Цивилизация
— Определены ли параметры нового фонда Almaz II?
— Мы приступили к работе над Almaz II, который после второго закрытия будет объемом $200 млн. Мы сохраняем направления — программное обеспечение и интернет. Интересуют по прежнему компании, которые нацелены на глобальный рынок, и компании, предоставляющие интернет-услуги В2С на постсоветском пространстве. Офисы располагаются по-прежнему в Москве и Кремниевой долине, но наша специализация — развивающиеся рынки.
Около 30% наших денег будет использовано для инвестиций в интернет постсоветского пространства, где есть русскоязычное население.
В отличие от первого фонда, мы также будем активны на стадии seed-инвестиций (посевные инвестиции), но будем инвестировать только при участии инкубаторов и акселераторов. Зато решения об инвестициях мы будем принимать очень быстро. Мы также присматриваемся к новым направлениям. Мы к ним относим internet-appliance (устройства для доступа в интернет) и робототехнику.
— Кто выступит соинвесторами фонда?
— В венчурных фондах есть понятие партнеров, которые управляют фондом, и limited-партнеров, которые вкладывают деньги. Пока я не могу объявить всех. Предполагается, что партнеры останутся те же самые, но к ним будут добавлены несколько других структур. Мы немного задержали старт фонда Almaz II, поэтому сейчас четко я не могу назвать его участников — они сами о себе объявят.
— Когда планируется запуск Almaz II? На сколько сделок он будет рассчитан?
— Он начнет функционировать в октябре. Первые инвестиции фонд произведет уже в IV квартале 2012 года. Мы немного увеличим количество сделок. Если в Almaz I мы пока сделали 13 сделок, то в следующем мы сделаем порядка 18 традиционных сделок и около 40 посевных инвестиций.
— Уже есть проекты на примете?
— Конечно. Мы бы не увеличивали объемы фонда и не были бы более агрессивными, если бы не видели сделок. Мы видим большое количество сделок по обе стороны океана, очень интересных. В настоящее время мы пытаемся завершить наши переговоры, так как мы планируем первые сделки уже в этом году.
— Каков план по выходу из сделок, заключенных Almaz I?
— Традиционно фонды имеют две составляющие — время вхождения и время выхода. Обычно цикл фонда — 10 лет. Если считать, что мы стартовали 1 июля 2008 года, у нас есть классические шесть лет на то, чтобы выйти из всех сделок. В зависимости от ситуации, по обоюдному согласию всех сторон, фонд может быть продлен еще на два года, поэтому для выхода из сделок у нас есть, по сути, восемь лет. Мы будем делать выходы по времени созревания: когда мы будем видеть, что сделка созрела, либо же есть ситуации, в которых рисковать с ожиданием не стоит. В бизнесе бывает, что в одно время компания стоит много, потом ее оценка падает по какой-то причине. С этой точки зрения иногда можно промахнуться. Здесь будет работать наша интуиция, желание самих интрапренеров выходить или не выходить. Какие-то выходы могут состояться уже в этом году, какие-то — в следующем.
— Выбраны ли проекты, из которых Almaz может выйти уже в этом году?
— Это ситуация обоюдного выбора. Неправильно заниматься поиском покупателя: это моментально снижает цену компании. Покупатель должен прийти сам. Наша задача — развивать компании. Желание приобрести наши компании уже есть по многим из них, но неэтично говорить о тех, кому мы отказали, и о тех, с кем ведутся переговоры.
Одно могу сказать: вы начинаете попытки продать компанию только тогда, когда она находится в не очень хорошем состоянии. Если в компаниях все идет хорошо, вы не занимаетесь их шопингом, а занимаетесь их развитием. Если есть динамичный рост — зачем их продавать? Нужно их растить, выводить на IPO, и у нас и сейчас в портфеле есть кандидаты на IPO.
