Цивилизация
Двадцатилетие распада СССР застало Россию в процессе переосмыслении этого события, его причин, места в истории и не реализовавшихся тогда альтернативных сценариях развития ситуации. Не то что бы прежние, крайне идеологизированные и политически мотивированные оценки коллапса Советского Союза исчезли из общественного дискурса. Нет, они по-прежнему широко представлены в общественном мнении и в СМИ. Но их прежние схемы уже не кажутся убедительными все большему числу людей. На место былой безапелляционности приходит ощущение сложности и неоднозначности происшедшего, к пониманию которого мы лишь постепенно приближаемся.
Среди последователей либерально-демократической политической традиции уже не пользуется однозначной поддержкой тезис о предопределенности развала Советского Союза в драматические дни 1991 года.
От них все чаще приходится слышать, что при ином стечении обстоятельств СССР, несмотря на все свои сложные внутренние проблемы, мог бы еще существовать не одно десятилетие. Как ни странно, но подобное признание альтернативности знаменует отход от крепко засевшего в нас еще с советских времен восприятия истории как жестко детерминированного процесса. В 2011 году был и еще один юбилей – сто пятидесятилетие со дня отмены крепостного права в России. В его преддверии был опровергнут старый миф о том, будто у царской монархии не было выбора в 1861 году: если бы Александр II не отменил крепостное право своим указом, то оно было бы сметено народным бунтом (революцией). Выяснилось, что ничто крепостническим порядкам в начале 60-х годов не угрожало и, если бы не царь-освободитель со своими реформаторами, русские крестьяне находились бы в барском ярме, как негры Бразилии в рабстве, до конца 80-х годов XIX века.
Подобная перемена взгляда, по-видимому, повлияла и на восприятие события недавней истории, которое ранее казались безальтернативными. И теперь оно во многом стало близким взглядам американского историка Стивена Коэна. По его мнению, развал Советского Союза стал результатом неблагоприятного совпадения различных по характеру факторов — воли Горбачева к проведению реформ, воли Ельцина к власти и воли номенклатуры к приватизации государственной собственности.
У идеологических оппонентов либералов и демократов — державников-патриотов и сторонников коммунистической идеи — «смена вех» в осмыслении распада Советского Союза выражена гораздо слабее. Но и здесь намечается стремление отойти от простой и ясной схемы, согласно которой Запад вместе со своей «группой поддержки» внутри бывшего СССР развалили великое государство, уничтожив ненавистный им общественный строй. По-видимому, на более сдержанный лад настраивают сегодняшние события в мире: ненавистный западный капитализм пребывает в глубоком кризисе, выхода из которого не видно, однако возвращаться к советской модели никто и нигде не хочет. При этом
подспудно в обществе, причем среди разных слоев и групп вне зависимости от их политических и идеологических симпатий, зреет ощущение того, что новейший эксперимент по строительству капитализма, начало которому в России положил распад Советского Союза, не удался. Современная российская экономика так же далека от западной эффективности, как когда-то советская. А социальная справедливость улетучилась полностью.
По уровню справедливости в обществе сегодняшняя Россия гораздо ближе к многим странам Азии, Африки и Латинской Америки с их колоссальными разрывами между богатыми и бедными и полным бесправием последних. Иными словами, современный капитализм не получается, а то, что возникло вместо него, кажется устойчивым и практическим непреодолимым. На этом фоне советский строй уже не кажется чем-то архаичным, лишенным позитивного исторического содержания, как думалось многим на рубеже 80-х и 90-х.
Вместе с этим уходит и когда-то очень популярное подтрунивание над повседневными маразмами советской эпохи. А российская государственность — можно ли назвать ее удавшимся проектам? И существует ли она вообще как проект? Современное национальное государство построить не получилось. Зато элементов имперскости в государственном строительстве все больше и больше: активные этносы получают от центра больше автономии и всяких прав по сравнению с менее активными. В результате единое правовое пространство страны разрывается, в республиках Северного Кавказа идет процесс архаизации.
Появление цивилизационных разрывов внутри страны создает почву для роста великорусского национализма. Это и дает основание некоторым авторам называть современную Россию «недоразвалившейся империей».
Кстати, империи всегда рушились не под давлением малых, окраинных народов, а из-за нежелания «метрополии» тащить на себе имперский груз. В этом смысле распад СССР, если применять к нему расхожее определение «империи», в первую очередь развалился по причине того, что в тогдашней РСФСР подобные взгляды стали популярными.
Но, несмотря на ощущение нового тупика, в котором оказалась посткоммунистическая Россия, есть понимание, что и в СССР вернуться уже нельзя. И разве можно в такой тотальной неопределенности в отношении будущего прийти к четким консенсусным представлениям о событии, которое положило начало подобной ситуации? Поэтому-то и выдвинутый властью проект Евразийского союза не вызывает однозначного энтузиазма в обществе. А ведь вроде бы для тех, для кого распад СССР был драмой, этот проект должен был дать надежду на хоть какую-то компенсацию гигантской потери.
Но не все так просто. С одной стороны, есть понимание, что нынешней России в XXI веке не на что рассчитывать в конкуренции не только с США и их союзниками, но и с формирующейся новой глобальной державой Китаем, и другими быстро растущими странами Азии и Латинской Америки. Поэтому хотелось бы увеличить свои ресурсы, выступать не только от себя, но и от имени крупного международного союза, быть его лидером. Вроде бы и момент для этого благоприятный: США и Евросоюзу явно не до того, чтобы вставлять палки в колеса российским инициативам на постсоветском пространстве, а многие государства в этой части мира настолько устали от своей экономической несостоятельности, что с удовольствием переложили бы ответственность на какие-то интеграционные объединения. Но, с другой стороны, в российском обществе укоренены сомнения, что на роль архитектора нового объединения у России просто не хватит сил. Да и
годы, прошедшие после распада СССР, убедили большинство соотечественников в справедливости старинного принципа «своя рубашка ближе к телу». Про интернациональную помощь «братьям» в нынешней России вспоминать не принято.
Поэтому Россия встречает историческую дату с привычным для себя разорванным историческим сознанием. Нынешняя неопределенность проецируется на недавнее прошлое. Сегодняшняя посткомунистическая Россия не видит своим истоком события двадцатилетней давности. Это Ельцинская Россия искала легитимность в антикоммунистической революции 1991 года, покончившей с Советским Союзом. Для России нынешней все гораздо сложнее.
Впрочем, возникшая в связи с массовыми протестами против результатов декабрьских выборов в Государственную думу динамика может качнуть отношение к прошлому в какую-то сторону. В какую — будет зависеть от направленности этой динамики и от того, где эта обновляющаяся Россия станет искать свои истоки.
