Цивилизация
Менее всего хотелось бы вызвать негативную реакцию со стороны правозащитных организаций, деятельность которых автор считает одним из самых осмысленных явлений, происходящих в российском обществе. Речь идет не столько о самой этой деятельности, сколько об образе, складывающемся в общественном мнении. Простому обывателю довольно сложно отличить Московскую хельсинкскую группу от «Демсоюза», а Транснациональную радикальную партию — от «Мемориала», все это каким-то сложным образом пересекается в памяти народной еще и с анархо-синдикалистами под черным знаменем и «Гринпис» под зеленым, но к исламу отношения не имеющим, и именуется все скопом одним термином — «правозащитники». Я-то знаю, что у «Гринпис» не зеленое знамя, а транснациональные радикалы имеют такое же отношение к правозащитному движению, как я к французской газете Liberation, а она к либерализму. Но вы это сначала обывателю все объясните.
Объяснять, тем временем, никто не желает. Широкий фронт всех недовольных ситуацией в стране, сложившейся после выборов 2003–2004 года, остается золотой мечтой российской оппозиции — и последние статьи Эдуарда Лимонова, в точности повторяющие тезисы Валерии Новодворской двухлетней давности, лучшее тому подтверждение. Однако сближение на оппозиционной почве всех ветвей правозащитного движения мешает и их правозащитной, и их политической деятельности.
В принципе, проблема, о которой идет речь, оформилась еще тогда, когда наиболее уважаемые члены правозащитного сообщества дискутировали с представителями Лубянки вопрос о законности и уместности копирования на служебном ротапринте Авторханова. В принципе, правозащита — деятельность, максимально далекая от политики. Смысл деятельности любой правозащитной структуры заключается в диалоге с существующей властью, в ходе которого власть всеми доступными способами убеждают соблюдать базовые права человека, зафиксированные еще и в сталинской конституции. Когда же речь идет о том, что существующая власть должна покинуть политическую сцену из-за собственной, в глазах правозащитника, невменяемости, речь должна идти о деятельности политической. В идеале, при наличии диалога правозащитников и власти, правозащитные организации заинтересованы в отсутствии ажиотажа, будничности своей работы, если хотите — непубличности и бесконфликтной принципиальности.
Оппозиционная политика — прямая противоположность правозащите: ей показана абсолютная публичность действий, максимальный неподконтрольный никому резонанс в обществе, а эффективной практикой является конфликтная непринципиальность — цель оправдывает средства, находящиеся в существующих, но широких этических рамках.
Правозащитникам 1978 года было проще: единственным действенным способом правозащиты в СССР была политическая деятельность. В 2004 году ситуация выглядит иной: на сегодняшний день возможна и правозащитная, и политическая деятельность. И, скорее всего, пропасть между двумя видами современного «диссидентства» будет нарастать.
На практике это выглядит как превращение деятеля правозащитного движения в практикующего шизофреника.
Один и тот же уважаемый участник правозащитного движения с утра участвует в круглом столе, посвященном взаимодействию с МВД по пресечению деятельности экстремистских организаций — скажем, скинхедов, которых так и не научились отличать от пьяных болельщиков «Спартака». Чуть позже он принимает участие в митинге, в ходе которого российское государство, представителем которого является МВД, практически в открытую объявляется преступным сообществом. Во второй половине дня он может подписать обращение к властям Катара с просьбой со всей строгостью закона покарать двух сотрудников ФСБ России, причем неявно предполагается, что для нелюдей, в мирном государстве взрывающих эмигранта-сепаратиста, смертная казнь, практикуемая в Катаре, была бы приемлемым вариантом. Вечером им может быть подписана статья, критикующая Россию за отказ от окончательной отмены в стране смертной казни.
Не скажу, что знаю правозащитника, способного сделать это одновременно. Однако в общественном сознании это — один образ. Политизация деятельности правозащитников и обращение оппозиционных политиков к правозащитной тематике очень этому способствуют.
Разумеется, скажет правозащитник, есть профессиональная правозащитная деятельность — например, борьба с произволом в МВД, пытками в тюрьмах, преследованием по политическим мотивам, а есть чисто политическая активность гражданина. Одно другому не мешает: на митинге я был простым российским человеком, обеспокоенным общественной атмосферой, а на круглом столе — юристом-профессионалом. Внутри профессионального правозащитного сообщества, по крайней мере, давно научились отделять одно от другого. Но что видит тот, к чьей гражданской сознательности, к чьей совести и чувству свободы призывают и на митингах, и на круглых столах?
Он, бедняга, утром видит в правозащитнике в зависимости от политических убеждений — «демшизу» или политического оппозиционера. А вечером в зависимости от тех же убеждений — больного человека, помогающего убийцам уйти от заслуженной пули в лоб, или же гуманиста высочайшей пробы. Когда все эти картинки совмещаются в одну, человек начинает цитировать Шекспира («чума на оба ваших дома»), Толстого («все смешалось в доме Облонских») или Сталина («кадры решают все»).