Есть у нас в портфеле и компании не для первичного размещения их акций на бирже, потому что эти компании решают нишевые, но очень важные задачи, и поэтому они становятся очень интересными объектами для приобретения. В этом случае, когда вкладываешь деньги в подобные компании, ты смотришь на то, чтобы потенциальных покупателей на эту компанию было достаточно. Есть много компаний: HP, IBM, Google, Dell, Cisco, которые развиваются за счет приобретения компаний с готовыми продуктами и технологиями. Поэтому ты готовишь и растишь компанию, осознавая, что в любой момент она может быть приобретена одним из грандов индустрии.
— Опыт вхождения через Almaz I в капитал компаний окажет влияние на выбор проектов, в которые вы намерены инвестировать через второй фонд?
— По сути дела, нет. Как я сказал, мы будем поддерживать seed-стадию, где критерием будет качество акселератора или инкубатора, с которым мы будем сотрудничать, и интрапренера, который приходит. Плюс потенциальная идея — во что проект может превратиться.
Акселератор-инкубатор предоставляет возможность динамически развиваться компании и ускоряется процесс ее развития на начальной стадии — снижаются риски для дальнейшего вхождения в капитал компаний. Для нас важно качество тех людей, которые стоят за этими акселераторами и инкубаторами. У них должен быть опыт, потому что мы не сможем оперативно вмешиваться в деятельность компании, быть членами совета директоров на раннем этапе, чтобы помогать ей. Поэтому нам важно, кто будет играть эту роль.
Для классического вхождения, которое мы будем проводить сами, мы будем смотреть на команду, что предлагается на рынок, насколько этот рынок может быть большим, насколько сильна технологическая составляющая, дающая возможность быть защищенным на рынке и, конечно, на своевременность нашего вложения. Мы не вкладываем в бизнес-планы, мы вкладываем в оценку возможности реализации идеи и мечты предпринимателя.
— Как акционерный конфликт с Питером Лукьяновым повлиял на отношения Almaz с партнерами: Cisco, ЕБРР, UFG Asset Managment?
— Никак не повлиял. У нас очень хорошая рабочая обстановка.
— Если планируется участие новых инвесторов в формировании второго фонда, не отпугнула ли их та ситуация?
— Многие расстроены, что произошла задержка второго фонда, старт которого планировался со второго квартала 2012 года, но пока я не знаю никого, кого бы ситуация отпугнула. Конфликты есть конфликты. Команда переформировывается, но качество той работы, которую мы делали и продолжаем делать, всех удовлетворяет.
— Вы теперь меняете практику составления и заключении новых — более четко прописанных — соглашений, чтобы избежать возможного повторения конфликта?
— Для меня лично это урок. Я с доверием отношусь ко многим вещам, считаю, что слово есть слово, и мало внимания уделяю документам. Возможно, это ошибка, за которую я расплачивался (не один раз в моей жизни), но мне хочется верить людям. Наверное, во втором фонде мы уделим больше внимания простоте, прозрачности и ясности документов, чтобы не было никаких сложностей, двусмысленностей и т. д.
Юристы тоже люди, которые не могут учесть всего. Они за тебя всего не продумают. Ты должен концептуально сначала все продумать, а затем смотреть, чтобы юристы все защитили, и сделать так, чтобы это выглядело правильным для обеих сторон.
Я считаю, что в любом конфликте правых не бывает: кто-то недосмотрел, кто-то, наоборот, пересмотрел. Если ты допустил конфликт, значит в начале что-то неправильно сделал.
— На какую часть прибыли Almaz Capital Patners претендует Лукьянов, помимо компенсации?
— Я не могу это комментировать. Раз он согласился, значит он доволен.
— Наблюдается ли замедление развития IT-сектора на фоне европейского кризиса? Это ощущается сильнее со стороны российских или зарубежных стартапов?
— Ясно, что замедление будет. Кризис вынуждает снижать расходы. Думаю, он сильно коснется и российской экономики. Одновременно понятно, что IT и особенно интернет лежат в основе и бизнес-моделей современных компаний, открывая новые возможности ведения бизнеса. Поэтому я не думаю, что у разумных бизнесменов произойдет сильное снижение затрат на внедрение новых технологий, потому что для многих кризис будет шансом выйти на новые высоты за счет применения новых технологий. Для того чтобы выжить, надо будет производить какие-то действия.
