Вечер. Я довольно поздно пришел домой и теперь сижу ужинаю, а рядом со мной за столом сидит мой шестнадцатилетний сын, милый, но довольно нескладный в силу переходного возраста великан, недавно начавший читать мои заметки в газетах и недавно подумавший, что стоит проявлять интерес ко всему тому бреду, что я несу про свободу слова, кровавый режим, демократию, СПИД, однополые браки, феминизм, Пушкина и вино Брунелло ди Монтальчино. Сидит, смотрит, как я уплетаю рис, и проявляет интерес.
Напротив сидит моя мама, женщина достойнейшая во всех отношениях, доктор наук, психиатр, сейчас пенсионерка, но работавшая в Институте судебной психиатрии имени Сербского (том самом) и подсовывавшая мне, когда я был подростком, «Мастера и Маргариту» и Евангелие в качестве диссидентских книг. Однажды, когда я был маленьким, мы вошли с мамой в метро в час пик, я увидел огромную толпу плохо одетых и дурно пахнувших людей и сказал:
— Мама, я не пойду в метро. Там очень много людей, а я их не люблю.
— Ты представь себе, — сказала мама, — что все они бывшие дети и будущие покойники. И тебе станет легче их любить.
Собственно говоря, эта мамина фраза до сих пор примиряет меня с необходимостью жить среди плохо одетых и дурно пахнущих людей. А теперь я уплетаю рис, и мама говорит:
— Ты знаешь, что сказала Васина классная руководительница? Вася (так зовут моего сына) должен после экзаменов ехать со всем классом на военные сборы. Это же ужас! Там детей заставляют бегать кросс в противогазах, и дети падают в обморок от переутомления и могут даже погибнуть, захлебнувшись рвотными массами.
Я знаю. Я написал несколько статей про мальчика Сашу Бочанова, которого на военных сборах заставляли бежать кросс в противогазе, и который погиб, потеряв сознание и захлебнувшись рвотными массами. Я встречался с его родителями. Я следил за тем, как военруку, у которого на сборах погиб мальчик, ничего за это не было. Поэтому я говорю:
— Вася не поедет на военные сборы. Я напишу отказ директору школы.
— Слава Богу, что ты понимаешь, — вздыхает мама с облегчением, поскольку наверняка ожидала от меня какой-нибудь непредсказуемой реакции и лекции про гражданское самосознание, каковое самосознание особенно свойственно мне, если я выпью вина.
– Только поверь моему опыту, — говорит мама, — не надо писать никаких отказов. Надо сделать все тихо. Я позвоню классной руководительнице и придумаю что-нибудь. Какую-нибудь справку об освобождении, либо в связи с позвоночником, либо в связи с глазами.
У моего сына довольно серьезные проблемы с позвоночником и довольно серьезные проблемы с глазами. Теоретически медицинских заключений о проблемах с глазами и с позвоночником должно с лихвой хватить, чтобы освободить мальчика не только от военных сборов, но и от службы в армии. Это правда. Но вот он сидит рядом со мной за столом и смотрит то на меня, то на бабушку. И я понимаю, что главная его проблема сейчас – с гражданским самосознанием. Он, конечно, не хочет ехать на военные сборы, а хочет заниматься своей химией, своими магическими картами, своим компьютером. Он, конечно, считает, что правильнее в связи со скорым поступлением в университет заниматься химией, а не бегать в противогазе. Но вот прямо сейчас поздно вечером за столом на кухне он должен решить для себя, может быть, на всю жизнь, имеет ли он право сказать государству «нет» или лучше исподтишка обмануть государство, настаивающее, чтоб все мальчики участвовали в военных сборах. Мальчик смотрит то на меня, то на бабушку, и перед ним две модели отношения гражданина к власти. Я говорю:
— Нет, мама. Нет никакой необходимости добывать никакие справки. Я просто напишу отказ, потому что школа не может распоряжаться планами моего ребенка, а я могу, пока он несовершеннолетний.
Я беру листок бумаги и пишу: «Уважаемый Федор Николаевич (так зовут директора школы), в связи с пацифистскими убеждениями нашей семьи мой сын Василий не может принимать участия в военных сборах. Разумеется, по Вашему усмотрению, военные сборы для моего сына могут быть заменены занятиями в школе. Дата. Подпись».
Сын смотрит на меня с гордостью.