вызвали донора — молодую девушку-комсомолку, и она согласилась дать мне свою кровь. Я отказывался: зачем ее мучить? Но она категорически настаивала, и мне пришлось согласиться. Она оставила мне свой адрес, но он затерялся потом в переездах, а вспомнить не смог. И не смог еще раз поблагодарить ее письменно за благородный поступок.
Это написал, чтобы знали, какое чуткое внимание было к раненым.
Ранение я получил 25.12.1942, и новый 43-й год пришлось встречать в полевом госпитале. Там же со мной рядом находилось два пулеметчика-уральца из моего бывшего взвода и много бойцов из лыжного батальона нашей 166-ой дивизии. К нам в госпиталь прислали с дивизии делегацию с поздравлением. Прибывшая из нашего медсанбата медсестра спела несколько фронтовых песен, «Землянку» и другие. Некоторые из раненых бойцов и командиров плакали навзрыд.
...Когда подошел состав и началась погрузка, появились немецкие самолеты, началась бомбежка. Все легкораненые, кто мог двигаться, выбежали в укрытие, а лежачие остались на носилках — в том числе и я. Мне неоднократно приходилось бывать под бомбежкой и обстрелами. Но я никогда не испытывал страха. Но в тот раз было как-то жутко! В беспомощном состоянии, в закрытом помещении, а кругом рвутся бомбы, осколки залетают в окна. Особенно страшно стало тогда, когда воздушной волной от взрыва выбило дверь и разрушило стену. Все затихли, ожидая конца… С нами была медсестра, она не бросила нас и оставалась рядом все время, пока продолжалась бомбежка. Она успокаивала нас, говорила, что немцы бомбят эшелоны, а станционный домишко им не нужен.
После отбоя, когда зенитки отогнали немецкие самолеты, раненых быстро погрузили в вагоны. Привезли нас в Вышний Волочек. Привезли в госпиталь, он размещался в школе. Положили в углу на носилках, шинелью накрыли. Лежу, ожидаю в очереди. Подходит ко мне кто-то и говорит:
— Вы не в этот госпиталь попали!
Ты представь себе...
— Вас в другой надо.
— Да куда ж мне в таком виде в метель?
— Ничего не знаю.
Я говорю:
– Никуда не поеду.
И достал пистолет, он у меня как был, так и остался. Думаю: если что — убью. Ну, потом главный пришел врач:
— В чем дело?
Врач посмотрел на пистолет:
— Придется сдать.
Забрали у меня пистолет, но оставили в этом госпитале. Меня поместили в палату «газовиков»: дежурный врач предполагал, что у меня гангрена, так как нога посинела и распухла. В палате нас было шестеро, двое из них за ночь умерли... Пролежал я в том госпитале несколько, а потом уже перевели меня в Москву. Во время следования эшелона при подходе к разрушенной станции Клин появились немецкие самолеты, начали сбрасывать бомбы и стрелять из пулеметов по вагонам. В нашем вагоне два человека были убиты и один вторично ранен. Зенитчики открыли огонь. Мы не видели, что делалось вокруг, почувствовали только, что машинист дал задний ход и отвел эшелон от станции.
**В Москву приехали утром. Привезли нас в академию имени Фрунзе. Там три этажа из восьми заняли под госпиталь, первые три — а то выше носить же — не наносишься. Мест нет, меня определили в вестибюле на первом этаже — громадном, красивом. Постель была чистая и удобная. Питание там было раз в день, черного хлебца 600 грамм, сахару нет, давали или две сливы сухих, или алычи. А тут надо поправляться! Все-таки и кровью истек, и всё. Я дал медсестре полевую книжку, написал доверенность, она получила деньги, купила буханку хлеба черного, огурцов, принесла нам. Братия ж голодная – давай! – и поели все».
ВОЗВРАЩЕНИЕ
«...В феврале 1944 из госпиталя я выписался с инвалидностью первой группы. К тому времени я получил уже известие, что семья моя осталась в живых и находится в тяжелом материальном положении.