Например, fashion-индустрия меняется: сейчас значительно упростилось выведение новых брендов. Сочетание интернета и офлайн-магазинов привело к тому, что можно очень быстро выводить новые продукты и бренды. И поэтому, чтобы выжить, надо более эффективно применять новые технологии.
Для нас, венчурных капиталистов, кризис в каком-то смысле тоже тяжелое время, как и для всех. Снижаются ежедневные доходы и увеличиваются расходы.
При этом качество стартапов и новых идей повышается, потому что мозги у людей начинают работать лучше. Во времена кризиса появлялись все самые замечательные компании.
Я, например, ожидаю появления интересных компаний в финансовом секторе, потому что там как раз и заложен основной источник современных кризисных явлений.
— Российские разработчики перенимают опыт американских и европейских компаний при развитии своих проектов или развивают бизнес с учетом национального менталитета?
— Есть бизнес, который создает сервис для конечного потребителя: продажа товаров через интернет, доставка медиа, купоны, скидки и т. д. Это предоставление услуг. И есть бизнес, который изменяет технологическую основу ведения бизнеса: новые инструменты, роботы, материалы, устройства и программы. В России сегодня преобладает первый тип, потому что технологическая база России после распада СССР не упрочнилась. Количество НИИ резко сократилось, у нас негде проводить прикладные исследования, которые являются основой для накопления знаний, которые и являются «рудой» для создания инноваций.
Сегодня основные интересные идеи приходят от ребят, которые живут в интернете и пытаются там что-то найти проблемное, решить задачу, которая становится проблемной для всех. Я ожидаю, что рост количества технологических стартапов произойдет, но пока они не преобладают в России.
Интернет дал доступ к любой информации из любого уголка планеты. 2000-е годы предоставили коммуникационную составляющую нового типа: широкополосный доступ и интернет-телефонию, такую как Skype например. И еще эффективное использование технологий поиска и т. д. — вещи, которые позволили создать плацдарм для создания нового подхода к ведению бизнеса как такового. Мы живем во времена бурного развития технологий, и, если произойдут новые открытия, например в квантовой физике, и мы научимся ее использовать на молекулярном уровне, произойдет еще один резкий взрыв в нашем развитии.
— Идей хватает?
— Идей очень много, но я всегда говорю, что идея ничего не стоит, а стоит ее реализация. Люди все время рождают идеи — вопрос, насколько идея велика и значима. Идея всегда решает какую-то проблему. Насколько проблема индивидуальна, насколько глобальна? Когда такую воронку отбора идей начинаешь строить, количество значимых идей уменьшается. Основные причины — технологические ограничения на реализацию идеи и потенциал команды, которая с этой идеей пришла. В России вторая причина самая преобладающая, потому что у нас в стране очень мало «стайеров», все хотят быть «спринтерами».
— Сколько лет требуется, чтобы вырастить из стартапа полноценно сформировавшуюся и прибыльную компанию?
— Прибыльную можно вырастить очень быстро. Для того чтобы построить глобальную компанию, играющую заметную роль на рынке, надо потратить 7–8 лет. Нельзя потратить один-два года и вырасти — даже Facebook не компания, выросшая за три года. За два-три года можно вырастить компанию, технологическое решение, которое можно кому-то продать, но это не есть вырастить компанию.
— Зависит ли скорость роста от сегмента, в котором компания работает? В какой отрасли проявляются наиболее эффективные результаты?
— Это софт и интернет — секторы, где не требуется материальных затрат. Как только начинаются материальные затраты на производство, возникают технологические и производственные риски — на это требуется значительно больше времени.
Если вы хотите сделать В2С интернет-компанию в чистом виде, чтобы понять, взлетит она или нет, надо потратить для этого понимания $500 тысяч или $1 млн. Для софтверной компании для рынка В2В — $5 млн. А чтобы понять, заработает ли hardware компания, — $10–15 млн. При создании интернет-проекта можно немного потратить, увидеть и, если не понравится, бросить. А если ты делаешь новый экран или процессор, это требует больших затрат и времени.
