О том, как солдат, прошедший войну, оказался за решеткой из-за килограмма соли, о вере советских солдат в Победу и о том, как эта вера подкреплялась тяжелой работой женщин — тружениц тыла — в трех своих очерках о героях войны рассказывает ученик 10 класса школы Верхнехавского района Воронежской области Павел Павличенко.

Введение

Я живу в небольшом районном центре. Военные действия 1941–1945 годов миновали его. Мои прадедушки были участниками этой войны, поэтому дома я часто слышу от своего деда рассказы о тех событиях. Он не воевал, но родился в то военное лихолетье. Героями его рассказов становятся не только его родители, мои прабабушка и прадедушка, но и соседи, его знакомые, друзья. В его рассказах я слышу о фактах из истории нашей многострадальной Родины. А разобраться в правдивости фактов мне помогает моя мама, которая работает учителем истории в школе, где я учусь. <...>

Судьба русского солдата Ивана

Все дальше уходит в историю война. Все меньше участников, свидетелей ее среди нас. Тем дороже для нас, людей XXI века, даже самые мелкие детали тех времен. <...> Я понял, что судьба людей, побывавших в плену, была обречена на различные испытания, и в советском обществе эти люди попадали часто под подозрение и потом в советские тюрьмы. Если где-то что-то случалось, в этом были виноваты часто бывшие пленные, которые проявили слабость и попали в плен. Все в то время были убеждены, что советский солдат в плен не попадет и живым не сдастся. Но тогда многие не знали, каково было солдатам, идущим в бой для того, чтобы добыть оружие. <...>

Один из рассказов моего деда о его давнишнем друге меня потряс. И я захотел выяснить, насколько правдоподобна и типична его история. Судьба Щепилова Ивана Дмитриевича стала темой моего исследования. В своей работе я использовал воспоминания его сына — Щепилова Николая — о жизни отца в те времена, и единственный документ, который бережно хранится сыном — военный билет. К сожалению, это все, что может поведать о Щепилове.

Щепилов Иван Дмитриевич родился в 1914 году. Окончил 3 класса начальной школы в 1926 году. Из семьи крестьянина-колхозника. Работал в колхозе «Правда». С 10 ноября 1935 года был призван на действительную службу Усманским РВК в ряды Советской Армии. После ее прохождения был зачислен в запас. С началом, войны, 23 июня 1941 года, был призван Верхнехавским райвоенкоматом на фронт. Попал в 389-й стрелковый полк и был зачислен на должность стрелка из автомата и ручного пулемета. Эту скупую информацию, которую можно прочесть в документах, бережно хранит сын, да и все рассказы о войне тщательно бережет.

А всё было так. До войны Иван Дмитриевич работал в колхозе «Правда» трактористом. Тогда появились трактора «Универсал». Большие огромные машины, требующие большой физической силы, очень неудобные в применении. Когда началась война, на всех трактористов была спущена броня. Иван Дмитриевич ее не получил, хотя необходимость в мужчинах-трактористах была огромная. Нужно было выращивать хлеб, кормить армию. Женщины-трактористки работали по двое. Одна заводила, другая рулила. Было очень тяжело и хлопотно, но Ивана Дмитриевича призвали в армию. Он не был коммунистом. Первые дни войны запомнились как хаос, сплошной беспорядок. 389-й стрелковый полк был брошен в район Белой Церкви, где расположилась линия фронта, на тот момент времени. Ночью полку дан был приказ окопаться и занять оборону. Пока было темно, солдаты выполняли приказ и ждали утра. С рассветом начала слышаться очень близко немецкая речь. Что делать? Приказа об открытии огня не было, да и отдавать его некому было, из командования только сержанты. Да и о каком бое можно было говорить, если солдаты были вооружены по винтовке на пару, и по три патрона на брата. Стрелять могли только по очереди. Как только заканчивались пули, передавали соседу. Оружие солдаты могли подобрать в ходе боя, трофейное, или убитых товарищей, сослуживцев.

В ходе боя полк попал в окружение. В живых осталось 450 человек. Из окружения живые солдаты попали в плен к немцам на три месяца. В лагере военнопленных Иван Дмитриевич занимался ремонтом танков. В оборудованных ангарах на станках, верстаках изготавливали детали. Здесь Ивана Дмитриевича поразила организованность, продуманность и немецкая педантичность. Они сразу приучили пленных к порядку. У каждого инструмента есть свое место, и он должен быть там и только там. Охрана лагеря состояла из финнов, которые отличались жестокостью и безжалостностью. Часто всякое движение оценивалось как попытка к бегству. Без промедления открывался огонь на поражение. Часто забивали пленных насмерть ради устрашения и запугивания других. Не выкинуть из памяти жуткого рассказа об уничтожении евреев в присутствии всех военнопленных. В центре лагеря была вырыта яма, напоминающая воронку, в которую загоняли евреев. Из строя пленных выбирали всех евреев, загоняли в эту яму, обливали бензином и поджигали людей. Страшное зрелище. <...>

Через некоторое время положение на фронтах изменилось. Немцы были отброшены, район Белой Церкви был отбит. Все пленные были освобождены и рассредоточены в разные военные части. Так как были пленными, запятнавшими свою честь, их силы были брошены на передовую в роли «пушечного мяса», да еще тогда существовало убеждение, что советский воин в плен попасть не может. <...>

1 февраля 1945 года Щепилова ранило минометным снарядом в обе ноги. После лечения был демобилизован, вернулся в колхоз, работал бригадиром. Но война еще не закончилась. Время было тяжелое, голодное, военное, но в тылу. Однажды в колхоз пришел мешок соли, долгожданный всеми колхозниками. Все ждали, когда его будут делить, раздавать. Но, как всегда, колхозная «элита» — правление — разделили его между собой. Ивану Дмитриевичу достался килограмм — как бы пай. Когда колхозники спрашивали, ну, когда же будут давать соль, он сказал: «Откуда мне знать», и выругался <...>. Отдал злосчастный килограмм соли и сказал: «Нате делите!» Кто-то донес парторгу о том, что сказал о коммунистах Иван Дмитриевич, и за это его осудили по статье 58 уголовного кодекса. В августе 1945 года был взят под стражу и осужден судом на срок 7 лет и 3 года ограничения в правах. Семь долгих лет провел он в Сыктывкарских лагерях политзаключенных. <...> Вернувшись из заключения, три года сидел дома — ограничение в правах означало, что после 8 часов вечера нельзя было выходить из дома и надо каждое утро ходить в милицию отмечаться. За время его мытарств с 1941 по 1952 он потерял своих родных детей. <...>.

А в то время, пока он сидел, его жена родила еще двух детей, которые были записаны на его имя. Советское законодательство подтвердило истинно библейский сюжет о святом зачатии. <...> И до совершеннолетия Иван платил им алименты, воспитывал их. И доказать ничего не мог. <...>

Достигнув пенсионного возраста, он был признан медико-санитарной комиссией нетрудоспособным, ему присвоили первую группу. Но пенсию ему выплачивали местные чиновники не по инвалидности, которая составляла в то время 52 рубля, а по старости, хотя до пенсии ему оставалось 3 года. И размер пенсии был 24 рубля. Вся эта несправедливость выяснилась только перед самой смертью Ивана Дмитриевича. Несмотря на то, что после стольких лет служения Родине во время войны, здоровье было потеряно на фронте, его не считали не только ветераном войны, но даже не участником ВОВ. Жизнь Ивана Дмитриевича Щепилова является фрагментом жизни тысяч советских людей, попавших в сталинскую систему, когда слово, произнесенное в сердцах, невступление в ряды коммунистов меняло жизнь, факты ни о чем не говорили и ничего не доказывали. Жизнь его была омрачена и испорчена, но он с гордостью пронес свое имя. Честно трудился, построил дом, вырастил сына, перенес с честью все тяготы, которые легли на его плечи.

О войне

Мой прадед Павельев Иван Семёнович родился в 1907 году, окончил семилетнюю школу, работал, счетоводом в колхозе. Когда его наградили за добросовестный труд путёвкой в санаторий, в это же время началась война.

Из дневника я узнал, что, работая контролёром-ревизором в финансовых органах, в 1941-м с первого дня, как только прозвучали первые звуки тревоги, мой дедушка Павельев Иван Сёмёнович оказался в райвоенкомате, где получил повестку в действующую армию. В его записях очень подробно прописаны первые дни войны. Из них я узнаю, что сборы проходили по законам военного времени, сразу же 25 июня он был приписан к 118 гаубично-артиллерийскому полку. Так как война началась внезапно, то и военной формы не оказалось, и в гражданке они были загружены в военный эшелон и отправлены на передовую. Мне стало известно, что первое боевое крещение прадедушка получил, не доезжая до города Смоленска. Была объявлена воздушная тревога, когда необстрелянные люди стремились кто куда, думая убежать от войны. В эту же ночь он увидел, что значит военная воздушная тревога, услышал и увидел, что такое бомбёжка.

«Страшный рёв бомбардировщиков, крик людей, пострадавших от бомбёжки, повидали разорванные человеческие тела», — пишет мой прадед. Так они доехали до Витебска. Бомбардировки продолжались по несколько раз в день, но со временем к ним стали привыкать и меньше паниковать. Мой прадед подтвердил и тот факт, что солдаты в первые дни войны оружия не имели <...>

Ещё один рассказ моего прадеда не оставил меня равнодушным. <...> Я хочу рассказать о таком случае, произошедшем 20 августа 1941 года. «Я находился на наблюдательном пункте со старшим лейтенантом. Работали на стереотрубе, передавали на командный пункт о движении к опушке леса немецких танков, они по 8 штук выдвигались к линии фронта для наступления. Я насчитал 5 танков, успел передать на командный пункт, вдруг у меня звон в ушах и я внезапно оказался вниз головой. Опомнился, огляделся. Стереотруба оказалась разбитой, моя винтовка погнута, а деревянная часть винтовки изуродована. В кармане у меня была алюминиевая ложка, которая оказалась свёрнута в комок. Оказалось, у меня рана в ногу и в руку. Тяжело вспоминать, как трудно было на фронте в августе 1941 года». <...>

В августе 1943 года при формировании Воронежского фронта он записался в 293 стрелковый полк НКВД во внутренние войска, они пешком дошли до Киева, который и освободили 7 ноября 1943 года, а 8 ноября вошло и их подразделение. Хочется привести слова о том, что увидел мой прадед и все солдаты… «Что мы увидели в Киеве, не поддаётся описанию: убитые люди, лошади, убитая техника, разрушенный центр города — Крещатик. Здесь было неспокойно. Немцы неохотно оставляли Киев, а вместе с немцами появились ещё одни враги — националисты-бандеровцы.» <...>

Та далёкая война многое доказала: и умение наше сплотиться во время опасности, и силу нашего духа. В дневниках прадеда я нашел ответ на все интересующие вопросы.

<...>Ещё его очень заботил вопрос: «В чём причина Победы русских?» И на это он сам даёт ответ «Даже когда мы отступали, мы были на 100% уверенны в своей победе, и другого не должно и не могло быть. Мы твёрдо были в этом уверены». Прошло 70 лет с тех пор, как отгремели последние залпы войны. Но время бессильно ослабить память людей, поднявшихся на защиту своей Родины, и тем ценнее вклад в неё простых воинов. Мой прадед никогда больше не брал отпуска и путёвок санаторно-курортных, несмотря на то, что он был дважды тяжело ранен, и лечение ему было необходимо. Наверное, не хотел повторения тех страшных событий.

«Упорным трудом добьемся Победы!»

Каждое время рождает своих героев. И именно этих героев, их лица, их жизни становятся символами времени. Хатунцева Екатерина Петровна — обычная русская женщина, которая в 18 лет встретила войну. Есть в этой женщине тот невидимый, но крепкий внутренний стержень, который движет ею всю жизнь, помог ей пережить все, что ей выпало в жизни. В связи с мобилизацией в Верхнехавском районе намного уменьшилось трудоспособное население, резко сократилось количество лошадей и тракторов. Решающей силой в деревне стали женщины и подростки, пришедшие на смену призванным на фронт мужчинам. <...>

Наш Верхнехавский район не был фронтовым, но все тяготы войны коснулись и его. Женщины, оставшиеся без мужей, работали на полях, в колхозах, заготовках сена, не обращая внимания на трудности, лишения, тяжелые условия. Вся трудная работа легла на женские плечи. «Надо было все перенести» — так философски об этом говорят сейчас сами труженицы тех великих лет, и поэтому свою работу я назвал так: «Упорным трудом добьемся победы». Я хочу рассказать о своей прабабушке — Хатунцевой Екатерины Петровны в годы Великой Отечественной войны, которая вместе с другими женщинами обучилась работе на тракторе.

<...> Мне удалось выяснить, что героический труд женщин-трактористок был начат по кличу великой женщины и труженицы Паши Ангелиной, которая и до войны работала на землях Казахстана трактористкой. Она обратилась 1941 году к женщинам с требованием помочь стране с посевной в грозные годы войны, помочь заложить основу обильного урожая 1942 года.

Сейчас известно, что на ее клич отозвались тысячи женщин, девушек и юношей. Среди этих людей была и моя прабабушка, молодая девушка Екатерина, тогда еще Свиридова. Известно что, именно в это время они, трактористки, трудились как никогда самоотверженно. Своим трудом на колхозных полях они боролись за своевременное проведение полевых работ и получение высокого урожая. В результате упорного труда поставки сельскохозяйственной продукции государству возросли: с 49 955 центнеров в 1943 году сдача хлеба колхозами района увеличилась до 57 866 центнеров в 1945 году, что и по современным меркам цифры немалые. Этому героическому труду женщины-механизатора и посвящаю свое исследование. <...>

О своей работе Хатунцева вспоминает так: «Трактор ласково его называли «Колесный Универсал» состоял из металлической платформы без кабины. Сиденье тоже было железное, неудобное. Трактор с трудом заводился с помощью рукоятки. От железных колес была такая тряска ,что из трактора при езде можно было вылететь. Особенно весной, когда к колесам привязывали деревяшки для лучшего сцепа с дорогой». О своей работе она вспоминает так: «На посевную ранней весной первый раз выходили парами, чтобы не страшно было, чтобы не заблудиться, да и дорогу легче было рассмотреть. Ведь у трактора не было фонарей. Дорогу освещал лунный свет, а когда не было луны, ехали наощупь».

Жизнь в тылу была такой же тяжелой, как и на фронте. На работу ходили, боясь опоздать хоть на минутку. Везде была железная дисциплина. Опаздывать на работу было нельзя. <...>

Но трудности не останавливали женщин. На своем тракторе Екатерина Петровна вместе со своими подругами по бригаде обязались обработать 300 га и не допускать простоев своего трактора, сэкономить горючее, смазочный материал и средства, отпущенные на ремонт. <...>

«УПОРНЫМ ТРУДОМ ДОБЬЕМСЯ ПОБЕДЫ!» — это основной лозунг всех тружеников тыла, который и согревал, и заставлял работать. Сейчас для любого человека очень важно, что он получит за свой труд. А что же было тогда с оплатой? Зарплату начисляли трудоднями, а трактористам давали паек — пшеницей или другими зерновыми, так как они были основными тружениками на селе и работа была самой трудной на селе. Но никто не жаловался. Екатерина Петровна работала на тракторе до 1949 года, пока не вернулись мужчины и не заняли свои прежние места. Характерной тенденцией тогда было, что после возвращения мужчин с фронта, женщины не хотели никому уступать свои трактор. И Е. П. Хатунцева уступила только в обмен на учебу в сельскохозяйственном техникуме и замужество. <...>

Заключение

Очень скоро на нашу землю придет светлый, радостный праздник Великой Победы. Тысячи сыновей и дочерей защищали Родину на фронтах, не жалея сил, трудились в тылу, перенеся тяготы и трудности войны. Смотрю я на своего дедушку и мне до сих пор трудно представить, какой силой и энергией обладали эти далеко не молодые люди, сколько в этих людях оптимизма. Они любят рассказывать о себе, делиться жизненным опытом. А его у них хватило бы на десяток жизней. Да каких! Такие судьбы дважды не повторяются!

В своей работе старшеклассник Владимир Алов из Петрозаводска выясняет судьбу друга своей семьи, рядового красноармейца Павла Леонтьева. Дядя Паля, как называют его друзья и родственники, попал в плен — только не немецкий, а финский. Владимир начинает выяснять судьбу дяди Пали — а заодно узнаёт такие подробности финского плена, от которых волосы встают дыбом.