Я оформил все свои дела и заехал еще в село Чебаркуль, где жила семья пулеметчика из моего взвода. Долго с ними беседовали, меня все спрашивали, — как там их Кирюшка, жив ли. Был я с ним вместе в последнем бою, а после ранения его не видел. Мать Кирилла занималась домашними делами, а жена работала в детсадике. У нее был сын-подросток, он провожал меня на станцию и сидел возле меня до прибытия поезда. Во время беседы он заплакал горько и рассказал, что ему очень обидно — отец сражается на фронте с фашистами, а мать связалась с шофером, который у них живет на квартире, спит с ним. Бабушка ругает ее, а мальчику запретила писать об этом отцу: жив останется, придет и сами разберутся. Такое дело приходит на баб иногда... Я ему:
— Да, верно, не пиши, это правильно бабка сказала.
Это тяжело ему будет, так что я подтвердил, что это правильно. Что ж он может сделать? Ничего ж не сделает... А настроение какое у человека будет?
...Прибыл я домой в конце февраля 1944 года. Семья моя во время моего появления находилась в крайне тяжелом положении. Топить нечем, в квартире холодно, жена болела. Дети полураздетые, тощие от недоедания. Их было четверо. Почти все, что было у семьи из вещей, пошло на менку, а остальное забрали немцы при обыске.
Я привез с собой две пачки концентрата из пшена и с килограмм хлеба. Мать сварила похлебку из концентрата с добавкой кукурузной сечки в большой кастрюле. Я перепугался, когда глянул, как они на кукурузную кашу кинулись. Все это было моментально съедено. Ребята ж голодные как собаки. А у меня ж еще деньги были на полевой книжке. На следующий день пошли с дочкой Раей на базар. А там буханка хлеба стоила 140 рублей, кило сала 300 рублей. И всех ловят — кто покупает, кто продает, — и берут, паразиты, в милицию. Я хожу, наблюдаю, а дочка торгует. Я ж на костылях, нести не мог, и обратно так Рая несет хлеб, сало. Вечером детям даю хлеба по куску, сала, накрошу цибулю. И спать. Тогда как попало спали: кто под кроватью, кто где.
Те деньги на полевой книжке дали временно небольшую поддержку. Но надо было находить выход из такого положения. Я обратился в трест «Макеевуголь», где работал с 1924 года, и зам. управляющего трестом тов. Рубинский выписал мне 20 кг картошки и дал свою лошадь, чтоб привезти продукты с базы. Дал он распоряжение и начальнику АХО, чтоб мне привезли угля и дров, получил я также кое-что из одежды для детей, из американских подарков. (Мой отец до сих пор помнит какие-то удивительные клетчатые штаны made in USA, которые достались на его долю и приобщили его к международной моде. — И.С.)
После моего приезда домой, через несколько дней, мы женой поехали в Днепропетровскую область в село недалеко от станции Пятихатки, чтобы выменять продуктов. Собрали все, что имелось еще из пожитков, да начальник ОРСа дал еще несколько метров материи, но за эти пожитки много не удалось выменять, пришлось отдать еще и бритву. Бритву променял, бриться нечем. Потом еще гимнастерку снял с себя и белье. Остался в бушлате теплом на голое тело.
С нами была тогда и моя свояченица — старшая сестра жены Настя. Мы остановились у одной молодой хозяйки. Жена и свояченица копали с ней огород, а я сидел в хате и чистил кукурузу — выдирал зерна из кочанов. За этот наш труд получили картошки, кукурузы и пшеницы. С этим багажом, что наменяли и заработали, особенно трудно было с погрузкой в товарный вагон. Нам повезло — как раз эшелон порожняка следовал в Донецк. Погрузить помог красноармеец, а до станции довез мужик на коровах за плату.
Был вечер, на станции на всех путях стояли воинские эшелоны, которые следовали к фронту. И тут налетели немецкие самолеты, стали сбрасывать в беспорядке бомбы. Десятки зениток открыли по самолетам шквальный огонь. Перепалка эта длилась около часа в сплошной темноте – станция была затемнена. Я стоял и думал: «А что, если вдруг угодит бомба в вагон? Мы можем оба погибнуть, а что тогда дети будут делать сами? Продукты и деньги у них на исходе, а мы в пути уже десятый день…» Я хотел предложить жене, чтобы кто-то из нас ушел из вагона подальше, так хоть кто-то из нас останется в живых. Но потом передумал — и не стал этого говорить. До конца бомбежки мы вместе оставались в вагоне. Самолеты отбомбились и ушли. Доехали домой благополучно, харчей подвезли, пшеницы, кукурузы, картошки и других продуктов, на первый случай семья была обеспечена питанием.
А потом дали хлебные карточки.
И зажили мы!»
Как мало, оказывается, надо для счастья.