Как только в интернете что-то получилось, вы поняли, что бизнес будет расти, вы сразу должны начать вкладывать много денег: необходимо тратить сотни миллионов долларов, чтобы бизнес работал и дальше, приобретал потребителей. А при разработке, например, софта или hardware, начальных затрат много, но потом не нужно тратить практически ничего, потому что компания начинает зарабатывать на своих продуктах.
— У зарубежных инвесторов есть интерес к российским стартапам?
— Не могу сказать, что произошло какое-то качественное изменение. Мы тоже не российский инвестор по своей природе, мы международный фонд Каймановых островов. У нас есть команда, в которой есть российские люди.
Если говорить о классических западных инвесторах с историей, на сегодняшний день они не очень проявляют интерес. До сих пор существуют чисто российский риск и риск удаленности. Когда количество идей, компаний в Кремниевой долине перехлестывает количество денег, имеющихся в распоряжении инвесторов, смысла смотреть за океан, в не очень понятную и порой непредсказуемую Россию, честно говоря, у них нет.
Ясно, что всех привлекает Китай, но это громадный рынок. Россия стала самым большим европейским интернет-рынком по количеству, но не по качеству соединения, корзине онлайн-покупок и т. д. Нам надо подрасти, и тогда интерес к нам будет.
— Что вы называете «российским риском»?
— Здесь много составляющих. Для многих Россия остается загадочной страной. Это и сложность визового режима. Я всегда пытаюсь объяснить, что нужно бороться не с оттоком «мозгов» — нужно обеспечить свободное перемещение инвесторов, интрапренеров, той категории людей, которую мы хотим здесь видеть. Давайте охранять свои секреты там, где их надо охранять. Даже недемократичная Украина, открыв границы, получила громадный поток бизнесменов в страну, и там видны существенные изменения в инновационном направлении.
Бизнес интересует открытость инновационного пространства, а не демократичность той или иной страны. Что касается демократии, я верю в то, что демократия в стране может быть построена, когда в стране будет по крайней мере один-два миллиона людей, которые заработали свой миллион честным умственным трудом, а не на распиле госсобственности и бюджета.
Еще одна проблема — мы мало занимаемся инновационной пропагандой России. Все страны, которые пытаются работать на рынке инноваций, понимают, что инновационная мерка идет по Северной Америке. В таких странах, как Финляндия, Израиль, Ирландия, которые заявляли себя как инновационные державы, при их посольствах в США существуют послы, защищающие интересы high-tech-бизнеса своих стран на территории США. И наши журналисты должны стать источниками информации о достижениях российской инновационной индустрии — для публикаций в западных изданиях , а не только освещать новости о зарубежных успехах в российской прессе. Мало публикаций о русских компаниях в иностранных изданиях. Эти публикации могут дать доверие и знание о России как инновационной стране.
Сегодня у нас есть отдельные high-tech-личности, которые олицетворяют Россию в мировом инновационном пространстве, но это персоналии, а не российское государство. Людей, которые сегодня имеют доверие мирового инновационного сообщества, можно насчитать, наверное, человек сто. Надо, чтобы это переходило от индивидуумов к бизнесу, обществу и государству в целом.
— Проект «Сколково» — это не пропаганда инноваций?
— Одна часть — естественно. Проект «Сколково» задуман хорошо. Но у нас проблемы с реализацией всегда. Хотя я не могу сказать это о «Сколково», так как верю в этот проект.
Я когда-то заявлял, что, когда пойму, что «Сколково» превращается в какую-то синекуру, я оттуда уйду. Пока не ухожу. Значит, все нормально. Пока я вижу, что там что-то строится и происходит, мне интересно. Я вижу много спекуляций по этому поводу, но я верю, что для страны «Сколково» — это не только популистский проект, но попытка впервые в истории России сделать страну более открытой с точки зрения инновационного проникновения как в Россию, так и из России на мировой инновационный рынок.