«Нет в России семьи такой, где б не памятен был свой герой…» Наша семья не исключение. Воевали, трудились в тылу для Победы, пережили блокаду Ленинграда мои прапрадедушки и прапрабабушки, родные как по маминой, так и по папиной линии. Для нас 9 Мая — священный праздник. Каждый год мы по традиции в этот день дарим цветы ветеранам.

В 2013 году, когда в нашей республике началась подготовка к очень важным событиям — 70-летие освобождения Петрозаводска (июнь 2014) и Карелии (октябрь 2014) от захватчиков, — мы с бабушкой проверили еще раз информацию о военном прошлом нашей семьи и выяснили, что среди защитников Петрозаводска был близкий нашей семье человек. Звали его Леонтьев Павел Иванович. Он был мужем Бабани, так называла моя бабушка Анну Васильевну Леонтьеву, свою двоюродную бабушку, родную сестру деда. Своих детей у Бабани и дяди Пали, так ласково называла его Бабаня, не было, и после войны Бабаня сначала помогала растить мою бабушку, потом, совсем немного, моего папу. По рассказам моей бабушки, Анна Васильевна всю жизнь ждала своего Палю, который пропал без вести в самом начале войны.

Да, дядя Паля не был нашим прямым родственником, но именно благодаря ему мои предки по папиной линии оказались в Петрозаводске, а Бабаня очень много сделала для нашей семьи. И мы с бабушкой решили выяснить фронтовую судьбу ее любимого мужа.

Дядя Паля, Павел Иванович Леонтьев, был обычным парнем из вологодской деревни. Он родился 28 августа 1896 года. В 20-е годы перебрался в Петрозаводск, выучился и служил ИТР в литейном цехе Онежского (Петровского) завода.

Анна Васильевна, жена Павла Ивановича, очень мало рассказывала о нем. По воспоминаниям моей бабушки, она при упоминании о «Палечке» начинала плакать и просила не расспрашивать. Мы знаем только то, что незадолго до дня рождения Павла Ивановича призвали на фронт. Призван он был Зарецким РВК Зарецкого района г. Петрозаводска (Карело-Финской ССР) 8 августа 1941 года. За время обороны он, по словам Анны Васильевны, два раза ненадолго «забегал» домой. С его слов известно, что был приставлен к лошадям, подвозил, что требовалось, на передовые. Как он говорил, винтовка была только у старшего. По воспоминаниям Бабани, сильно похудел. Моя бабушка считает, что это неудивительно: Бабаня была поваром в правительственной столовой, прекрасно готовила, любила побаловать мужа вкусной выпечкой. Моя бабушка до сих пор вспоминает, как вкусно готовила Бабаня.

Петрозаводск готовился к эвакуации. В последнюю встречу дядя Паля сказал жене, что город приказано держать как можно дольше, чтобы успели эвакуироваться жители и беженцы. Просил жену не задерживаться. Но Анна Васильевна до последнего надеялась, что среди отступающих защитников города будет ее Паля, и лишь с последней партией гражданского населения по Онежскому озеру эвакуировалась. Только после освобождения Петрозаводска и Карелии в 1944 году она узнала, что Павел Иванович пропал без вести. Но судя по документам 1946 года, уточняющим потери, уже было известно, что он погиб 29 декабря 1941 года, правда, указания на то, что это произошло в плену, не было. Знала ли об этом Бабаня, не известно.

Плен — трагическая судьба сотен тысяч бойцов Великой Отечественной войны. Уже в первые месяцы войны их приказано было считать врагами, предателями. Плен считался позором. Наш родственник, Василий Васильевич Стрелков, прошедший всю войну, рассказывал, как несколько раз он со своими товарищами при отступлении оказывался в окружении, как с боем и потерями они прорывались к своим, и тот последний патрон, который оставляли для себя, чтобы не попасть в плен, шел в дело в бою. Василий Васильевич, по словам бабушки, не любил об этом вспоминать. Переживал только о том, что, хоть в донесениях отмечали про товарищей — погиб в бою, нет у него уверенности в том, что на поле очередного боя при отступлении остались только погибшие: возможности искать контуженых и тяжелораненых не было.

Может, так попал в плен и дядя Паля? Если учесть, что у возниц не было оружия, то как можно было при окружении избежать пленения? По документам, составленным после капитуляции Финляндии, Павел Иванович попал в плен 10 октября 1941 года. Лагерь, куда его поместили, находился в г. Лаппеенранта губернии Кюми.

Так я впервые узнал, что во время Великой Отечественной войны был не только немецкий, но и финский плен. А еще я узнал, что даже были специальные отчеты о потерях, где были пропечатаны графы: «Время перехода в плен», «Обстоятельства перехода в плен». То есть бойца заранее называли предателем. Порой было достаточно, чтобы командир после боя предположил переход в плен.

По статистическим данным управления по делам военнопленных, финскими воинскими подразделениями было взято в плен общей сложностью 64 188 человек. Согласно договору о перемирии в 1944 году, после прекращения Финляндией военных действий, из них в Советский Союз было возвращено 44 453 военнопленных или интернированных. По статистическим данным получается, что из всей массы пленных в финских лагерях погибло 29,1%. Это одна из самых высоких цифр в мире. И это без учета военнопленных, которых переправляли в Норвегию и немецкие концлагеря. Неужели все они просто взяли и перешли на сторону врага, в плен, чтобы погибнуть там мучительной смертью?

Не мог такого сделать дядя Паля, который, по воспоминаниям близких, очень любил свою Нюрочку. Да и другие, такие же, как он. Это для них с первых дней войны в Финляндии уже готовили концлагеря, как для дешевой рабочей силы. А в плен попадало очень много бойцов. Например, только Медвежьегорская операция дала финнам 2800 военнопленных, а Олонецкая — где-то 1200. А лагеря строили с расчетом по 300–500 человек в каждом.

<...> К концу августа 1941 года пленными были забиты уже 18 лагерей по всей стране, а крупные их партии были еще на подходе, потому что наступательные бои на Карельском перешейке завершились лишь 9 сентября. Началась окопная война. Линия фронта фактически не менялась до 1944 года. Военнопленных добывали теперь случайно, целые недели проходили порой без их поимки. Поимка пленных не сводилась теперь только к пополнению рабочей силы для Финляндии. Пленные нужны были для получения важной секретной информации, которая вырывалась у них любым путем. Солдаты, захватившие «языка», поощрялись, например, дополнительным отпуском домой.

<...> О том, что плен, даже для тех немногих, кто переходил к врагу добровольно, поверив агиткам и посулам, которые щедро разбрасывались над линиями обороны, был ужасен, пишут даже финские послевоенные исследователи истории.

Павел Иванович Леонтьев был захоронен в одной из трех братских могил в Лаппеенранте, один из 1532 мучеников плена. Среди погибших немало неизвестных. Лагерь находился на воинской территории, то есть закрытой и сегодня для свободного доступа. <...>

Большинство лагерей располагалось далеко от границы с Карелией, в глубине Финляндии. Военнопленных перевозили разным транспортом. Умирать они начинали уже в дороге от голода, без оказания медицинской помощи. Например, отправляли в суровые зимние морозы военнопленных в орглагеря из Петрозаводска в холодных и наглухо закрытых вагонах для скота. В одной только партии пленных, отправленных 22 января 1942 года, из 158 человек 13 умерло уже в дороге. В партии того же отправителя 1 февраля 1942 года из 91 человека в вагонах осталось лежать 9.

Мучения продолжались и по прибытии в переполненные лагеря. Шесть дней в неделю военнопленные, способные покинуть бараки, работали на торфоразработках, лесоповале, в каменоломнях. И умирали один за другим. Известий о скором конце войны никаких не было, что в свою очередь лишало угодивших в плен мужчин всяких надежд на завершение их мучений.

Побег был невозможен: чужая страна, незнакомый для большинства язык, враждебность большей части местного населения, помнившего Северную военную кампанию 1939–1940 годов, начатую Советским Союзом. Кроме того, в беглецов разрешено было стрелять на поражение, а схваченных расстреливали.

Павел Иванович Леонтьев, рядовой Красной армии, попавший в плен 10 октября 1941 года, умер 29 декабря этого же года. Причина смерти — общая слабость. Как потом бабушке объяснили в нашем консульстве в Финляндии, общая слабость — это истощение, то есть смерть от голода. Вернувшись из Финляндии, бабушка сказала, что, слава Богу, Бабаня так и не узнала, как умер ее любимый Паля, которого она постоянно баловала своими кулинарными изысками. Я тоже считаю, что для нее еще одним ударом было бы узнать о голодной смерти своего мужа.

В работе (труде) Института военной науки Финляндии «Военнопленные» имеется следующая заметка: «Одной из главных причин большой смертности военнопленных было с самого начала их слабое питание. Вообще долгое время попавшие в плен страдали от недостаточного питания и от больших перегрузок, что наверняка увеличивало их предрасположенность к заболеваниям».

И это правда. Дело в том, что мы с бабушкой не остановились только на поисках информации о трагической судьбе Павла Ивановича Леонтьева. Вернувшись из Финляндии, бабушка организовала акцию «Возвращение». Мы с ее учениками несколько раз пересмотрели все списки военнопленных, погибших в финском плену. Составили архив анкет жителей Карелии, Белоруссии, Ставропольского края. Дело в том, что мой прадед, папа бабушки, из Георгиевска, а еще у нас есть родные из Белоруссии. В анкетах мы отмечали и причины гибели в плену. На первом месте следующие причины: общая слабость (я уже знаю, что это такое), желудочно-кишечные заболевания, понос, параличи сердечного органа. Кроме того, очень распространен туберкулез, заболевание почек. Также есть отравления, скорее всего, некачественной пищей, самоубийства, «перерождение сознания», видимо, сумасшествия, заражения крови, обморожения, сыпной тиф, огнестрельные раны. Последнее, скорее всего, это расстрелы, которые практиковались в лагерях.

Чем же кормили военнопленных? В лагеря завозили трупы лошадей. Чаще всего конина была испорченной. Варили голландское бочковое мясо, которое имело такой страшный запах, что он не пропадал даже после двухсуточного вымачивания. Но голод заставлял военнопленных есть и такую еду. Часто подолгу не было и такого «мяса». А труд был обязателен. Умирали прямо на лесоповале, на торфяниках. Например, на торфяных разработках в Риитасенсуо за короткое время от истощения и измождения умерло 45 человек. Остальные пленные взбунтовались. Во время подавления бунта было застрелено еще 15 человек. Взамен казненных и погибших от голода торфоразработки получили новую партию военнопленных.

Военнопленные часто обращались за медицинской помощью. Из лагерей их переводили в больницы. Несмотря на медицинский уход, в больницах в Кокколе и Лаппеенранте, например, умер 2001 человек. Но чаще «лечили» на месте. В качестве основного лекарства без исключений применяли «горячий чай, камфару и ягодный сок». Некоторых «освобожденных от работ по болезни» по утрам находили в бараках мертвыми. Причины смерти ставили сразу: язва желудка, паралич сердечного органа. Наверное, так и умирал Павел Иванович Леонтьев, физических сил которого хватило на два с небольшим месяца плена.

Вот так выяснение военной судьбы одного человека открыло для меня страшные страницы истории Великой Отечественной войны. Об этом я не читал в учебнике истории. Об ужасах плена рассказали М. Шолохов в «Судьбе человека» и К. Воробьев в повести «Это мы, Господи…». Но только непосредственное знакомство со свидетельствами прошлого заставили по-настоящему задуматься: почему так несправедливо мучеников плена считали предателями?

2 октября 1941 года город Петрозаводск был оккупирован финляндской Карельской армией и переименован в Яанислинна. В это время где-то в лесах на подступах к городу без оружия, без помощи пытался выйти к своим обозник Павел Иванович Леонтьев, рядовой, беспартийный, 1896 года рождения. Не вышел. Оказался в страшном плену. Для нас он не предатель, он — дядя Паля, солдат Великой Отечественной войны.

Наверное, как и тысячи других, он жил верой и надеждой на освобождение. Но освобождением стала мучительная смерть. И не только для военнопленных она стала освобождением от мук. Работая со списками финского плена, я обнаружил, что гражданское население тоже находилось в финских лагерях не только на территории Карелии, но и в самой Финляндии. И они тоже верили и надеялись, как семья Миненковых из Белоруссии. Две девочки-двойняшки родились уже в плену в октябре 1941 года. Они должны были родиться под мирным небом, а родились и умерли в бараке для военнопленных. Их назвали Верой и Надеждой. Верили и надеялись. Но вся семья погибла:

Миненков (Миненхов) Алексей (1870–26.07.42) — воспаление сердечного органа.

Миненкова Мария (1878–3.02.42) — воспаление легких.

Миненкова Анна (5.08.38–19.02.42) — воспаление легких.

Миненков Василий (1.07.39–15.06.42) — воспаление мозга.

Миненкова Вера (18.10.41–2.01.42) — природная слабость.

Миненкова Надежда (18.10.41–27.12.41) — природная слабость.

Почти 70 лет назад на нашу землю пришла Победа. Я — правнук тех, кто воевал, трудился для Победы в тылу. После того, что мне удалось узнать о судьбах военнопленных, я считаю несправедливым то, что до сих пор они не реабилитированы и не признаны жертвами войны, ее участниками. Ведь сегодня с радостью и искренно встречают освобожденных пленных в Донбассе. Чем же отличается от них Леонтьев Павел Иванович — человек, которого я никогда не видел и о котором знаю очень мало, но главное, что знаю, — он как мог защищал мой город, мою и свою Родину!

В моем компьютере отдельно хранится учетная карточка одного из военнопленных. Правда, погиб он в немецком плену в Германии. Бабушка случайно обратила на нее внимание, когда мы работали с документами и списками. Дело в том, что мы с этим бойцом очень похожи и зовут его, как и меня, — Владимир. Он, как и миллионы других, погиб, чтобы сегодня жил я.

О быте кашинских колхозников во время войны рассказывает Тимофеев Егор, ученик 10-го класса СОШ им. М.И. Калинина, деревня Верхняя Троица Кашинского района, Тверская область.

Я очень хотел знать, что помнят о войне эти уже немолодые люди, которые были детьми в те трудные годы. Я приходил к ним, и мы очень долго разговаривали. И я открывал их для себя с другой, неизвестной мне стороны. Странно, что все это незнакомое так близко для меня и интересно. Появляется в душе злость и гордость, обида и глубокое уважение.

Ее детство было недолгим

Из рассказа моей соседки Гречко Татьяны Викторовны, жительницы деревни Тетьково: «Я знаю об этой страшной войне не только по фильмам и книгам, но и по рассказам моей бабушки. Бабушка (Краснова Екатерина Михайловна, девичья фамилия — Шурыгина) родилась в 1930 году. Ее детство было недолгим. Развлечений тогда тоже было немного. Играли в догонялки, пятнашки, купались летом в пруду. Зимой катались на санках, лыжах. В школу она пошла с семи лет, но закончила только три класса, так как остальное учение было не возможным — ближайшая школа была очень далеко, а еще этому помешала очень неожиданно вспыхнувшая чесотка. С десяти лет она начала работать. Когда началась война, бабушке было всего лишь одиннадцать.

Семья жила в деревне Павловское Кашинского района, в деревянном одноэтажном доме, с подвалом, чулан служил кухней. Мебели почти не было: стол, лавки, деревянная кровать и лежанка. Семья держала скот — были куры, свиньи, две или три овцы, лошадь и корова.

Жизнь во время войны была очень сложная. Вставали очень рано, шли работать. Работали с утра до ночи, весь световой день. Выполняли все виды полевых работ: посев, сбор, пахали поля, жали, молотили. Для вспахивания поля колхоз выдал лошадь. Все пахали вручную. Сеяли клевер; после того как его скосят и уберут, поле снова вспахивали и сеяли лен. Весной сеяли рожь. Летом рожь жали, убирали, молотили молотилкой. Еще косили сено, возили в усадьбу для сушки. Работали за трудодни, сотки. Бригадир записывал в книжечки: что делали, что сколько стоит. После истечения года выплачивали по этим трудодням рожью, овсом или любыми другими зерновыми культурами. Во время войны делали все для фронта: снабжали зерном, возили дрова на лошадях, также бабушка работала на Рыбинском заводе — чистила гильзы.

