Цивилизация
Когда Жак Ширак покидал Елисейский дворец, многие в Москве оплакивали уход очередного «друга России». Никола Саркози с его репутацией атлантиста считался фигурой для Кремля неудобной и нежеланной.
Половину срока (первого) французский президент уже отбыл, и опасения не оправдались.
С Францией Саркози у России сложились отношения даже более деловые, чем с Францией Ширака, хотя нынешний президент не столь красноречиво рассуждает о многополярном мире.
Визит Владимира Путина в Париж – иллюстрация модели взаимодействия, налаженной с Францией, а она, в свою очередь, считается в Москве оптимальной для всего Европейского союза.
На чем основаны российско-французские связи помимо исторической традиции и уходящего корнями в прошлое культурного тяготения друг другу?
Во-первых, у Москвы и Парижа схожие представления о своем месте в мироустройстве. Для обеих столиц невыносима мысль о том, что их страны могут утратить великодержавную идентичность. И если для таковой недостаточно реальных оснований, приходится компенсировать дефицит виртуально – поведением, имиджем, проектами, в которых можно продемонстрировать лидерство. Конечно, проявляется это во Франции и России по-разному, но базовая установка на национальное величие совпадает.
Понимая это, французские лидеры всегда высказывались за то, чтобы проявлять уважение к интересам России, а российские подыгрывали честолюбию французских коллег. Не случайно Дмитрий Медведев неоднократно публично восхищался неоценимой ролью, которую президент Саркози сыграл в августе 2008 года. Во-вторых,
президент Франции и премьер-министр России обладают цепким мышлением, ориентированным на бизнес. То есть приверженность идее национального величия сочетается с современной его трактовкой как способа извлечения выгоды.
Иными словами, статус не только самоцель, но и средство укрепления позиций страны, и даже конкретных групп деловых интересов.
Наконец, события последних недель в Евросоюзе продемонстрировали, что крупные и влиятельные страны-члены по-прежнему держат в руках основные рычаги управления объединением. Мучительный процесс согласования, а затем ратификации Лиссабонского договора создал впечатление, что сообщество почти утратило управляемость, а тон задают малые государства. Однако, когда институциональный дизайн все-таки утвердили, Франция, Германия и Великобритания тут же расставили все по местам, быстро и эффективно распределив посты. А выбор почти никому не известных кандидатов на главные представительские должности недвусмысленно дал понять, что большие державы не собираются отдавать центральным структурам даже символическую власть.
В этом контексте у Москвы, которая всегда предпочитала иметь дело с отдельными крупными государствами, нет резона пересматривать подход. Значит, укрепление связей с Парижем, Берлином, Римом, а также другими столицами будет продолжаться.
Разговоры об интеграции на основе ценностей и системного распространения европейского нормативной базы затихли. Зато в Москве все больше говорят о сотрудничестве во имя модернизации. И повестка дня Путина во Франции очень характерна для современного подхода России к отношениям с Европой: «АвтоВАЗ», «Северный» и «Южный» потоки, вертолетоносец «Мистраль». Проблемы разнокалиберные (особенно интересно, что российский премьер предложит французам за спасение злополучного флагмана отечественного автостроения), но расположенные в одной плоскости – созидание ткани коммерческой заинтересованности друг в друге. При этом собеседники прекрасно отдают себе отчет в том, что коммерческая заинтересованность такого рода конвертируется и в политические связи.
Скажем, предполагаемая сделка по покупке «Мистраля», если оценивать ее с политической точки зрения, выгодна. Французский ВПК, естественно, хотел бы расширять рынки сбыта, в любой стране эта отрасль промышленности оказывает немалое влияние на политику. Покупая такого рода продукцию, российское государство одновременно обретает и весомого политического лоббиста.
Такая модель особенно наглядна на примере связей Китая и США еще до того, как Пекин стал крупнейшим кредитором Америки. Крупные американские компании имели столь разветвленную сеть деловых интересов в КНР, что прокитайские группы быстро догнали и обогнали по влиятельности антикитайское лобби, издавна представленное на всех этажах власти и общества в Соединенных Штатах и традиционно щедро поддерживаемое Тайванем.
У России такие отношения существуют разве что с Германией, где естественными союзниками Москвы выступают энергетические корпорации. Сделка по «Мистралю» способствует появлению прообраза подобных отношений с Францией. Правда, сфера торговли вооружениями всегда имеет специфическую непубличную сторону, которая время от времени вылезает наружу, и тогда эффект, естественно, оказывается прямо противоположным. Французскому ВПК это известно не понаслышке.
Еще недавно при анализе европейской политики России было принято говорить о значимости личного фактора. Мол, в первой половине 2000-х годов Владимир Путин пытался построить свою линию на «дружбах» – с Герхардом Шредером, Жаком Шираком, Сильвио Берлускони. Однако смена лидеров, неизбежная при демократии, подрывает суть подобного подхода. Оглядываясь назад, можно сказать, что
личностная дипломатия действительно не сработала. Скажем, если сравнивать по эффективности, контакты с Ангелой Меркель, которая не питает любви к российским начальникам, на практике дали больше, чем сердечная дружба со Шредером.
Последний так далеко зашел в выражении приязни своему российскому коллеге, что напугал остальных европейцев и мобилизовал сопротивление подобному сближению. Отстраненная Меркель сделала больше, чем ее горячий предшественник, да при этом не повредила собственной репутации.
В случае с Берлускони кратковременный период между его двумя правительствами, когда премьером был Романо Проди, показал, что интересы прочнее человеческих пристрастий. Да и Саркози в силу своей деловой хватки оказался более полезным партнером, чем Ширак, который в последние годы президентства скорее царствовал, чем правил.
Полная переориентация на бизнес-интересы в отношениях с европейскими партнерами – модель возможная. Россия никогда не испытывала воодушевления от ценностного подхода, а Европа сейчас вспоминает о нем, скорее, скороговоркой, потому что какие-то вещи просто надо произнести. Но
ставка на прагматизм требует одного условия: если экономическая сделка с политическим прикрытием заключена, ее надо выполнять. Что предусматривает способность гарантировать правила игры. Это можно называть инвестиционным климатом (по закону), можно авторитарной стабильностью (по понятиям) — суть не меняется.
Но происходящее в России стремительное стирание граней между коммерцией, бюрократией и правоохранительной машиной наводит на мысль, что как раз никаких гарантий инвесторам давать никто не собирается, какие бы великие замыслы ни вынашивало высшее руководство. И, даже если исходить из того, что жадность западного капитала беспредельна, чувство самосохранения в конце концов перевесит.