Для любого государства, которое хочет видеть себя в инновационном будущем, важно найти себя в цепочке инновационной составляющей. Тот же iPhone собирали производители из разных стран, но важнейший вопрос — где он был разработан. С этой точки зрения наша задача — найти себя в каких-то вещах, где мы можем встроиться в эту цепочку. «Сколково» же может и должно помочь решить эту задачу.
— Получается?
— Естественно, не все может получаться. Главное — не потерять веру. Я уже говорил, Россия — страна спринтеров. Все смотрят на стометровку, но на нее смотреть не надо — финиш не наступает. Проектам необходимо 6–8 лет, чтобы стать компаниями. Если мы ожидаем, что какие-то ребята пришли, им дали денег и они через год стали чемпионами мира, — это глупость и наивность. Лучше не начинать.
В «Сколково» есть свои ошибки — это популизм, попытка защититься от мнения, которое говорит «очередной распил». Грантовая политика «Сколково» хороша для старта, но, если деньги привлекаются на второй этап и туда не приходят профессиональные инвесторы, надо не жалеть об этих деньгах и сказать: «Ребята, выбирайтесь сами». Этот механизм должен заработать.
Если на втором этапе не приходят профессиональные инвесторы, которые оценивают риски, а не только идею, то что-то неправильно складывается у проекта. Если он заработает, это не будет развращать интрапренеров, которые получают дармовые деньги. С другой стороны, государство будет видеть, что деньги потрачены не зря. И надо понимать, что из всех компаний, которые получили гранты, хотя бы десятка два будут развиваться до глобального, мирового уровня — это уже успех.
Я в «Сколково» продвигаю прикладные исследования. Мы запустили лабораторию по Software Defined Networks Open Flour (протокол управления процессом обработки данных в программно-конфигурируемой сети). И молодые люди видят, что в этом есть возможность для их научной и предпринимательской самореализации. Я рассчитываю, что из лаборатории может вырасти 5–6 стартапов мирового класса. Но при запуске лаборатории я настоял на важном принципе — чтобы было прописано: если эти прикладные исследования на второй год жизни не получают поддержки в виде грантов от индустриальных игроков, которые понимают, интересны они или нет для индустрии, то проект нужно закрывать. В проекте Open Flour (еще до получения денег «Сколково») уже появились гранты от Intel, EMC, «Ростелекома».
«Сколково» для меня — общественное занятие, и я уже не могу остановиться. И второй проект хочу запустить по Big Data — обработке больших массивов — в России. С учетом того что у нас много математических школ и лауреатов в области математики, а в мире всех волнует работа с большими объемами данных, их обработка, хранение, — это одна из самых острых проблем. Поэтому я хочу запустить эту вторую лабораторию. Эти лаборатории должны нам дать качественные стартапы, которые могут прорываться на мировой рынок и встроиться в инновационные цепочки.
— Остается ли ощущение, что государство поддерживает «Сколково», верит в него, или для него он остался лишь имиджевой составляющей?
— Я не могу с уверенностью сказать «государство верит»: это не мой уровень общения. Я не знаю, что Владимир Путин и Дмитрий Медведев о нем думают.
— Но поддержка остается?
— На сегодняшний день — да. На наблюдательном совете в апреле, который проводил Медведев, все было нормально. На совете фонда, который является стратегическим органом, у моих коллег по совету пока существует вера, что все будет хорошо. По крайней мере, Виктор Вексельберг приходит и говорит, что сверху у нас есть поддержка.
В прессе пишут, что в правительстве потеряется интерес, потому что нет поддержки проекта частным бизнесом. Ответ простой: изучайте историю Кремниевой долины. В 1970 году американское государство тратило на нее $3–4 млрд, когда частный бизнес вложил только $100 млн. У нас показатель на старте лучше: если посчитать все частные деньги, вложенные в инновационную часть «Сколково», он превышает цифру в $100 млн, а государственные деньги не находятся на уровне $3–4 млрд, они ниже.
В Америке перелом произошел спустя 10 лет, а в 2007 году государство тратило на инновации $4–5 млрд, а частный бизнес вкладывал $32 млрд: произошло изменение веры. Но если проводить аналогию на старте, у нас показатели лучше. «Сколково» начало работать с октября-ноября 2010 года — еще двух лет не прошло.