Питались очень скромной пищей. Все продукты были изготовлены своими руками, например, хлеб пекли сами, также иногда баловались пирогами. Варили картошку кругляшами, подавали на стол очищенный картофель, помасленный перышком. Также делали холодец (студень), готовили тырганцы — лепешки из сырой картошки. Все остальное было от домашнего скота: яйца, молоко, мясо и т.д.

Она знает войну по жизни в тылу

Столярова (Соболева) Мария Николаевна (1932 года рождения) рассказала о своем военном детстве. В год начала Великой Отечественной войны ей исполнилось девять лет. Она знает войну по жизни в тылу. Маленькая Маша жила в деревне Посады Кашинского района. Вот что она рассказала.

«Деревня Посады в те годы была большой, домов шестьдесят. В деревне были конюшня, овчарня, свинарник, лабаз. Возили и разбрасывали на полях навоз, привозили на скотные дворы солому, сено, воду, пасли колхозных коров, овец, свиней. Овец и свиней пасли ребятишки. В лабазе колотили лен и сушили зерно, молотили овес и рожь. Подбирали каждый оброненный колосок, картофелину, свеклу. Наша семья жила в небольшом доме в центре деревни. Семья состояла из пяти человек. Мама, папа, две сестры и брат. Отец был инвалидом, но, несмотря на это, работал. Семья жила очень небогато. Большую часть получаемых продуктов (яйца, молоко, мясо, овощи, шерсть) сдавали для фронта. Во дворе были куры, две коровы, поросята, овцы. А на столе достатка не было. Ели картошку, сами пекли хлеб из зерна, что получали на трудодни, оставалось немного молока. Чаще мать пекла лепешки из мороженой картошки или хлеб с лебедой — и это считалось лакомством. Чай пили морковный: терли морковку, сушили в печи, а зимой заваривали. Ягоды и листья малины, смородины или зверобой тоже заваривали. Про конфеты или варенье не знали, сахар берегли. Только в праздники позволяли себе чай подсластить. Чай пили с сушеной свеклой вместо сахара. Большие проблемы возникали с дровами, керосином, мылом, солью, спичками. Чтобы растопить печь, сохраняли красные угли, от которых зажигали клочки бумаги, потом лучину, а от нее дрова. Если угли угасли, приходилось бежать за ними к соседям».

Воспоминания моей бабушки

Моя бабушка Тимофеева (Лукьянова) Галина Ивановна родилась уже после войны, в 1946 году, но война коснулась ее семьи. Ее послевоенное детство — это результат войны. «Очень трудная жизнь была. Мама, Прасковья Дмитриевна Лукьянова (Донцева), жила с двумя старшими детьми в деревне Монино. Когда пришла в дом война, брату Гене было три года, сестра Римма родилась в ноябре 1941 года, отец был уже на фронте. Монино — маленькая деревенька, домов двадцать. Дом семьи Лукьяновых был большим, новым. Его построили незадолго до войны. Мать продала свои золотые украшения, и молодожены построили на вырученные деньги дом. В хозяйстве были корова, телята, овцы, куры и огород. Мама справлялась с хозяйством одна. Работала в колхозе за трудодни, растила детей, ждала писем с фронта. Мать очень много трудодней нарабатывала. Равных в колхозе ей не было, всегда больше всех. Заработок записывали в так называемые трудовые книжки, часть ученической тетрадки. Дети были очень маленькие. Летом женщины брали детей с собой на работу. Переносили их в плетеных кузовках. Оставляли прямо на поле. Все кузовки ставили в одном месте, рядом друг с другом. Так легче следить. Когда нужно было малышей кормить, матери отрывались от работы, кормили и сразу возвращались. Иногда детей оставляли под присмотром детей шести-семи лет. Моя мама для своих маленьких детей тоже нанимала нянек, девочек семи-восьми лет. Бывали случаи, когда дети оставались дома совсем одни. Брат подрос, и в шесть лет ему поручали пасти колхозных свиней.

Зимой 1941–1942 года в деревне произошло настоящее чрезвычайное происшествие. У деревни упал подбитый фашистский самолет. Оба пилота оказались живыми. Жители деревни, в основном женщины и ребятишки, вооружились граблями, рогулями и вилами, окружили вражеский самолет и взяли фашистов в плен. Жизнь была трудная, ели не досыта, одежды не было. Немцев раздели. Разделили одежду. Кто взял сапоги, кто брюки, кто куртки. Забрали документы и фотографии. Мама рассказывала, что на фотографиях были дети и жены. Но немцев в живых не оставили, казнили и похоронили в лесу».

Михаил Егорович, дедушка моей бабы Гали, был уже старенький. Он по ночам пас лошадей. Был он мастер на все руки и самолет потихоньку разбирал на части. В деревне не было в то время хорошего железа. Да и вообще никакого не было. Вот и разбирали местные жители самолет на части. Прапрадедушка наделал противней. Бабушка их помнит, потому что они были блестящие и очень выделялись на фоне другой посуды. Помнит моя бабушка еще и тырганцы. Готовили их из полугнилой и мерзлой картошки. Эту картошку дети собирали весной на растаявшем поле. Клубни мыли, разминали или натирали, добавляли мучки и пекли лепешечки. Они получались такого черного цвета, как земля.

Послевоенные годы были очень голодные. Очень высокими налогами облагались все деревенские хозяйства. Очень мало оставалось в семье. Например, зарежут в семье поросенка или овцу, пятьдесят килограммов мяса нужно сдать государству, а что уж в семье останется — «рожки да ножки», так говорит моя бабушка. Лебеду, клевер, опилки — что только ни добавляли в еду. В то время было очень строго, не разрешали подбирать на колхозных полях ни картошку, ни хлеб, которые оставались после уборки. Люди очень боялись доносов. Вот и собирали дети ранней весной картошку на поле, да так, чтобы никто не видел. Лакомством считались столбенцы, это весенние бесхлорофилльные побеги хвоща полевого. Бабушка вспоминает: «Соберешь их целый подол платья и потом лакомишься. Вкуснотища! Обуви совсем не было. Ходили босиком. Ноги покрывались цыпками, так что плакали от боли. Мама намажет каким-то маслом, вроде полегчает». Помнит моя бабушка, как ее мама привозила им из Москвы разные гостинцы. Прабабушка ходила по деревням, покупала яйца. «Купит сотни две в окрестных деревнях, подешевле. Вечером мы, дети, обворачивали их какой-то бумагой, складывали в большую корзину. Мама свезет в Москву, продаст. А на вырученные деньги купит нам овсянки, штанишки иль рубашонку, купит ситчику какого-нибудь, батон и баранки. Эти баранки я помню до сих пор. Они были такие вкусные, что вкуснее их я больше не ела», — завершает рассказ баба Галя.

Александра

Семенова Александра Александровна родилась 28 марта 1927 года в деревне Поповка Кашинского района. Окончила 10 классов уже после войны в 1946 году, работала бухгалтером-калькулятором в доме отдыха «Тетьково», в настоящее время пенсионерка. Мать, Сомова Мария Лукьяновна, 1896 года рождения, была колхозница, зарплату получала трудоднями, работала от темна до темна. Отец, Сомов Александр Алексеевич, 1895 года рождения, был тоже колхозник, воевал в гражданскую войну. Умер в 1934 году. Мать осталась одна с тремя дочерьми — Евдокией, Татьяной и Александрой.

Александра была самая младшая. Трудно приходилось без мужской силы. Без мужика в те времена жить было очень сложно. Дуся помогала матери изо всех сил. «Она была у нас за мужчину, — говорит Александра Александровна. — Вся самая трудная работа ложилась на ее плечи». Держали домашнее хозяйство. Корова, куры, овцы. За ними ухаживали все вместе. Кормили травой или сеном. За огородом ухаживали дети. Жили в доме на четыре окна. Он состоял из чулана и комнаты. Деревянные скамейки и стол — вот и вся мебель. Посуда — горшки и чугуны. Спали на печке и лавках. Питались продуктами с огорода, и, конечно, кормил лес грибами и ягодами. Когда мать и Дуся работали, дети учились и занимались домашним хозяйством. Любимая игра Шуры — лапта. Играли в лапту все — и взрослые и дети. Собирались в центре деревни в свободное время, правда, редко. Перед войной был очень неурожайный год. Семья практически голодала. Однако нужно было выживать. Народ работал фактически бесплатно, за трудодни. Колхоз рассчитывался лишь после выполнения плана заготовок и создания семенного фонда, так что колхозникам доставались лишь жалкие остатки. На лошадях по домам развозили заработанное. Заработок выдавали горохом, картошкой, зерном, гречей. Растили в колхозе и гречу. Семьи в то время облагались налогами. Нужно было сдавать государству молоко, мясо, яйцо. Были случаи, что куры плохо неслись или погибали, то приходилось яйца покупать и сдавать государству. Так же было и с мясом. Если при проверке жирности молока она была ниже нормы, то нужно было молоко сдавать снова. А жирность обычно проверяли в конце месяца.

Когда началась война, Александре было 14 лет. Шура пошла в 8-й класс. Но проучилась всего один месяц. Необходимо было заплатить сто пятьдесят рублей за учебу. Таких денег у вдовы не было. Пришлось идти работать в колхоз. История повторилась через год. Опять она смогла проучиться только один месяц. Нужно было работать. Работа в колхозе по тем временам была обычной. Делать все приходилось вручную. Основную долю тягот взяли на себя женщины, подростки и старики. Лошадей покрепче забрали на фронт. Чтобы вспахать участок, плуги и борону тянули на себе. Валили строевой лес у деревни Селихово. Оставшиеся в колхозе лошади были слабыми, и их берегли и использовали на более трудных работах. Лошадь закрепляли за двумя-тремя семьями. Была в деревне конюшня. Все лошади стояли там. Ухаживали за ними подростки. За каждым была закреплена лошадь, и ее нужно было чистить, кормить, поить. Лошадь Александры звали Буян.

Из колхоза на изможденных, стареньких и не годных для армии лошаденках хлеб, лен и картошку везли в город Кашин на заготовительные пункты. Деревня Поповка стояла, да и до сих пор стоит, на трассе Кашин — Тверь. Вереницы груженых подвод из сел шли под транспарантами «Все для фронта!», «Все для Победы!». Зимой расчищали эту дорогу для прохода колонн военных автомобилей. Снегоочистительных машин тогда и в помине не было. Дорогу делили на участки и распределяли между бригадами. Молодые девчонки, подростки, женщины чистили ее вручную лопатами. Автомобили были крытые брезентом. Что в них перевозили, я не знаю. Иногда на постой распределяли военнослужащих водителей. Вечером проходил по деревне военный начальник колонны и мелом прямо на доме писал, сколько человек и из какой роты остановится на ночлег. По этой же дороге шли беженцы из Твери и из оккупированных районов. Шли семьями или небольшими группами. Зимой — голодные и грязные, в истрепанной и обветшалой одежде. Беженцы останавливались в деревне на ночлег. Иногда задерживались на несколько дней. Жители беженцам помогали как могли. Кормили, укладывали спать, мыли в бане, если была. Шура запомнила этих детей, ей их было очень жалко. Часто они были грязные, больные и вшивые.

Каждая деревенская семья отправляла на фронт посылку с сушеным картофелем, свеклой, морковью и обязательно — варежки, шарфы, носовые платки и кисеты.

Слушая рассказы, я пытался мысленно представить себя и моих друзей на месте «детей войны», но получалось не очень. Мне становилось страшно. Какие же трудности и страдания пришлось вытерпеть подрастающему поколению в военное время? В бытовом плане все жили вроде бы одинаково трудно. Не было одежды и обуви, не всегда ели досыта. И в то же время за, казалось бы, одинаковым бытом стоят такие разные судьбы и жизни.

Заключение

Я слушал эти рассказы и понимал — такое никогда не забудется. Эта память священна и вечна, потому что мужество и героизм людей не имеют срока давности. Они не были на фронте, но в тылу у них был свой фронт. Они вынесли неимоверно тяжелый труд, работая на производстве и в сельском хозяйстве страны, снабжали фронт всем необходимым продовольствием. Воспоминания, как далёкое эхо горя и подвига ради жизни на земле, волнами бьются о людские сердца, напоминая и предупреждая: война была, но не дайте ей повториться! Дети, участвовавшие в Великой Отечественной войне, были моими ровесниками, может быть чуть постарше или младше.

Я, как и все мои одноклассники, друзья, не знаю войны. Не знаю и не хочу войны. Но ведь её не хотели и те, кто погибал, не думая о смерти, не думая о том, что не увидят больше ни солнца, ни травы, ни листьев, ни детей. Как давно это было и как недавно, ведь в их памяти все события еще свежи. Наверное, потому что они дороги. Детям войны тоже немало досталось: они потеряли отцов и матерей, лишились крова над головой, работали наравне с взрослыми. Но своего сиротства или ущербности не ощущали, потому что рядом оказывались люди со щедрой душой.

«Но, сколько бы лет ни прошло, никто из нас не вправе забывать, каких нечеловеческих усилий стоило нашему народу выдержать испытания, выпавшие на его долю. Судьба Кашинского края неразрывно связана с судьбой России. Наших земляков всегда отличала храбрость, самоотверженность и патриотизм. Всякий раз, когда родине грозила опасность, они вместе с тысячами своих соотечественников вставали на ее защиту. В полной мере это проявилось в годы Великой Отечественной войны. По призыву Кашинского военкомата ушли на фронт и не вернулись почти тринадцать тысяч наших земляков. Более восьми тысяч не вернулись с поля боя. Такова была страшная плата, которой пришлось пожертвовать ради того, чтобы приблизить Победу. Нет такой меры, которой можно измерить людское горе и печаль по всем убитым, умершим, пропавшим без вести. Но эта память и скорбь вместе с тем делает нас мудрее и сильнее, пробуждает лучшие чувства, заставляет каждый свой шаг, мысли и поступки сверять по тому подвигу, что был совершен нашим народом в Великую Отечественную войну. Кашинцы всегда с уважением относились к традициям патриотизма».

В воспоминаниях детей войны звучит подлинная правда о событиях тех лет, отражается история нашей страны, сотканная из многих человеческих судеб. Сердца наполняются чувством гордости за нашу великую Родину, за отчий край, за наших земляков.

Война — это всегда страшно, чьих бы судеб она ни касалась. Но, пожалуй, с особой силой весь ее ужас ощущается, когда слушаешь рассказы и воспоминания тех, кто был в ту пору ребенком.

Я абсолютно согласен со словами Елены Соболевой: «Мне, кажется, без деревни невозможно представить жизнь России. Также нельзя ее представить без простых и скромных тружеников, как моя бабушка и ее сверстники. Они не воевали, они были детьми в то суровое героическое время. Да по сравнению с теми, кто сражался на фронте или партизанских отрядах, с взрослыми, работавшими в тылу, их вклад в победу может показаться скромнее. Но он тоже есть! Ведь они не считали себя маленькими, а старались принести пользу своей стране. Пусть у них нет орденов и медалей, а у многих нет даже звания ветерана труда или даже труженика тыла, все равно их тоже нужно причислить к поколению победителей. Как из маленьких капелек и струек рождается большой водный поток, так и летопись народного подвига складывается из «негероических» биографий сотен и тысяч людей, имя которым — Русский народ».

Эта работа помогла мне понять все тяготы того времени. Надеюсь, она поможет и моим ровесникам и моим одноклассникам взглянуть с другой стороны, другими глазами на «военные будни» тружеников колхозного тыла.

Рассказ о взявшихся с неба загадочных «немецких грузилах», которые спасли от смерти Василия Иосифовича Кушнира, написала его правнучка, ученица 9-го класса Александра Луць.

Конечно, вам покажется на первый взгляд, что мой рассказ оказался тут случайно. При чем тут шоколад, скажете вы, если конкурс о героическом прошлом нашей страны. И все же мое повествование здесь не случайно, и оно такое же сладко-горькое, как настоящий шоколад.