Добро бы дело ограничивалось просто обывателем. А представьте себе сотрудника тамбовской прокуратуры. Он и так-то не понимает, для чего ему содействовать общественному контролю над следствием, что предлагают ему эти девочки и мальчики из МХГ. А вечером еще увидит в новостях НТВ, например, правозащитника Льва Пономарева, вполне внятно намекающего на то, что его начальник — генпрокурор Устинов — нечто среднее между Иудой и Чикатило и мало по моральному облику отличается от своих подчиненных. Много ли диалога выйдет у МХГ и тамбовской прокуратуры?
Но и на политическую деятельность правозащитников такая ситуация накладывает ограничения. Имея за спиной два десятка чеченцев, родственников которых похитили в Чечне и которые ждут от тебя вовсе не немедленного уничтожения преступного режима Путина, а конкретной помощи, — много ли на митинге скажешь о том, как именно устроена машина по торговле живым товаром, созданная в Чечне совместными усилиями местного криминалитета и федеральной группы войск? Ведь именно из этой машины, из рук этих людей, придется вытаскивать информацию о родне подопечных.
Эта неразбериха отражается и в головах спонсоров — реальных и возможных — и правозащитной, и политической. И они, и сами спонсируемые вынуждены не замечать, что «Открытой России» на сегодняшний момент судьба Ходорковского на порядок важнее, чем все остальные проблемы вместе взятые, а фонду МакАртура, спонсирующего вполне конкретные правозащитные программы, вряд ли нравится, что де-факто они финансируют деятелей оппозиции, подверженных детской болезни левизны в евросоциализме. Как это отражается на активности спонсоров и как эта неразбериха способствует активному «пилению» спонсорских денег заинтересованными менеджерами ряда фондов — всякий дурак знает. Все же не знающих отсылаю к последнему президентскому посланию Владимира Путина Федеральному собранию: некоторый анализ этому явлению, пусть и лукавый, там дан, и не сказать, чтобы он был излишне фантастичен.
Единственное, что приходит в голову для более или менее безболезненного исправления сложившейся ситуации — формальное разделение «правозащитного» движения на два крыла.
«Политическое», или же, если хотите, «боевое», займется борьбой с преступной кликой полковника Путина (или же демократизацией режима, организацией Нюрнбергского процесса в отношении КПРФ и ФСБ, военной помощью Аслану Масхадову, нужное подчеркнуть). «Правозащитное», или «мирное», — неполитической правозащитной деятельностью и диалогом с властью.
Как это облегчит жизнь собственно правозащитников — говорить не стоит: сложно системе ГУИН, МВД, судьям, прокурорам да и просто госчиновникам общаться с теми, кто имеет репутацию смутьяна, карбонария и заговорщика. По крайней мере, у второго субъекта диалога не будет морального права обыскивать первого при встрече с целью обнаружить обрез или адскую машинку.
«Политическим» правозащитникам также можно будет чувствовать себя куда как свободнее. Как, например, плодотворно выглядит идея правозащитной газеты, работающей в «желтом» ключе! Одни заголовки чего стоят: «Маньяк-военком в Саратове убил семерых призывников!»; «В кремлевской столовой появилась человечина!»; «Минобороны готово к испытанию в Чечне оружия, захваченного у инопланетян!». И не стоит прямо вот с ходу обвинять меня в цинизме, достойном судей на процессе по делу ЮКОСа. «Желтые» стратегии продвижения информации о нарушении прав человека — вполне признанная во всем мире практика, а всякий разумный человек поймет, где правда, а где вымысел. В конце концов, масса граждан России читает «желтую» прессу, и они — ни в коей мере не идиоты. Назидательное развлечение можно использовать и в политике, и в правозащите. Да и отличить военкома от маньяка дано не всем.
~ Как разделение на два крыла организовать технически — дело самих правозащитников. Кому-то, возможно, более четко расставлять акценты на митингах и на круглых столах. Кому-то, возможно, отказаться от одного из видов активности. В принципе, кризисные явления в ряде крупных правозащитных организаций, связанные с «конфликтом поколений правозащитников», уже постепенно делают это сами по себе. А наиболее одиозные (или, если хотите, известные) правозащитники-политики все более приобретают известность как чистые политики или как чисто общественные деятели.
Никто не призывает рвать связи политики и правозащиты, тем более что это невозможно: «разделение сознания» сейчас происходит в основном в головах лидеров правозащитного движения, а не в самом движении. Однако конфигурация «правозащитно-оппозиционного поля», уверен, будет более эффективна и в правозащите, и в политике.
И лишь один вопрос останется нерешенным. Доживет ли правозащитно-политический конгломерат до времен СССР, когда политика равна правозащите в 100% случаев, и вновь потребуется объединение? Или же слова «оппозиция» и «правозащита» будут в перспективе не синонимами?
Автор — обозреватель ИД «Коммерсантъ», специально для «Газеты.Ru-Комментарии»