— Как вы относитесь к социальным сетям Facebook и «ВКонтакте»? Не думали ли вы приобрести пакет одной из них?
— Акции Facebook нам покупать не надо. Для себя я понял, что покупка акций на рынке не мой бизнес.
Что касается покупки пакета «ВКонтакте», мы в Almaz всеядны и не упускаем возможности смотреть на компании разных стадий развития. Мы открыто говорим: мы будем иметь две-три компании на поздней стадии, определенное количество компаний на растущей стадии и столько-то на растущей, и добавляем еще seed-стадию. Если у «ВКонтакте» будет хорошая цена, я с удовольствием приобрету их акции. То есть если мы просчитаем, как нам удалось просчитать с «Яндексом», мы, естественно, зайдем во «ВКонтакте».
Мое отношение к соцсетям в целом положительно. У них есть две стороны — впечатляющая и напрягающая. С одной стороны, они сменили метод коммуникации — я не переписываюсь с друзьями по почте, которая становится все более деловой, а личное общение переходит в мессенджеры. Сети меняют облик нашего восприятия мира: мы получаем больше информации, часто той, на которую в другой ситуации человек даже не обратил бы внимания. В ленте друзей ты, помимо кучи мусора, можешь увидеть и кучу интересных вещей. Даже если у тебя много друзей, они разные — наверное, это не так плохо, потому что, если сделать закрытое сообщество, можно многое в этом мире потерять — не увидеть или не заметить. Здесь же малознакомые люди вбрасывают вещи, о которых ты бы никогда не подумал, — они расширяют твой кругозор.
Но во всех сетях есть опасность — твоя частная жизнь у всех на виду. Хорошо это или плохо, непонятно. Когда о нас все знают или о нас говорят не то, что мы знаем о себе, — это обратная сторона медали.
Уже началась наша «цифровая история». Поэтому молодые люди, работая с сетями, должны отдавать себе отчет в том, что через десять лет все, что они пишут, может стать достоянием окружающего мира.
Я не исключаю, что в будущем будет переломный момент, еще появится сервис, который переломит Facebook, как в свое время Facebook переломил MySpace.
— Как вы относитесь к закону о «черных списках» в интернете? Мешает ли он бизнесу, мешает ли он пользователям?
— Проблема в нашем государстве: дай топор – «нарубить щепки» мы всегда сумеем. Произошел некий перекос. Надеюсь, через какое-то время найдутся люди, которые поймут, что что-то не так. Прецеденты для этого есть.
В мире есть четкое понимание плохого и хорошего. Бороться с плохим надо такими методами, чтобы хорошее не страдало. К сожалению, у нас отношение ко всему происходящему, что все потенциальные преступники, а те, кто не являются таковыми, пусть они страдают тоже, потому что они могут быть потенциальными преступниками.
Это началось с советских времен и продолжается до сих пор. Куда бы ты ни пришел, сначала на тебя смотрят как на угрозу, а не на то, что ты объект заботы и внимания, потому что ты честный и добропорядочный гражданин своей страны.
У нас плохо работает репутационная составляющая. У нас и чиновник, и депутат, и бизнесмен может совершать много плохого, но все равно будет выходить сухим из воды.
Но если мне на Западе дали деньги и я с ними неправильно или нечестно поработал, мне их просто больше не дадут. Моя репутация будет потеряна. В России же, натворив множество непристойных поступков, можно прикрыться кучей оправданий и продолжать функционировать в качестве чиновника, руководителя, как будто ничего и не происходило.
Двойная игра с этим законом тоже присутствует. Кому нужно — дали топор, и он будет рубить все подряд. Но нельзя наказывать, например, «Яндекс» за то, что его поисковик находит вредную информацию при запросе пользователя. Нельзя наказывать хостинг-провайдера, на доменном пространстве которого кто-то разместил порнографию, не написав 18+. Надо искать и наказывать тех, кто это делает, — это основной подход, который должен применяться.