Мой прадед, Кушнир Василий Иосифович, родился в еврейской семье в 1926 году. Вместе со своими братьями Штефаном, Мойшей, Семеном и Мостофой он был разлучен с родителями и сослан в 30-х годах в глухую деревню Подольской губернии. Их взяла на воспитание украинская женщина Матрена Федоровна, у которой у самой в ту пору умер муж и трое детей. Кажется, что и фамилия прадеда не настоящая, а этой женщины. Прадедушка тогда был очень мал, чтобы что-то запомнить, поэтому сведения о происхождении нашего рода со стороны матери очень скудны и обрывисты. Но и та малая толика, которая известна, бережно хранится и передается из поколения в поколение. Так вот, младшие братья Семен и Мостофа умерли в 1933 году от голода и истощения. Выжившие ни о каком шоколаде даже не мечтали, потому что и слова такого не знали, мечтали о хлебе. Но и его не было…

Однако трое братьев голод пережили и даже выросли на удивление рослыми, мускулистыми, выносливыми. Поэтому когда началась Великая Отечественная война, все вместе ушли на фронт. Василию на тот момент было 16 лет, но он прибавил себе возраста, чтобы быть вместе с братьями. Никогда до этого он не ездил в другие города и районы, поэтому для него с войной открылся целый новый мир непознанного и загадочного. Прадед не очень любил вспоминать о войне, потому что много сердечных ран, тревог и волнений она ему доставила, но один эпизод из фронтовой жизни вспоминал с огромным удовольствием, а пересказывая его, смаковал слова, как будто наслаждался вкусным шоколадом. Расскажу ее и я.

Летом 1942 года немецкие войска устремились к Волге с целью — во что бы то ни стало захватить Сталинград. Войска Красной армии тоже во что бы то ни стало старались сдержать натиск вражеских войск. И не только потому, что к тому времени уже вышел известный приказ И.В. Сталина №227 от 28 июля 1942 года, в котором говорилось «Ни шагу назад!», а больше потому, что не могли больше наши воины оставлять на поругание немцам все новые и новые села и города, больно и страшно было за оставленных матерей и детей своих. С ожесточением велись бои за каждый клочок земли, оттого 6-я армия вермахта часто оказывалась изолирована от основных частей, и запасы топлива, боеприпасов и продовольствия ей поставлялись воздушным путем. А так как линия фронта не была стабильной, то часто продовольствие оказывалось не в немецких, а в русских окопах.

— Сидим мы, значит, в окопе, — начинал прадед протяжно, с хитрим прищуром в глазах. — Пересчитываем товарищей, боеприпасы… Всё на исходе. А тут самолет немецкий летит, груженый, гул стоит — в двух шагах командира не расслышать. Что-то он кричал, а что — никто разобрать не мог. Может, сбить самолет приказывал, может, еще чего… Словом, отсиделись мы в окопе, а самолет и правда подбили. Он спикировал вниз, но перед тем, как уткнуться носом в землю, прощальный привет нам послал — груз свой сбросил. Перепугались мы не на шутку, залегли на дно — думаем: ну все, прилетела за нами смерть. Однако ничего не взорвалось.

Повысовывали головы с окопов, глядим — ящики. Обрадовались, думали — патроны. Может, где и с патронами ящик упал, а прямо передо мной — с консервами и папиросами. Стал я его разбирать, товарищам, что меня прикрывали, в окоп передавать. И дошел до каких-то кусков черных, думаю, для веса положили, чтоб точно в цель груз приземлился, и бросил их там же… А тушенка вкусная была, до сих пор ее вкус помню! Приправлена ведь она была нашей радостью, что немцам не досталась.

Дед всегда в этом месте на минуту смолкал, закрывал глаза и умиленно улыбался.

— А где же про шоколад, дедушка, ведь ты говорил?

— А это и был шоколад, только я его до того дня не видел и не пробовал никогда. Утром немцы нас в кольцо взяли, тут к нам и остальные присоединились. Ну, мы их и угостили тем, что осталось после вчерашнего «подарка с неба». Один пристал ко мне: где взяли? Ну, я ему и рассказал и про самолет, и про ящик с провизией, и даже про грузила. Он как рассмеялся, казалось, весь фронт услышал: «Ну и темнота же ты, Васька! Какое же это грузило? Это же шоколад, немецкий, настоящий!» А мне что «асфальт», что «шоколад» — один черт. Гляжу — товарищ пополз за трофеем, схватил кусок и давай его грызть. Ну, думаю, с голодухи совсем ума лишился, стал отбирать у него «немецкие грузила», а тот ни в какую не отдает, только кричит: «Чего пристал, там и тебе хватит!» Словом, разобрали все без остатка и меня заставили откусить немного, правда, тогда не пришелся мне он по вкусу, завернул я его в бумагу и спрятал в нагрудный карман: «Домой поеду на побывку, трофей привезу!»

Прадед снова смолкает и задумчиво смотрит вдаль. Я знаю грустный конец этой истории, поэтому не настаиваю на том, чтобы он продолжал. Шоколад этот спас ему жизнь, когда под Сталинградом он получил многочисленные осколочные ранения от разорвавшейся гранаты, а один осколок не попал ему в сердце только потому, что в нагрудном кармане был сладкий трофей. Когда прадеда привезли в госпиталь, врач так и сказал раненому прадеду: «А вы, товарищ, счастливчик! Этот кусок шоколада спас вам жизнь. Не будь его, осколок бы прошел прямо в сердце, и мы бы с вами сейчас не разговаривали!» Операцию Василий перенес тяжело, долго лежал без памяти, а когда очнулся, стал спрашивать о шоколаде, но его, залитый кровью, давно уже выбросили. Только эту историю из памяти не выбросишь.

Мой прадедушка закончил войну в Кенигсберге, пришел домой с орденами, медалями и осколком в ноге, который не стали вынимать, потому что он застрял в самой кости. Всю дальнейшую жизнь он прихрамывал, но работал с утра и до вечера в колхозе кузнецом и никогда не жаловался ни на судьбу, ни на болезни.

А шоколад после войны полюбил. Когда мы приезжали к нему в гости, он устраивал большое застолье и, как истинный гурман, всегда говорил, что московский шоколад лучше немецкого. Был весел, шутил и постоянно подсмеивался над тем, что в молодости принял шоколад за «немецкие грузила». Только о войне говорить не любил. Даже когда мы спрашивали, за что получил он ту или иную медаль, всегда грустно говорил: «За что? Не помню! Давно это было… Давайте-ка я вам лучше про шоколад расскажу…» И тогда его лицо озарялось светлой доброй, по-детски наивной улыбкой, и он начинал смаковать свою историю, как будто смаковал сам шоколад.

Провожая отца на фронт, пятилетняя Варя думала, что скоро он вернется домой с гостинцами. Девочка растила с мамой маленького братика, устраивала спектакли в госпитале, голодала и ждала папиного возвращения... Рассказ Валентины Георгиевны Раушкиной о том, как советская семья пережила войну, подготовила ученица 10-го класса Василиса Рыбалкина.

<...> Я в гостях у Валентины Георгиевны Раушкиной, ветерана-педагога сельской школы в самой глубинке таежной Сибири — селе Чудиново Маслянинского района. Моя задача — познакомиться поближе, услышать ее рассказ о трудных военных годах. Задача сложная: далеко не все хочется пожилому человеку «ворошить в памяти», слишком много досталось в этой жизни. Но мне повезло уже потому, что хозяйка дома — педагог, человек тактичный, дружелюбный и понимающий. Хотя героине и тяжело вспоминать некоторые страницы детства, она соглашается пройти вместе со мной дорогой памяти. И мы отправляемся в путь…

«Гостинец из волшебной шарманки»

Родилась Валентина Георгиевна в городе Рубцовске Алтайского края за три с половиной года до войны. Родители — из крестьян, когда поженились, каждый в приданое получил по деревянной ложке и пожелание «не сгинуть от голода». Оба были из больших крестьянских семей. Перебрались молодые в Рубцовск из разоренной деревни. Жили по съемным квартирам. Вначале и мать, и отец работали на строительстве элеватора, когда объект был сдан, освоили новые профессии: отец устроился помощником машиниста на железную дорогу, мать — посудомойкой в столовой. Расплачивались углем, который получал отец от железной дороги. Это не всегда устраивало хозяев, поэтому «углы» часто приходилось менять. <...> И все-таки Валентина считала себя очень счастливой: родители любили друг друга и дочку. Отец мастерил нехитрые игрушки, стремился достать лишний кусочек сахара, носил на плечах, изображая лошадь, прыгал по двору и издавал «лошадиное ржание», вызывая восторг и веселый визг дочери! «Магазинных» игрушек никогда не было, о их существовании Валя узнала лишь тогда, когда пошла в садик. Но и игрушки не могли компенсировать детскую горечь недельной разлуки. Родителей она теперь видела только в выходной: садик был круглосуточный.

В 1940 году отец наконец получил от железной дороги свое жилье: шесть квадратных метров в бараке, где проживали еще двадцать четыре семьи! Но это была уже не съемная комната. <...> Отец дома бывал редко, поездки были долгими. Зато сколько радости было в семье, когда он возвращался! Улыбка во весь рот, глаза блестят, а в руках «волшебная шарманка» — так называли в семье его деревянный дорожный чемоданчик. Валя всегда знала, что для нее там обязательно гостинчики: бережно завернутые в газету яблоко или булочка. <...>

Плач вокзального колокола

Помнит Валентина Георгиевна тот июньский день 1941 года, когда на привокзальной площади собралось много народа. Все стояли молчаливые, напряженные и слушали строгий голос из черного рупора на столбе. Казалось ей, это было бесконечно долго. А когда «голос из тарелки» стих, все заволновались, заговорили. Запомнилось, что людям не хотелось верить в «настоящую войну», они рассуждали, что Сталин ее не допустит, что это нарушение границы, не больше…

Но война действительно началась, долгая, жестокая. Один за другим уходили по повесткам мужчины из Рубцовска. Машинисты паровозов имели бронь, отец Вали мог остаться в тылу. Тем более что еще до женитьбы он отслужил пять лет на Дальнем Востоке. Но он написал заявление, в 1942 году ему пришла повестка. Проводы Валя запомнила на всю жизнь. Накануне вечером мать сварила картошки «в мундирках», достала припрятанный кусочек сала. Резала лук и плакала навзрыд. Девочка думала, что это сок глаза «ел». И лишь потом поняла, что от лука так горько и безысходно не плачут.

Сидели за столом, отец утешал, говорил, что война скоро кончится, он вернется. Гладил дочь по голове, целовал много и часто в макушку, прижимая ее, сидящую молчаливо на его теплых коленях. Валя не помнит, как уснула и он бережно уложил ее на сундук, служивший кроватью. А они с матерью, как выяснилось потом, не спали всю ночь. Рано утром на следующий день пошли в ателье, где фотограф запечатлел факт их биографии: вся семья была в полном составе в последний раз!

Потом пошли в военкомат. <...> Мама шла тяжело, останавливаясь и хватая воздух пересохшими губами — она была на восьмом месяце беременности… Валя жалела ее, но еще не понимала, почему мама плачет, ведь папа часто уезжал и она никогда раньше не плакала. Войну девочка воспринимала как очередную папину поездку, из которой он обязательно привезет ей булочку или яблочко! <...>

А вечером, было это часов в шесть, мужчины все построились. Впереди колонны выстроился оркестр. Когда он заиграл, вся колонна тронулась. С обеих сторон были женщины с детьми — вели за ручку, несли на руках и… выли так, что заглушали звуки бравурной музыки. Плакали дети, гремел оркестр, и было, по словам нашей героини, не просто страшно, а как-то жутко.

<...> Дошли до вокзальных ворот. Умолк оркестр, лишь не затихал долго плач. <...> Все было плохо. К отцу не пускали, на перроне шла посадка. Женщины с детьми рвались к вагонам, их сдерживали военные. Валя вспоминает, что именно в этот момент испугалась, что ей больше не позволят увидеть папу. Стало так страшно, обидно и горько, что она, громко плача, дернула маму за руку и попросила: пойдем домой. Но мама будто не помнила в этот момент о ней, всей толпой провожающие ринулись к вагонам: погрузка завершилась, и остающихся пустили на перрон. Кто-то из толпы поднял Валю на руки и поднес к проему открытого окна. Она увидела растерянное лицо отца, вцепилась в него так, что он, обняв ее на секунды, едва оторвал. Маленькая девочка запомнила слезы в глазах папы. Все произошедшее в этот день было так не похоже на все, что было вчера, позавчера… что запомнилось на всю жизнь. <...>

Я — «госпитальная артистка»

Через месяц после тяжелых проводов отца мама Вали родила ей братика Витю. Мальчик был слабенький, родился раньше времени. <...> Было очень тяжело, но именно Витя оживил жизнь, он был крохотным и нуждался в постоянной заботе. Валя стала «взрослой» в пять лет. Жевала черствый хлеб, заворачивала в тряпочку и давала малышу его сосать, когда он истошно кричал. Молоко было не всегда, но все, что удавалось матери выменять на платье, последнее одеяло, — доставалось Вите.

<...> Жить с уходом отца стало не просто плохо, а очень плохо. Им с мамой пришлось освободить комнату в бараке: «Отец ведь не работал на железной дороге, а был на фронте». Абсурд, но все «по закону». Не возразить. Сняли комнату по соседству с бараком, в котором жили раньше. По ночам слышался гул поездов, лязг железа, стук колес и женский вой — вокзал был рядом с бараком. Это было испытанием. Каждую ночь, каждый день — проводы, горе, слезы… А еще почти каждый день выгружали раненых, и снова слезы, стоны, крики. Садик был рядом, и дети из-за ограды наблюдали, как женщины несут носилки.<...>

В садике были две воспитательницы, у обеих имя — Мария Ивановна. Примерно одного возраста, одна низенькая, другая высокая и очень худая. Но обе очень добрые, каждого ребенка жалели как своего. Про их семьи никто толком не знал ничего, но слышали, что произошло что-то трагическое — они были эвакуированы из Ленинграда. Возможно, потеряли близких, потому дети и стали им второй семьей. Воспитательницы были людьми творческими, разучивали с ребятишками песни, новые игры. Но самым интересным был «шумовой оркестр». В ход шли деревянные толкушки, стиральные доски, даже старый медный самовар… На таких вот инструментах исполняли разные песни, марши. И с удовольствием пели. Но особые чувства испытывали малыши, когда Марьи Ивановны усаживали их на телегу и лошадка везла артистов в большой госпиталь, что размещался в бывшем педучилище. Там их с нетерпением ждали раненые. Тихо поднимались по широкой лестнице, ждали, в какую палату разрешат войти. Дети выступали с удовольствием: пели, танцевали, показывали несложные гимнастические упражнения. Но особый восторг у всех пациентов вызывал шумовой оркестр, мелодии исполняли «на бис» по несколько раз.

<...>Дети возвращались из госпиталя довольные, зажимая в кулачках простенькие гостинчики, обычно это был либо кусочек сахара, либо сухарик. Воспитатели запрещали брать продукты в госпитале, но раненые просили не обижать, ведь у многих где-то были свои дети…

<...>

«Юдэ…»

В начале 42-го года к Валиной матери приехала сестра, тетя Вера. Она ютилась с ними в комнате на деревянном топчане, рано утром уходила затемно и возвращалась тоже уже ночью, падала на топчан и засыпала. Она работала на военном заводе. Дисциплина была строгая, за опоздание грозила тюрьма от шести месяцев и больше. <...>

К концу 42-го года стало совсем голодно. Вера с матерью в редкие выходные на весь день уезжали в пригородные поля. Валя оставалась одна с малышом. Он плакал, хотел кушать. Валя жевала сухарик, но он быстро «съедал» и просил еще. Но больше не было, плакали вместе до прихода мамы и тети. А они искали оставшиеся в земле картофелины, свеклу. Но там почти никогда ничего не было. Народ не мог позволить оставить пропадать под снегом то, что могло спасти от голодной смерти. Возвращались обе измученные, перемерзшие, голодные. Если удавалось все же чего-то найти, варили похлебку из натертой вместе с кожурой мерзлой картошки, добавляя горсть муки. Эту жижу пили горячей, разлив в стаканы и кружки. Но притупить чувство голода надолго не удавалось. К 1943 году маленький Витя перестал ходить. Болезнь пришла от постоянного недоедания. Он даже не плакал, только лежал без движения и молчал. Мать Вали стала думать, что можно обменять на продукты. В пустой комнате, казалось, найти что-то ценное было невозможно. Но на дне сундучка-топчана лежал форменный пиджак железнодорожника от мужа. Вынести его из дома — по поверью означало перестать ждать возвращения хозяина с войны, почти похоронить его. Невыносимо больно было это сделать. Но на кону стояла жизнь ребенка! И она решилась, за что потом казнилась всю жизнь. Витя выжил, на пиджак отца выменяли два ведра картошки, кусок сала и пакет муки. А на мужа вскоре пришла похоронка. В двадцать семь лет Валина мама осталась вдовой, с двумя маленькими детьми. <...>

Где-то в 43-м году появились на улицах Рубцовска первые военнопленные. Их водили на работы, и прохожие могли видеть подавленных, каких-то абсолютно безучастных людей, которых сопровождали совсем не героические солдаты: среди сопровождавших были даже одноногие, раненые, но с оружием. <...>

Однажды из толпы пленных отделился какой-то немец, лицо его было решительным и свирепым. Дети стояли на обочине, рядом куча строительного песка, где они играли до появления колонны. Немец шел прямо в направлении Вали. Взгляд был злой, а голос хриплый: «Юдэ! Юдэ!» Солдатик кричал ему «Стой!», а он шел на нее. Казалось, что его ничто не остановит. Валя оцепенела. Потом раздался выстрел, немец остановился, повернулся и пошел к колонне, оглядываясь на детей. Что это было? Почему такая ярость вдруг обуяла пленного? Валя не поняла. Можно предположить, что, увидев смуглую девочку, вспомнил он, что шел завоевывать место под солнцем для своей белокурой дочери? Но не получилось? Обидно стало?

Вдова в 27 лет…

<...> Из первого послевоенного года Валя помнит одну картину из жизни города, которая потрясла ее детское сознание. Однажды с двоюродным братом Юрой они отправились на рынок, где, по слухам, можно было «найти» настоящие школьные тетради. Мама выделила деньги и разрешила самостоятельно сделать столь нужную покупку. Уже на подходе к рынку дети были испуганы обилием калек-попрошаек. Они стояли, опершись на костыли, сидели на деревянных колясках: кто-то без рук, без ног. У кого-то вместо глаза черная повязка. Заросшие щетиной, оборванные, жалкие… Чем ближе к рынку, тем плотнее толпа из несчастных на обочине дороги. Вот тут Валентина впервые поняла, какая беда пришла с войной. Сколько горя принесла людям! Хотелось поскорее убежать из этого сгустка человеческой боли. Брат все-таки нашел, у кого можно купить тетрадь. На свои 60 рублей они рассчитывали приобрести по две тетради, но им дали только одну. Юра поступил по-мужски, тетрадь досталась Вале. <...>

Победа!

Май 1945 года Валя запомнила на всю жизнь, как все, кто так ждал этого дня. <...> И вот долгожданный день наступил. На центральной площади собралось огромное количество людей, все ждали важного правительственного сообщения. <...>

Наконец музыка резко стихла, что-то щелкнуло и раздался голос диктора! Все замерли. Слушали от первого до последнего слова в полной тишине. Только иногда ее нарушал приглушенный кашель. Даже дети не нуждались в замечаниях.

А что началось, когда голос смолк! Все стали обниматься, шуметь. Можно было услышать мужскую оценку события, в котором «проклятому немчуре» дали по заслугам, при этом выражений не выбирали, брань была отборная. А еще Валя запомнила, как много людей плакало. Так же как и ее мама, и тетя Вера, и много незнакомых женщин. Плакал и одноногий фронтовик, стоявший на костылях рядом с ними. Глядя на них, не выдержала и она, расплакалась навзрыд. Это, видимо, и «успокоило» маму, она обняла дочь и прошептала: не плачь, война закончилась, это праздник, грех не порадоваться. В этот день и мама, и тетя Вера на работу не ходили. Они провели его дома с детьми, наварили картошки, пили чай, заваренный мятой и… с настоящим сахаром, неведомо откуда появившимся на столе. Это было настолько вкусно, что и теперь для пожилой женщины сладкий чай с мятой — самый вкусный напиток. «Но без слез не обошлось: мама долго рассматривала фотографии, шепталась с тетей Верой и тихо плакала». <...>

Студенчество

В 53-м Валя успешно закончила обучение в школе и стала студенткой педучилища. Ее жизнь не была сытной в этот период, но все же ей было полегче, чем иногородним однокурсницам. Мама была большой рукодельницей, вязала и шила на заказ. Поскольку в магазинах было пусто, работы ей хватало. Это позволяло кормить детей, одевать, покупать дрова и уголь. <...> С трепетной теплотой вспоминает Валентина Георгиевна о маминой любви. Тихая, всегда немного грустная, она находила радость в своих детях, а еще в доброй памяти о муже, их отце. <...>

Запомнился март 1953 года. О смерти вождя народ узнал не сразу. Местные власти, видимо, боялись «ложности поступившей информации», вдруг это происки расплодившихся врагов. Ведь враги народа были даже в педучилище, аресты случались несколько раз. Траур был объявлен только через два дня. <...> По воспоминаниям нашей героини, было не столько товарища Сталина жалко, сколько страшно от неизвестности: кто теперь с врагами будет бороться, вон их сколько расплодилось — в каждой газете печатают информацию о новых и новых разоблачениях, что со страной будет? Мама отнеслась к «утрате» очень даже спокойно, понимая, очевидно, что хуже уже не будет: не видела от власти сталинской никаких благ. Трудилась не покладая рук, а оставалась полунищей, едва находя возможность накормить, одеть, обуть детей. Своего жилья так и не заработала… И прожила она недолго, успела, правда, Валю выучить и замуж выдать…

Заключение

В своем повествовании я попыталась рассказать о нелегкой судьбе советской семьи, пережившей войну. Да, не было подвигов в привычном книжном понимании «закрытия амбразуры грудью», «участия в рельсовой войне» и пр. Была жизнь и выживание, любовь и тяжелые утраты. Случались маленькие житейские радости, которые естественны и для «негероических» людей, а таких было большинство. Но именно они помогли своим трудом выстоять в схватке с фашизмом, сохранить и поднять детей. Делали они это без всяких поисков славы, почета. Они жили как могли в тех условиях, не надеясь ни на власть, ни на счастливый случай. И не призывы партии, не имя Сталина, а собственные дети были главными стимулами в этом выживании!

Наша героиня по окончании педучилища приехала работать в маленькое таежное село Чудиново Маслянинского района Новосибирской области. Здесь вышла замуж, родила и воспитала шестерых детей. В школе проработала 32 года. А когда вышла на пенсию, пошла истопником в леспромхоз — было скучно без работы, не усидела. И еще шесть лет трудилась, по сути, кочегаром. Односельчане с большим уважением отзываются о Валентине Георгиевне. Поражает ее неиссякаемая доброта, интеллигентность. <...> Было в нашей беседе потрясающее откровение, которое я взяла в качестве названия работы: «Жизнь прожила, достаток есть. Дети хорошие. А вот самое счастливое время осталось там — на шести квадратах, в бараке! Рядом был папа, мама была молодой и никогда не плакала». В этих словах — великая формула любви, неподвластной режимам и идеям. <...>

Думаю, что описанная мною судьба будет интересна всем, кто с ней ознакомится. А у нас с Валентиной Георгиевной завязалась дружба. В марте ей исполняется 76 лет, я обязательно приеду к ней в этот день!

На историю Великой Отечественной войны глазами «человека негероического» — художника Михаила Ермолаевича Бахирева, сбежавшего из немецкого плена, скитавшегося по городам, воевавшего в партизанском отряде и долго ждавшего признания после войны, — смотрит ученица 11-го класса Юлия Гусева.

Как все начиналось…

2015 год — год особенный. Наша страна будет праздновать самый важный и светлый для нас праздник, который, несмотря на все потрясения, произошедшие в нашем обществе, по-прежнему объединяет и сплачивает нас. Это Победа нашего народа над фашистской Германией в Великой Отечественной войне. 70 лет отделяют нас от этого судьбоносного события, но наша память по-прежнему хранит события тех дней. А это становится все труднее и труднее.<...>

Герой нашей работы волею военной судьбы попал на фронт, как и миллионы советских граждан. Провел некоторое время в партизанском отряде, а затем, выполняя задания командира, находился на подпольной работе. Его воспоминания об этих днях позволяют нам представить себе, как жило партизанское и подпольное движение на советской оккупированной территории.

В отличие от работ профессиональных историков, воспоминания Михаила Ермолаевича Бахирева, которому посвящена наша работа, — это взгляд как бы изнутри, глазами очевидца. Основным источником информации для нас стали дневники М.Е. Бахирева, которые хранятся сегодня в фондах Красноярского краевого краеведческого музея. <...>

Воспоминания писались не сразу после войны. Первые записи относятся к 1957 году. Но память еще была свежа, и многие строки источают такую душевную боль, как глубокая рана источает кровь. Более поздние воспоминания уже не такие отчетливые, но и эти строки, видимо, причиняли автору истинные страдания. Вот тогда мы и задумались: с какой же болью живут сегодня ветераны той страшной войны? Как носят они в себе память тех трагических дней и как трудно им об этом говорить.

Поэтому мы считаем огромным счастьем и удачей случай, который предоставил нам возможность познакомиться с общими тетрадями Михаила Ермолаевича Бахирева.

«Завтра была война»

Художник Михаил Ермолаевич Бахирев родился в 1914 году в городе Красноярске в семье железнодорожного рабочего. С раннего детства его отличал талант живописца, который сумел разглядеть в нем известный красноярский художник и педагог Дмитрий Иннокентьевич Каратанов. В детстве мальчик рос болезненным, слабым. Его единственной привязанностью была живопись, но профессионального образования живописца он не получил.

В 1937 году отец М.Е. Бахирева был арестован и осужден за участие в секте баптистов. Это событие стало ударом для всей семьи, которая была выслана из Красноярска и прожила год в селе Емельяново. Юный Бахирев, который к этому времени успел поработать художником-оформителем в Красноярском краеведческом музее, тяжело переживал преследования своей семьи со стороны властей. Клеймо сына «врага народа» отравляло его существование и препятствовало его жизненным планам. В результате он не сумел получить ни достойного образования, ни какой-либо профессии. Единственное, что он умел, — это рисовать. <...>

В 1939 году М.Е. Бахирев уезжает на станцию Козулька, где устраивается учителем рисования и черчения в местную школу. Весной этого же года он получает повестку с требованием явиться в военкомат. Его отправляют служить на станцию Харанор Забайкальского военного округа. Бахирев пишет в своем дневнике: «В 404 артиллерийском гаубичном полку служил рядовым, но в строю не был. Был клуб, поэтому я сразу попал под команду нач. клуба. Работал и в штабе полка чертёжником» (орфография и стилистика документа сохранены). <...>

Служба молодого солдата проходила достаточно безмятежно. Его слабое физическое здоровье мешало ему быть полноценным солдатом, зато позволяло заниматься тем, что нравилось больше всего в жизни. В дневнике мы читаем: «В полковом клубе писал декорации и портреты вождей. Часто я был участником худ.самодеятельности, в качестве баяниста» (орфография документа сохранена). <...>

Но все разом закончилось летом 1941 года.

А на войне, как на войне

Полк Бахирева был переброшен в район города Бердичева. Начался ад первых месяцев войны. <...>

Но в сознании молодого солдата эти страшные месяцы остались смутными воспоминаниями, отдельными эпизодами. Здесь уже никто не вспоминал о его физической немощи, он делал то, на что был способен: «Был посыльным, носил пакеты на передовую, был проводником, т.е. знал хорошо местонахождения полков и арт. батарей, исполнял должность проводника для вновь прибывших, в штабах чертил карты, был адъютантом у нач. штаба полка. Когда к нам приехал командарм М.Ф. Лукин, мне довелось кое-что докладывать о положении на передовой».<...>

Как мы знаем, советские войска откатывались назад, и в сентябре 1941 года часть, в которой служил наш герой, оказалась в Смоленской области, близ города Ярцево. 10 октября 1941 года немцы прорвали оборону на этом участке фронта, и мощный минометный и пулеметный огонь уничтожил почти весь полк, в котором служил Бахирев. Разрозненные группы солдат оказались в окружении и вынуждены были выбираться из него самостоятельно. Известно, что огромное количество советских солдат в это время попало в фашистский плен: «8 сентября 1941 года гитлеровское командование издало «Памятку об охране советских военнопленных». В ней прямо указывалось, что по отношению к советским военнопленным гитлеровцы отказываются от соответствующих положений международного права. По сути дела, это была установка на истребление попавших в плен советских солдат и офицеров» [из книги «Великая Отечественная война. Победа». Красноярск, 2010]. Бахиреву не повезло, он попал в такой плен. <...>

Все это случилось под городом Ярцево Смоленской области. О своем пребывании в плену Бахирев пишет мало, да и продлился плен недолго. Через две недели Бахиреву удалось бежать: «В Ярцево нас гоняли на работы. Однажды я отважился на отважный замысел. Изучив характеры вахманов, в конце рабочего дня, когда уже наступили сумерки, я спрятался в развалинах дома, очевидно разрушенного бомбардировкой. И когда все ушли, рабочий день кончился, я выполз из немецкого ада».

Литература, посвященная войне, а особенно научная, не обращает внимания на бытовые подробности, они не заслуживают внимания серьезных ученых-историков. <...> Что мы знаем о жизни тех сотен тысяч солдат, которые оказались в окружении, пробирались к своим, попадали в плен или нарывались на немецкую пулю?!

В тылу врага

Дневники Михаила Ермолаевича позволяют нам представить себе хотя бы в общих чертах, как могла складываться эта жизнь. Ему повезло, он сумел раздобыть гражданскую одежду, которая сменила красноармейскую гимнастерку. Бахирев не пишет, как это произошло: украл ли, кто-то дал, сознательно спасая молодого солдата. Но это позволило ему украдкой перемещаться от деревни к деревне, пытаясь избежать нового столкновения с немецкими солдатами. Не стоит думать, что все люди, которые оказались на оккупированной территории, были скованы страхом, боясь оказать помощь, которая могла повлечь за собой тяжкое наказание со стороны оккупантов. <...> В дневнике мы читаем: «У одного учителя я запасся альбомом для рисования и карандашами. Натурные зарисовки я делал быстро, давая хорошее сходство с оригиналом. За каждый нарисованный портрет я иногда зарабатывал хлеб на целые сутки… Так я бродяжил, потом достал для себя фиктивные документы в дер. Нейково у старосты волости, т.е. выкрал бланки паспортов на рус. и нем. языках».

Ему действительно везло. Двигаясь от деревни к деревне: Духатино, Шолбаны, Нейково, Девич, Дуброво, он словно чудом избегает столкновений и с немцами, и с местными полицаями. Ночует в деревенских банях, стогах сена. Фронт отодвигается от него все дальше и дальше, и надежда попасть к своим становится все призрачней. Так он добирается до города Красного. Невозможно себе представить, какие чувства владели молодым человеком, оказавшимся в такой ситуации. Реальная жизнь намного прозаичнее и банальнее, чем на книжных страницах. Он вспоминает, что ему даже приходила в голову мысль прибиться к какой-нибудь одинокой местной жительнице. Благо, война таких одиночек породила тысячи, но внутреннее благородство, которое всегда было присуще этому человеку, не позволило ему воспользоваться этим вариантом. Тогда в его жизни случилась встреча, о которой он помнил до конца своих дней.

Постоянно скитаться бывший красноармеец долго не мог. С каждым днем его внешний облик становился все подозрительнее. Читаем в дневнике: «Обросший бородой, грязный, весь во вшах. Со стороны я походил на обреченного на смерть доходягу. Да и мне оставалось жить чуть более недели… На окраине одного большого села стояло большое деревянное здание. Был поздний вечер. Из окна слабо пробивался свет керосиновой лампы. У калитки меня встретили две женщины, это были учительницы. Школа была пуста. Я попросил у них что-либо поесть. Несмотря на постоянную тревогу создавшегося лихолетья, они оставили меня ночевать. Через некоторое время вышла из другой комнаты девушка, студентка 4-го курса ин.яз. Сарра Винц, еврейка, гостившая вместе с подругой на летних каникулах. Война захватила их врасплох, и они вынуждены были оставаться в этом селе». Эта встреча произошла в селе Рудня Смоленской области. Отважные женщины укрывали у себя не только девушку-еврейку, но и красноармейца Бахирева. Можно только догадываться, чем грозил им такой поступок. <...>

В дневнике М.Е. Бахирева мы находим сведения о том, что уже с первых недель войны жители оккупированных территорий прекрасно знали, как фашисты обходятся с евреями. Читаем в дневнике: «В местечке Ляды около речки Мереи немецкий карательный отряд зверски расстрелял 800 чел. Среди них женщины и дети. Это были евреи. Пишу со слов очевидцев». <...>

Они не выпроводили опасных гостей как можно скорее. Бахирев пишет: «Я провел у них 2 дня. За это время я, немного набравшись сил, сумел сделать немецкий штамп с германской свастикой и орлом. Сарра продиктовала мне текст документа по-немецки. Положение ее было тяжелым. Долго я уговаривал ее идти со мной, но девушка не отчаялась пуститься в такое странствие. Бедная несчастная Сарра погибла… Немцы в конце концов ее обнаружили. Случайно после войны наша часть оказалась недалеко от Рудни… Я встретил жителя, который был очевидцем происшедшего. По доносу предателя гестапо схватили ее, надели веревочную петлю на ноги, привязали к автомашине. Девушка была растерзана. А учительниц расстреляли из автоматов». <...>

Партизанский отряд

Покинув Рудню, Бахирев продолжает скитаться. Это было очень опасно, так как вызывало подозрение у всех, с кем ему приходилось сталкиваться. Судьба привела его в деревню Зуньково, которая находилась в Краснинском районе Смоленской области. Здесь и состоялось важное знакомство с жительницей села Марией Чепиковой, которая являлась связной партизанского отряда, носившего название «Саша», по имени своего командира. <...>

Мы нашли сведения об этом отряде в книге Федорова П.И. «Последний бой». Действительно, на Смоленщине действовал партизанский отряд «Саша», которым командовал Александр Бикбаев. С этим отрядом и связала Михаила Ермолаевича Мария Чепикова. Это случилось в начале 1943 года.

О своем партизанском командире М.Е. Бахирев много пишет в своих дневниках, правда, память подводила бывшего партизана, фамилию командира слегка искажает, называя его Битбаевым. Мы думаем, это простительно — человеческая память несовершенна. <...>

Попав к своим, измученный скитаниями Бахирев был бесконечно счастлив: «Мария Чепикова направила меня в партизанский отряд к Саше Битбаеву Он ласково меня принял и вручил мне оружие. Меня сразу включили в «работу» подрывать германские поезда». <...>

Александр Бикбаев решил использовать художественный дар своего бойца. Бахирев был отправлен в город Красный, где поселился на квартире у гражданки Минченковой. Ему необходимо было легализоваться. Трудно сказать, как это произошло, но ему удалось, он не только поселился в Красном, но даже нашел себе работу, преподавая в учительской семинарии. Но главной его задачей было другое: он должен был собирать сведения о местонахождении немецких частей, полицейских участков, а также доставал фонарики у немецких солдат и батарейки к ним. Партизанам они были в лесу крайне необходимы.

Бахирев пишет: «Мне постоянно приходилось прятаться от Краснинской полиции, кот. для меня были опаснее, нежели нем. комендатура. Стоило мне нарисовать с натуры нем. солдата, который принес мне лист бумаги и попросил нарисовать его, и с тех пор многие просили сделать их портрет. Общаясь с солдатами, я узнавал много интересного, о чем сообщал в отряд». <...>

Он вспоминает, что главную опасность для него представляли даже не немцы, а свои, русские, которые пошли на службу к фашистам: «Галузин, начальник Краснинской полиции, этот ужасный палач, рукою которого было много расстреляно евреев, эта лакейская угодливость внушала уважение к нему со стороны немцев. Где-то я опростоволосился. Он арестовал меня. Меня привели в его рабочий кабинет и ненадолго оставили одного. К счастью, окно было открыто, и я поспешно воспользовался удобным случаем, вылез из окна и убежал в Зуньково, а ночью ушел в отряд». Так закончилась карьера разведчика, которая была такой недолгой, но такой памятной в судьбе солдата Бахирева.

До осени 1943 года он находился в отряде. Дневник сохранил скупые воспоминания о жизни партизан, которую наблюдал Бахирев: «Автоматов у нас не было, у всех были 3-линейные винтовки. Отряд совершал вооруженные налеты на автомобильный транспорт, железную дорогу. Немцы серьезно забеспокоились и не один раз пытались нас выкурить из леса с помощью власовских формирований и полиции». <...>

Партизанский отряд Бикбаева не был мощным. Но деятельность этого отряда приносила свои плоды в общей борьбе против страшного врага. А в рядах отряда простым партизаном сражался и наш земляк Михаил Ермолаевич Бахирев. Поэтому, когда мы читаем, что в ходе наступательных операций Красной армии смоленские партизаны неоднократно выводили из строя участки железных дорог Вязьма — Брянск, Смоленск — Сухиничи и ряд шоссейных и грунтовых дорог, вместе с воздушно-десантными и рейдирующими кавалерийскими частями дезорганизовали движение на двух основных транспортных артериях группы армий «Центр» — железной и шоссейной дорогах Смоленск — Вязьма, мы все время помним о том, что где-то там сражался и красноярец М.Е. Бахирев.

Его партизанская деятельность закончилась, когда наступил перелом в Великой Отечественной войне. Красная армия погнала врага на запад, освобождая родную землю. Осенью 1943 года советские войска вошли на Смоленщину. На освобожденной территории партизанские отряды вливались в регулярные части Красной армии. М.Е. Бахирев был зачислен рядовым в военно-строительный отряд, который сооружал мосты и переправы.

Когда окончилась война

Для нашего героя война закончилась в 1945 году в городе Штеттене, на реке Одер, в Померании, но домой в Красноярск он вернется еще не скоро, только в 1947 году. Его биография, видимо, настораживала. В прошлом сын «врага народа», красноармеец, попавший в немецкий плен, проживший три года на оккупированной территории, он не вызывал доверия у власти. Его будут ждать бесконечные фильтрационные проверки. Всего их будет семь. И еще будет медаль «За отвагу», которая ему будет вручена только в 1958 году.

В своих дневниках М.Е. Бахирев называл себя «удачливым неудачником». Работая уже не первый год с биографией М.Е. Бахирева, мы должны согласиться с этой невеселой характеристикой. Военные заслуги Михаила Ермолаевича были признаны очень поздно. Благо, что медаль «За отвагу» нашла его через 13 лет. Он долгое время не имел удостоверения участника войны, которое было выдано уже почти всем, кто прошел Великую Отечественную. Зато вплоть до начала 60-х годов он обязан был ежегодно являться в органы внутренних дел для унизительных проверок.

Судьба не была к нему благосклонна, но справедливость в этом мире существует. В 1996 году ему была вручена медаль Жукова, которую вручали тем, кто сражался с фашизмом в партизанских отрядах и подполье. Значит, Родина признала его воинские заслуги. <...>

Сегодня людям Великая Отечественная война видится по-разному в силу многих причин. На это влияют время, человеческая память, да и просто тот факт, какую роль в этой войне играл человек: рядовой или маршал. Но мы пришли к выводу, что есть во всем этом нечто общее: война — страшное испытание, которое выпадает на долю людей. И это испытание преодолеть не каждому по силам. Герой нашей работы, человек негероический, сумел это испытание преодолеть с честью. <...>

Сегодня, когда уходят последние свидетели той страшной войны, мы должны обратиться не только к монографиям авторитетных военных историков, но и к таким свидетельствам, как дневники, воспоминания, оставленные ветеранами войны.

В своих письмах Кира Владимировна Герасимова рассказывает о сталинских репрессиях, начале войны, блокадном Ленинграде и жизни в детском доме для эвакуированных детей. Эти письма в своей работе анализирует ученица 8-го класса Елизавета Толматеева.

Введение

Много неизвестного хранит угличская земля. В частности, по Ильинскому детскому дому, организованному в годы войны, в котором жили эвакуированные дети из блокадного Ленинграда, сведений практически не было. Эта тема была раскрыта благодаря моей бабушке, Соколовой Елене Васильевне, в 2008 году. Во время поисков ей удалось не только восстановить часть истории существования детского дома №88, но и познакомиться с некоторыми детьми этого учреждения. С 2010 года она переписывается с одной из бывших воспитанниц Ильинского детского дома Герасимовой Кирой Владимировной. Сколько людей живет на земле, столько и судеб. На кого-то Бог глянет, а кого-то обойдет. О судьбе Киры Владимировны можно сказать так, что погладила ее судьба против шерсти. Эта работа основана на подлинных воспоминаниях женщины, которая перенесла тяготы войны, несправедливое отношение властей к ее семье в годы репрессий, грубость близких родственников. <...>

Для написания работы я исследовала письма Герасимовой Киры Владимировны, в которых она рассказывала о своей жизни. Эти письма имеют историческую ценность: письма-воспоминания о годах репрессий, жизни и деятельности в блокадном Ленинграде, фамилии воспитателей и работников детского дома №88, эвакуированного в Ярославскую область в 1942 году. <...>

Годы сталинских репрессий

Из письма Киры Владимировны: «Я родилась в 1929 году в Ленинграде. <...> Жили мы вчетвером: мама, папа, сестра Наташа старше меня на 3 года 10 месяцев и я, на 2-й Красноармейской улице дом 14 квартира 8 на 3-м этаже. Имели 2 комнаты. Одна очень большая — 37 кв. м. с тремя окнами и маленькая — 11 кв. м. с одним окном во двор.

Папа работал, а мама была с нами дома. <...> В первый раз папу арестовали в 1933 году. Я помню, как мы с мамой носили в тюрьму (ленинградские «Кресты») передачи.

В марте 1935 года папу вызвали куда-то и приказали в течение 24 часов уехать из Ленинграда, потому что уже была тюрьма в 1933 году. Предложили один из пятнадцати городов. Папа выбрал Воронеж. Там у нас оказалось много друзей с одинаковой судьбой.

Кабинетную мебель у нас взяла соседка из 9-й квартиры в рассрочку. И так, без вещей, без денег мы уехали в неизвестность. Остановились на станции Трехсвятское. Нас приютила в своем доме женщина с двумя детьми. Папа каждый день ездил в Воронеж в поисках своей новой судьбы. <...>

Наташа пошла в школу, а папа каждый день ездил в город в поисках работы. Мы с мамой ходили на свалку в поисках недогоревшего угля (там топили каменным углем). Что мы ели, один Бог знает.

Наконец, папу приняли на работу в «Утюжок» (это в Воронеже был такой «бизнес-центр») начальником планового отдела областного строительного управления. Дали комнату на Мало-Московском переулке, дом 15. У нас появились деньги, стали есть жареную картошку с хлебом, перестали у священника «висеть на шее». После зимних каникул я стала ходить в железнодорожную школу. <...>

В церковном дворе у меня было два больших друга: молодой священник и собака.

Молодой священник любил возиться со мной в свободное от службы время. Наверное, у него была такая же сестра. Он читал мне детский журнал «Мурзилка». Папа купил для меня книгу с крупным шрифтом Ершова П.П. «Конек-горбунок», чтобы я читала сама.

С огромной лохматой собакой-дворнягой я делилась всем, чем только могла, и утопала с поцелуями в огромной грязной шерсти, и... получила на кончике носа и на шее по лишаю. <...>

Ночью 18 января 1938 года ввалились чужие люди и стали переворачивать в комнате все вверх дном. Я стояла на раскуроченной кровати, била кулаками в стену и рыдая кричала: «Уходите, мой папа хороший!» Помню его последние слова: «У нас ведь существует закон, что сын за отца не отвечает. Ведь моих детей не тронут». Бедный, бедный папа, в последнюю минуту он думал о нас, его дочках. Его увезли навсегда!

И началась наша кочевая жизнь. Я утром шла в школу, а мама шла в тюрьму с передачей. Я не знаю, что она передавала, видимо, ждала письма. Каждую ночь мы ходили на станцию, откуда эшелоны увозили заключенных в Караганду, и каждую ночь перед составами шла перекличка, выкрикивали имена и фамилии своих из вагонов и из воли. До сих пор стоит в ушах нескончаемый детский рев, ведь детей ночью вытаскивали из теплых постелей на мороз, в надежде попрощаться с близкими. Крик, визг, рев. И так каждую ночь...

29 января у мамы передачу не приняли. Мама мне сказала, что папа умер, а ей сказали, что 29-го папу приговорили к расстрелу. Тогда суда не было, а были «тройки». Осуществилось это 11 февраля 1938 года.

Позднее мой двоюродный брат рассказал мне причину ареста папы. Оказывается, у начальника училища, где когда-то работал мой папа, у кого-то нашли тетрадь с анекдотами. И все преподаватели были арестованы. Об этом ему рассказывала его мама (папина сестра).

От дяди я узнала следующее: когда Юденич шел на Петроград, мой папа, находясь в Красной армии, отражал Белую армию Юденича. А дядя был в армии Юденича. «Во как ваши ценят своих защитников, — это упрек мне, — унижают своих людей!»

Меня спасали от детского дома НКВД (куда попадали дети «врагов народа»). Получается, что с 1935 года я, пятилетний ребенок, тоже репрессирована. Подумать только: пятилетняя преступница!

30 января 1938 года мама повезла меня в Ленинград к бабушке, моему дорогому ангелу-хранителю. Я стала ходить в школу, уже третью в первом классе.

Маму нигде не прописывали, ни у бабушки, ни в Лесном, а без прописки нельзя устроиться на работу. Наконец, после многомесячных мытарств, маму приняли в общежитие завода «Большевик» города Гатчина, и она стала работать за Невской заставой на заводе «Большевик» подсобницей в строительном цехе. Появились деньги. Мы стали похожи на людей, а бедная великомученица мама — на рабыню из времен рабства.

В школе я училась хорошо, была примерной пионеркой. На лето 1941 года меня собирались отправить в пионерский лагерь «Артек», но началась война...»

Из вышесказанного я сделала вывод, что под статус «врага народа» попадали не только взрослые члены семьи, но и малолетние дети. Дети, как и их родители, пережили все ужасы и невзгоды сталинских репрессий. Репрессированных семей было много, очень много, погибали целые народы. Отношение к репрессированным было неоднозначным: часто чужие люди могли приютить, не боясь последствий своего поступка, а свои упрекали. У меня промелькнула мысль: «Как хорошо, что мы живем не в то время!»

Начало войны

<...> Яркие страницы в историю защиты Ленинграда вписали ленинградские рабочие, служащие, интеллигенция, домохозяйки, студенты и старшеклассники, которые в любую погоду, под бомбежками, артиллерийским и пулеметным огнем трудились на возведении укреплений.

Из воспоминаний Киры Владимировны: «...В августе маму послали от работы рыть окопы на Лужском рубеже, чтобы не прошли немецкие танки. Мало того, что немцы их обстреливали, они морально над ними насмехались, чувствуя свое превосходство, сбрасывали листовки. <...>

Опасаясь за мою судьбу, мама отправила меня с тетей Зиной в эвакуацию в Тихвинский район, деревня Черная. Тогда мы еще не знали, что едем навстречу наступающему врагу... Пришлось пешком возвращаться опять в Ленинград. <...>

В нашем доме из детей моего возраста организовали отряд МПВО. В наши обязанности входило следить, чтобы во время обстрела или бомбежки на улице не было людей, всех надо было приглашать в бомбоубежище. Мы дежурили в парадной с противогазом, с красной повязкой на рукаве. Следили, чтобы соблюдалась светомаскировка (нигде не просвечивалась щелочка света). Во двор привезли песок. Мы отнесли его ведрами на чердак. Песок нам очень пригодился, когда фашисты стали сыпать «зажигалки». Во время налета мы дежурили на чердаках.

8 сентября 1941 года, в день начала блокады, на Ленинград было сброшено огромное количество «зажигалок». Загорелись Бадаевские склады с продуктами. Это были старые деревянные корпуса. Черный густой дым долго стоял над Ленинградом. Так ленинградцы лишились запасов продуктов. В сентябре-октябре немцы сыпали очень много «зажигалок». Это такой сосуд бочкообразной формы, который, ударяясь о твердую поверхность, разбрасывал самовоспламеняющуюся жидкость, и пока ничего от этого не загорелось, нужно было щипцами сунуть бомбу в песок. Я это и делала.

Продуктов в городе почти не осталось. С 1 октября были введены продовольственные карточки. В городе начался голод. Не всегда удавалось подвезти даже самую малость продуктов. <...> Люди сильно ослабли, не вставали с постели, многие умирали прямо на улице. Прикованными к постелям оказались сестра, мама и бабушка. Я одна могла ходить. Заготавливала дрова (ходила на кладбище и приносила доски от недостроенных блиндажей), потом пилила стулья, колола на мелкие чурочки. Мне родственник подарил печку-буржуйку. Ходила за водой на другую улицу. Выносила во двор помои. Ведь ничего не работало. Не было воды, электричества, канализации. Стояла в суровые холода в очереди за хлебом, так как хлебозаводы работали только тогда, когда подвозили муку и всякое барахло — дрова от сломанных домов.

Весной 1942 года в Ленинграде стали открываться стационары, где очень ослабленных людей кормили побольше, поили отваром из сосновых игл от цинги. И вот когда 15 апреля 1942 года пустили трамвай, я стала ездить в ближайшую больницу, чтобы поместить туда маму. Наконец мне сказали: «Приносите!» И вот мы с соседкой на носилках принесли маму в больницу. Я оставила ее в приемном покое 1 мая 1942 года и ушла, а через три часа после моего ухода она умерла.

Чувствуя, что силы меня покидают, 23 июля 1942 года я пошла в детприемник, который распределял детей по детдомам. К тому времени у меня в семье все уже умерли от голода: в декабре 1941 года умерли мой дядя, двоюродный брат, потом в феврале 1942 года умерла моя родная сестра, 1 мая 1942 года моя мама.

25 июля нас повели в детдом. Тут уже стояли автобусы. Нас повезли на Финляндский вокзал, единственную «дорогу жизни». Разместили в плацкартных вагонах. Мне досталась верхняя боковая полка. На вокзале нас хорошо накормили. И поехали мы в далекое странствие...

Отъехали от вокзала несколько километров, как налетел на нас фашистский «мессер». Воспитатели нам велели всем лечь на пол. До сих пор помню направленное на меня дуло пулемета и страшную рожу фашиста. Но он почему-то не стрелял, и мы благополучно доехали на поезде до Ладожского озера. Нас перегрузили на маленькие катера. Они были мобильные, юркие. Нас было 125 детей и человек 20 (точно не знаю) воспитателей и обслуживающего персонала. Нас поместили в машинное отделение. А над нами кружились фашистские бомбардировщики. Они бросали на нас бомбы. Вода вокруг кипела. Нас бросало от одной стенки машинного зала к другой. Но нас всю дорогу сопровождали наши советские истребители: и вдоль железной дороги, и над озером. Над нашими головами завязался воздушный бой. Летят бомбы, свистят пули, грохот. А мы плывем по Ладожскому озеру к восточному берегу от западного — к Большой земле, к спасению.

Высадили нас на станции Новая Ладога. Там на берегу были навалены мешки с зерном для отправки в Ленинград: нас — сюда, а продукты — туда.

Теперь повезли нас поездом через Вологду до самого Углича. А в Угличе нас уже ждали подводы, чтобы отвести нас в село Ильинское, это еще 27 км в сторону Ростова Великого». <...>

Дети беспощадною волей войны оказывались в пекле страданий и невзгод, но они вели себя как герои, осилили, вынесли, то, что, казалось бы, и взрослому преодолеть не всегда под силу. Я, пожалуй, не смогла бы так стойко перенести все то, что пережила Кира.

Новый дом — село Ильинское

Из писем Герасимовой Киры Владимировны: «Нас, 125 заморышей и несколько воспитателей, привезли на телегах из Углича в Ильинское 3 августа 1942 года.

Первым делом нас накормили. Нам предоставили сельскую столовую (потом нас стали кормить на первом этаже нашего дома). Уже было приготовлено угощение: молоко с хлебом. Ваши женщины стояли в сторонке и плакали, глядя, как маленькие «скелетики» набросились на еду. <...>

В этот же день мы устроили набег на огород за нашим домом (оказалось, наших будущих учителей, которые нас простили и никогда не напоминали об этом). «Ребята, там морковка!» — это орала я. Половина ребят бросилась в огород. Выдрали все: лук, морковку, сырую картошку, свеклу. Все это мы принесли в палату и поделились с остальными ребятами. Ведь часть детей совсем не могли ходить от слабости. Ужасу наших воспитателей не было предела. Как наказать? И вот придумали… Нам в завтрак и в ужин давали по три маленьких кусочка колотого сахара. Решили: три дня нам не давать сахар. А то, что от нас «отобрали», дать тем, кто не ходил на разбой. Ну и что же, этот сахар вернулся к нам: ведь мы же с ними поделились, а они с нами. <...>

Нам дали возможность приносить из лесу волоком сухие деревья, так мы заготовили дрова на зиму, распилили и раскололи сами, инструменты подарили колхозники. Для нас построили баню. Весной колхоз нам выделил землю, там мы посадили капусту и ходили ее поливать. Позднее нам дали коня по имени Мальчик, корову. Молоко от этой коровы шло больным и самым слабым. Наша повар, тетя Нюра Полукайнен, заболевшим детям делала вкусное угощение: картофельное пюре с молоком, запекала в духовке, сверху коричневая аппетитная корочка. И все мы мечтали заболеть, чтобы получить такую вкуснятину. <...>

Мы работали в колхозе летом и осенью, пололи лен, затем его теребили (вырывали из земли), околачивали, норма была 400 снопиков. За работу колхоз давал нам овощи. <...>

В 1943 году нам не было еще и 14 лет, но мы решили вступить в комсомол, чтобы заменить погибших на фронте, в частности, Зою Космодемьянскую. И вот нас шесть человек отправили в Углич фотографироваться и получать билеты. Обратно в Ильинское мы в этот день вернуться уже не могли, так как шли пешком и переночевали в кельях Улейминского монастыря. Нас радушно приняли тамошние детдомовцы. Они тоже из Ленинграда.

В 1944 году из детского дома меня взяла тетя и привезла в Калининскую область в поселок Редкино. Там я окончила школу». <...>

Из вышесказанного вытекает вопрос: «А было ли детство у этих детей?» Я отвечу словами из письма Киры Владимировны: «Было! Худо, бедно, но было, мы играли в лапту, водили хороводы, озоровали. Очень много читали, пели песни, мечтали обо всем и о хорошем мирном будущем, радовались любой мелочи».

Жизнь после войны

Вспоминает Кира Владимировна: «Поступила в Ленинградский политехнический институт. Кроме учебы в институте мне приходилось много работать.

Вышла замуж по большой любви. Но свекровь оказалась жестоким человеком. Если на работе меня ценили, сотрудники любили общаться, советовались, то дома я была «негодяйкой». <...>

Работала на строительстве сельской гидроэлектростанции на реке Явосьма, в геологической экспедиции по поиску алмазов в Архангельской области.

По окончании института работала на шинном заводе сменным мастером, потом стала работать в ЛФНИИРП старшим научным сотрудником, участвовала в разработке деталей для космических кораблей. Затем работала конструктором в Центральном котлотурбинном институте. Делали работы для финской атомной электростанции «Ловииза». Спроектировали коллективом оборудование для завода «Атоммаш», который должен был строить оборудование для атомных электростанций. <...>

Беспартийная. В партию меня не приняли, так как в моей автобиографии значилось, что мой отец был репрессирован.

В 1991 году, когда начался период реабилитации, я написала в Москву на Лубянку письмо о реабилитации моего отца, а значит, и меня. Письмо переслали в Воронеж. После долгой переписки мне удалось восстановить свою невиновность.

В 2011 году в Воронеже начались раскопки захоронений. В одном из таких захоронений были найдены человеческие останки с прострелянными черепами и около одного из останков обнаружены очки. Когда я увидела по телевизору этот эпизод документального фильма, сердце моё сжалось, а душа почувствовала, что это мой папа и никто другой. Так как я инвалид, не имею возможности даже выйти из дома, достоверность моего предположения не доказана.

В 1948 году, когда я поступила в институт, сходила в ЗАГС, получила свидетельство о маминой смерти, и там мне сказали, что похоронили маму в братской могиле на Волковском кладбище. Каждый год 1 мая мы с мужем ездили к этой братской могиле. Потом, когда стали больше писать о блокаде, я сравнила все данные и убедилась, что маму сожгли в печи кирпичного завода. Это в четырех трамвайных остановках от больницы. Это был первый ленинградский крематорий. Сейчас на месте этого кирпичного завода, где сжигали погибших ленинградцев, построили красивый храм». <...>

Заключение

<...> Кира Владимировна — это человек удивительных душевных, моральных и нравственных качеств. Пройдя дорогу испытаний, репрессий, блокады, жизненных неурядиц, она не сломалась, осталась жива наперекор судьбе, не утратила доброту, чуткость, способность понимать, сочувствовать и в любой момент приходить на помощь ближнему. Она не перестала любить страну. Ее можно назвать Человеком с большой буквы.

Моя бабушка, Шевцова Любовь Тимофеевна, родилась в 1940 году в поселке Подберезки Ключевского района. Ее мама, Репета Екатерина Емельяновна, была из бедной крестьянской семьи — одна лошадь и земли мало, так как в семье были девчонки. Поэтому когда стали создавать колхоз, то семья сразу вступила в него. Отец (мой прадедушка), Санько Тимофей Иванович, был из семьи зажиточных крестьян-середняков: несколько лошадей, коров, сельскохозяйственный инструмент, в достатке земли. В их семье было много мужиков (отец и четыре сына). Желания вступать в колхоз не было, а это неизбежно повлекло «раскулачивание». Со двора забрали все, оставив только корову. Из семьи никого не тронули, вот только глава семьи Санько Иван не выдержал потрясения и скоропостижно скончался.

Екатерина Емельяновна закончила четыре класса и как грамотный человек была определена учетчиком в колхозе. В 1938 году 25 ноября Екатерина и Тимофей вступили в брак. В 1939 году Тимофей Иванович отучился на комбайнера в Гальбштадтской краевой школе (показал хорошие и отличные знания, умения) и в 1940 году был отправлен в военное училище. Любовь Тимофеевна родилась в апреле, когда отец уже уехал на учебу, и знает она его только по фотографии, так как из военного училища Тимофея забрали на фронт в 1941 году.

28 апреля 1945 года гвардии лейтенант Санько Тимофей Иванович погиб, подорвавшись на мине (его 3-й гвардейский отдельный моторизованный инженерно-саперный батальон занимался разминированием в г. Любау в Германии). Когда получили похоронку, то Екатерина Емельяновна и Василиса Иосифовна (мама Тимофея и моя прапрабабушка) долго плакали и не могли поверить в гибель мужа и сына, так как получили посылку от 15 апреля 1945 года, и в письме сообщалось, что враг разбит и он скоро будет дома. И ведь через три недели война закончилась Победой, и так не хотелось верить в то, что спустя три с половиной года боев мог вот так погибнуть. Ходили, добивались правды в сельский совет и военный комиссариат, но пришлось смириться со страшной правдой жизни — семье еще прислали справку о награждении гвардии лейтенанта Санько Т.И. орденом Отечественной войны II степени от 30 апреля 1945 года и удостоверение к медали «За боевые заслуги» от 9 марта 1943 года.

Как и большинство советских семей, семья Санько обезмужичила на время войны. В деревянном пятистенке (кухня и горница) все годы войны жило три семьи: в маленьком доме дружно жили и вели совместное хозяйство 10 человек. Убранство дома было скромным (можно сказать, типичным для того времени). На кухне центральное место занимала русская печь, под которой зимовали куры. Рядом с печью на стене были полати, на которых лежали матрацы, набитые соломой. Печка была лучшим местом в доме — самое теплое место, поэтому на ней спали Василиса Иосифовна и маленькие дети: Люба, Валя. Важным предметом мебели был сундук, в нем хранилось самое ценное — продукты питания (мука, сахар и др.). Ключ от сундука был у Василисы Иосифовны — он был на веревочке привязан к пояску (то же вспомнила о своей бабушке и Надежда Николаевна).

Все, что получали за работу члены семьи, отдавалось бабушке (В.И.), которая затем распределяла семейные ресурсы. Также был красный угол, как и полагается, с иконой. В горнице стояло четыре кровати (самодельные деревянные), на двух спали женщины и еще на двух парни. На кровати Екатерины Емельяновны лежала пуховая перина с подушками, набитыми куриным пухом (ее приданое).

В центре стоял ткацкий станок, на котором бабушка ткала и дерюги (шерстяные одеяла), и рубахи, и даже «марлю», чтобы сделать соску для маленьких Любы и Вали (нажевать хлеб с сахаром и завернуть). Были еще холодные сени, в которых стояла деревянная ступа (мололи просо), кстати, во всем поселке их было только две. Еще здесь хранилась ручная крупорушка, на которой мололи пшеницу. Из сеней вела дверь сразу в пригон. Все постройки, жилые и хозяйственные, были соединены крышей, так как снегом заметало по крышу дома и тяжело было постоянно отгребать снег, тем более что на это просто не было времени и сил.

Во всем поселке было три-четыре бани. У Саньковых была своя баня, которую топили каждую субботу с утра. Первыми мылось и стиралось большое семейство Саньковых, а затем шли соседи. Каждый приносил свою норму кизяка (в зависимости от количества моющихся) и холодную воду, а также свой щелок для мытья. Воду грели железом — его раскаляли и клали в воду. Когда стояли сильные морозы и были буран и метель, что невозможно было откидать снег от бани, тогда мылись в русской печи. Печь протапливали, выгребали угли, смачивали, стелили солому и залезали внутрь, а затем окупывались в корыте. Топили печь кизяком и полынью.

В колхозе была овчарня, и ее территорию делили на участки для каждой семьи. Утоптанную овцами массу резали на куски, которые просушивали и складывали под крышу. За огородами росла большая полынь, которую специально не трогали, а осенью срубали топором (такой толстой вырастала). И маленькой Любе приходилось участвовать в заготовке полыни, хоть по две штуки, но таскала вместе со всеми мальчишками (именно они занимались этим делом).

Все женщины с утра и до вечера работали: Екатерина Емельяновна — учетчиком. Маленькими девочками (Валей и Любой) в основном занимались мальчишки и зимой иногда бабушка, так как зимой на ферме работы было меньше. Мальчишки (Александр и Дмитрий) ходили в школу, но ходили по очереди, так как не хватало одежды и обуви. Например, валенки были одни на всех детей. Бывало, что двухгодовалых девочек приходилось оставлять одних в доме, тогда бабушка их привязывала: в противоположные стены было вбито по гвоздю, к которым привязывались бечевки, а к бечевкам привязывали девочек. Они не могли царапать друг друга, залезть в опасное место. Фактически родителей для Вали и Любы заменили старшие братья и бабушка. Братья делали всю работу по дому: уборка дома и двора, уход за скотиной (коровой, телятами, курами), уход за огородом. Также они должны были мять коноплю, готовя ее для дальнейшей обработки бабушкой.

Бабушка Василиса Иосифовна, по словам Любови Тимофеевны, была «капитаном корабля» (т.е. главой их семьи). Можно предположить, что и в других семьях происходило так же — бабушка превращалась в главу семьи при отсутствии мужчин в семье.

На матке (это несущее бревно крыши) в доме висел толстый прут, которым бабушка Василиса Иосифовна пользовалась для наведения дисциплины и порядка в доме. Как вспоминает Любовь Тимофеевна, «бабушка не разбиралась, кто прав, а кто виноват, она сразу проходила прутом по спинам детей — два раза у мальчишек и раз у девчонок». А раз досталось и женщинам (Домне и Екатерине). Любовь Тимофеевна не помнит, почему они поругались, но запомнила действия бабушки: она, ударив их прутом, сказала: «Как вам не стыдно, ваши мужья вместе сражаются на фронте, а вы здесь ругаетесь!» А затем сели, обнявшись, и заплакали.

Любимым развлечением детей было катание с горки. Василиса Иосифовна вязала на ноги «онучи» — старые рукава от фуфайки. А катались с гор на коровьих лепешках! Их раскатывали в блин, вставляли веревку и оставляли на морозе. И катались, что свист стоял от ветра в ушах. Еще делали куклы. Из материи, которую набивали шерстью и соломой. Волосы делали из конопли, которую Василиса Иосифовна выделывала для работы на ткацком станке. Одной из популярных игр была игра в мяч «бить-бежать», или лапта. Как только под весенним солнцем появлялись проталины в поле, так сразу на них закипала игра. Дети как могли привносили развлечения в однообразие своей жизни: «…мы уходили искать по селу разные стекляшки от разбитой посуды. Это были наши игрушки. Из коровьей шерсти катали мяч».

Жизнь была тяжелой, впроголодь. Работали много, а получали за труд мало. Все, что можно, отправлялось на фронт, в действующую армию. В войну происходило даже такое — колхозник на свои деньги (т.е. которые передал государству) мог построить танк, пушку или самолет. Давайте разберемся, как это могло произойти. Вот некоторые рыночные цены на продукты в тот период (к январю 1943 года):

Масло 1 кг — 793 руб.
Ржаная мука 1 кг — 158 руб.
Капуста 1 кг — 43 руб.
Молоко 1 литр — 87 руб.
Картофель 1 кг — 45 руб.
Яйца 10 шт — 198 руб.
Говядина 1 кг — 314 руб.
Булка пшеничного хлеба 0,7 кг — 400 руб.
…
Пушка 45-мм ПТ — 6765 руб.
Танк Т-34 — 140 тыс. руб.

Посмотрим заработки работников: заведующий тракторной станцией получал 500 рублей, шофер — 250 рублей, истопник — 85 рублей. Из соотношения данных цифр и получается, что, во-первых, зарплата была чисто формальным явлением — на нее на рынке почти ничего нельзя было купить, а тем более построить авиасоединение, а значит, колхозники должны были рассчитывать только на свое хозяйство, во-вторых, за счет продажи продуктов только и могли уплатить налоги, что-то приобрести для семьи и еще пожертвовать государству на нужды фронта, но это, опять же, было уже в ущерб семье.

Налоги же были такие: сельскохозяйственный, подоходный, военный, налог на бездетных и холостяков, пять видов местных налогов и сборов: налог со строений, земельная рента, сбор с владельцев транспортных средств, сбор с владельцев скота и разовый сбор на колхозных рынках. Система налоговых платежей в годы войны обеспечила необходимое пополнение бюджетных ресурсов для ведения войны. Но все это ложилось дополнительным бременем на людей.

Те, кто остался в тылу, понимали, что необходимо трудиться не только за себя, но и за того, кто ушел на фронт. Понимали, что этот труд ложится в копилку всего советского народа под названием Победа. Работали до седьмого пота, до кровавых мозолей. Так, на тракторной станции в мае 1943 года рабочий день составлял 12 часов, с 7.00 и до 20.00 с одним часом на обед. Нормой была отмена выходного дня, и в воскресенье трудились на работе.

Каждая семья «выкручивалась» как могла, чтобы прокормиться. Во-первых, помогала корова — детей поили молоком, во-вторых, куры хоть мало, но несли яйца, также огород — зимой ели соленые огурцы, помидоры с картошкой в мундире. Пили чай из чабреца, малины и черемухи. Одним из блюд был «саламат» — заваренная кипятком мука с маслом.

Екатерина Емельяновна, работая учетчиком, шла на преступление. Для бумаг был у нее чемоданчик. Вот она вытаскивала часть бумаг, прятала их под одежду, а на освободившееся место насыпала муки или пшеницы. Ее не досматривали — доверяли. Также Домна Ивановна старалась помочь детям. Мальчишки брали литровый алюминиевый бидончик и шли в бригаду. Домна собирала все, что оставалось после обеда рабочих, и наливала в бидон. Моисеева Надежда Николаевна вспоминает, что ее бабушка, работая свинаркой, готовила из пшеницы и соломы «хлеб», которым кормили свиней, а дети (особенно остро ощущающие чувство голода) воровали его и ели. Им всем повезло, никто не был пойман с поличным.

Но неверно представлять себе эту трагическую эпоху как сплошную цепь несчастий. И в эти периоды люди дружили, любили друг друга, воспитывали детей, устраивали свой быт. Занимаясь историческими изысканиями, я смогла увидеть, из чего складывалась ежедневная жизнь людей. И думается, она была «богаче» (конечно, не в смысле материального достатка, а с точки зрения нравственности, духовных качеств и ценностей), чем наша сегодняшняя. И в труде, и в межличностных отношениях человек умело распределял соотношение общественных и личных интересов. Для поколений, чья жизнь протекала на фоне войны, нищеты, голода, страха, — спокойный быт ассоциируется не с тупой сытостью, а с миром, покоем и достоинством человека.

Изучая быт людей в военные годы, я начала понимать многие вещи, которые, может, и были известны раньше, но я не придавала им большого значения. Во-первых, я начала понимать, что нужно дорожить своей семьей. Ведь в годы войны многие опасались потерять близких, а некоторые их и потеряли. А это очень страшно, ведь во многих семьях люди любили друг друга. Во-вторых, я начала понимать, что нужно больше трудиться. В годы войны дети моего возраста работали с утра до ночи, и они очень сильно уставали, не в силах даже дойти домой. А сейчас дети и в школу-то идти ленятся, не то чтобы сидеть на занятиях.

В-третьих, я начала понимать, что не нужно жаловаться, что ты плохо живешь. В годы ВОВ люди жили в разрушенных домах, землянках, питались раз в день, ходили в заплатанной одежде, отдыхали мало и не жаловались. А в наше время, я думаю, богатые люди, живущие в замках, будут жаловаться на плохую жизнь. Лишь единицы будут оптимистами.

О том, как почти семьдесят лет спустя удалось восстановить боевой путь красноармейца, начавшийся с призыва в далеком Казахстане и трагически оборвавшийся в Латвии, рассказывает его правнук — ученик 9-го класса подмосковной школы Андрей Козырев, сам обратившийся в архивы за необходимой информацией.

В августе 2009 года папа, мама и я поехали в Латвию искать могилу прадедушки. Мы достаточно быстро нашли кладбище «Миера». Недалеко от входа увидели длинные ряды братских могил и разошлись по ним в поисках надписи: «Степанов С.Ф.». Через некоторое время увидели могилу, где в числе других воинов был похоронен и мой прадед. Так, через 64 года после его смерти, мы смогли приехать на место захоронения и почтить память прадеда. На следующий день мы приехали еще раз, уже со священником, который отслужил панихиду по всем воинам, похороненным на этом кладбище. В знак того, что родственники отыскали своего погибшего солдата, родители решили установить на братской могиле небольшую именную плиту. Что впоследствии и было сделано.

После этой поездки судьба прадеда взволновала меня по-настоящему. Мы с мамой пытались узнать у родственников какую-нибудь еще информацию о прадедушке. Но выяснить удалось немного. Жил прадед Степан со своей семьей: женой Прасковьей Федосовной и пятью детьми — Петром, Владимиром, Виктором, Анной и Валентиной, в Восточно-Казахстанской области, которая в то время являлась одной из основных житниц страны. И поскольку он был трактористом, на него была бронь с самого начала войны, т.к. надо было кормить страну, а для этого приходилось пахать, сеять, убирать урожай. И был у него младший брат Степанов Сафрон Фотеевич 1910 г.р. Когда из военкомата в совхоз, где жил и работал прадед, пришла повестка, в которой было написано: «Степанову С.Ф.», решили, что призывают на фронт Степана. Он поехал на призывной пункт в г. Шемонаиху. И вот там выяснилось, что на фронт должен был идти Сафрон. Но прадед отказался возвращаться домой и таким образом в мае 1944 года отправился защищать Родину. Кроме этого мы узнали, что у Степановой Анны Степановны (дочери прадеда) сохранились его портрет и похоронка. И я наконец-то смог увидеть фотографию своего прадедушки.

Прошло три года. Осенью 2012 года мы всей семьей смотрели фотографии, среди которых оказались и фотографии нашей поездки в Латвию. И вдруг мама стала рассказывать о своих чувствах, возникших в тот момент, когда мы стояли перед могилой прадеда: «Это были сложные ощущения: сначала чувство облегчения от того, что мы нашли то, что искали, поскольку до последней минуты не верилось, что найдем место захоронения. Потом такая радость сквозь слезы, как если бы встретил родного человека, которого не видел много-много лет. И необычайно пронзительное чувство благодарности за то, что он жил, воевал, погиб…» И вот тогда я решил, что должен как можно больше узнать о боевом пути и обстоятельствах смерти своего прадеда. Я должен это сделать для деда, для мамы, для себя и для своих потомков. Мой прадед заслужил, чтобы о нем знали и помнили.

Из сведений, полученных на сайте ОБД «Мемориал», я знал, что прадед на момент ранения числился в 71-й СД, и решил поискать в интернете информацию об этой дивизии. К своему удивлению, обнаружил, что в апреле 1945 года (я брал дату смерти прадеда Степана за отправную точку) существовало две 71-х СД: 71-я гвардейская стрелковая Харьковско-Витебская ордена Ленина Краснознаменная дивизия и 71-я стрелковая Торуньская Краснознаменная дивизия.

В какой из них служил прадед, было непонятно. Но зная, что прадед умер в эвакуационном госпитале №1027, решил попытаться выяснить, из каких мест поступали раненые в этот госпиталь. А затем посмотреть, какая из 71-х дивизий вела бои в тех местах. С этим вопросом я обратился к латвийским поисковикам на сайте «Русского общества в Латвии». Мне ответили, что, скорее всего, это 71-я гв. СД, которая вела бои в районе города Приекуле на западе Латвии. И чтобы это проверить, надо обратиться в ЦАМО [Центральный архив Министерства обороны] с запросом, числился ли в списках личного состава 71-й гв. СД С.Ф. Степанов, когда и по какой причине выбыл. Там же, в ЦАМО, можно ознакомиться с «Журналом боевых действий 71-й гв. СД», чтобы узнать, при каких обстоятельствах он был ранен.

Из ЦАМО я получил ответ на свой запрос, а также фотографии некоторых документов. Из «Книги приказов» я узнал, что последнее место службы С.Ф. Степанова — это 219-й гвардейский стрелковый Полоцкий, Краснознаменный, ордена Кутузова III степени полк 71-й гвардейской стрелковой Витебской ордена Ленина, Краснознаменной дивизии. Он был зачислен в списки личного состава 08.02.1945 г. приказом №022 от 09.02.1945 г. с присвоением звания «Гвардия». Однако уже приказом №033 от 22.02.1945 г., т.е. всего через 13 дней, Степанов С.Ф. был исключен из списков личного состава 219-го гв. СП как убывший по ранению. Просматривая списки убывших, в поисках фамилии прадеда, я обратил внимание, что с 17 по 20 февраля ранено было 7 человек, а 20 и 21 февраля – 201 человек. Следовательно, 20 и 21 февраля 219-й гв. СП участвовал в большом сражении. И я решил попытаться узнать, где, в ходе какой операции был ранен прадед. Исходной точкой опять послужило письмо из Латвии, в котором было написано, что 71-я гв. СД вела бои в районе г. Приекуле на западе Латвии. Мне удалось выяснить, что 20–28 февраля 1945 года проходила четвертая битва за Курляндию, так называемая Приекульская операция. 20 февраля началось наступление главной группировки 2-го Прибалтийского фронта, состоящей из 6-й гв. армии (в которую входила 71-я гв. СД) и части сил 51-й армии. Следовательно, прадеда ранили 20 февраля во время наступательной операции 2-го Прибалтийского фронта в районе г. Приекуле.

Теперь хочу опять вернуться к «Книге Приказов 219 гв. СП». Кроме всего вышеуказанного из нее я также узнал, что Степанов С.Ф. был пулеметчиком 2-й пулеметной роты. А дед мне раньше говорил, что его отец был минометчиком.

Следующим документом, страницы из которого я получил в ЦАМО, была «Книга учета рядового и сержантского состава». Поскольку у меня были только две страницы, на которых были записи о Степанове С.Ф., над расшифровкой некоторых из них мне пришлось поломать голову. Итак, в первой графе написаны ФИО, ниже какие-то цифры, значение которых для меня так и осталось непонятным, кроме даты 1944 год. Следующие три графы никакой новой информации мне не дали. А вот из 5-й графы я узнал, что прадед был кандидатом в члены ВКП(б) с 1943 года. Во всех документах, виденных мной раньше, было написано: «б/п», что значит беспартийный. Далее указывались образование, место работы и должность, причем везде в названии Шемонаихинский была допущена ошибка — Шемонаевский. В следующую графу, как я понял, были занесены награды и ранения. Наград, по-видимому, у прадеда не было. Дата: «20.02.45 г.» была мне понятна. Это дата ранения, от которого прадед через полтора месяца умер. А вот запись: «11.11.44.Л» оказалась для меня загадкой. Я решил, что это тоже ранение, а буква «Л» означает легкое ранение. Однако позже, после беседы со Степановой А.С. (дочерью Степанова С.Ф.) у меня появилась еще одна версия по поводу того, что может означать эта буква «Л». Анна Степановна рассказала, что ее отец предположительно осенью 1944 года болел воспалением легких и лежал в госпитале. Следовательно, «Л» может указывать на то, что находился на лечении. В 9-й графе указывалось, что прадед прибыл в 219-й гв. СП из 176-го АЗСП. Для того чтобы расшифровать эту аббревиатуру, пришлось опять заглянуть в интернет. Оказалось, что АЗСП — это армейский запасной стрелковый полк. Ниже в этой же графе написано: «273 СП 270 СД». Скорее всего, прадед Степан был переведен в 176-й АЗСП из 273-го СП 270-й СД. Я попытался узнать что-нибудь о 273-м СП 270-й СД и выяснил следующее: в составе 270-й СД не было 273-го СП, но был 973-й СП. И вероятнее всего была допущена ошибка писарем, когда записывалась информация в «Книгу учета рядового и сержантского состава». В следующей графе были записаны жена и дети. Второй из детей — сын Владимир 1930 г.р. — отец моей мамы, т.е. мой дедушка. Из записи в последней графе я узнал, что прадед был эвакуирован в 581-й ОМСБ (отдельный медико-санитарный батальон). А в госпиталь он попал только 11.03.1945 г., т.е. примерно через 18 дней. И мне даже страшно представить, какие муки испытывали наши раненые солдаты, которых по разбитым дорогам на тряских полуторках без всяких обезболивающих средств перевозили в госпиталь.

И последний документ — это карточка из журнала «Именные списки потерь л/с (личного состава) управления и частей дивизии. Схемы расположения братских могил». При внимательном прочтении этой карточки я увидел, что заполнена она с неточностями. Во-первых, в наименовании части было написано: «71 с.див.», пропущено слово: «гвардейская». Во-вторых, в графе «партийность» указано — беспартийный. Шемонаихинский район был переименован в Шамановский, так же как и военкомат. В графе время и причина выбытия вообще две записи: 1) умер от ран 4.4.1945 года; 2) убит 11.11.44 . В 13-м пункте «Адрес родственников» указано: «Мать Степанова Прасковья Федосеевна». На самом деле это жена прадедушки, а не мать и отчество у нее Федосовна, а не Федосеевна. Конечно, мы все понимаем, в каких условиях заполнялись все эти документы и никого не хочется осуждать. Но если бы в моих руках оказалась только эта карточка, без всех предыдущих документов, очень сложно было бы что-то понять о жизни и смерти моего прадеда Степанова С.Ф.

Кроме запросов в архивы, которые мы отправляли вместе с мамой, я попросил помощи в поиске какой-либо информации о своем прадедушке на сайте «Победа». Мне подсказали три ссылки. Одна из них была нам уже известна, это самая первая информация, которую нашел мой дядя на сайте ОБД «Мемориал». А вот две другие были очень ценными. Во-первых, были страницы из донесения о безвозвратных потерях сержантского и рядового состава 973-го СП 270-й СД, где под номером 9 был записан Степанов Степан Фотеевич (во всех предыдущих документах Фатеевич), красноармеец, стрелок, К/ВКП(б), 1906 г.р. А вот место рождения и призыва — Шамановский р-н, Западно-Казахстанской обл. Жена — Степанова Прасковья Федосеевна. Но самое интересное, было написано, что прадед убит 11.11.44 и даже указано место его захоронения! Прочитать полностью место захоронения я не смог, т.к. запись сделана очень мелкими буквами и неразборчиво. Но я понял, что это Латвийская ССР и еще одно слово: «Приэкули», по-видимому, это где-то в районе Приекуле. Я был в недоумении, что же случилось 11.11.44 г.? Решил проверить был ли в Западно-Казахстанской обл. Шамановский р-н. Оказалось, что такого района там не было и нет. И посоветовавшись с мамой, я пришел к выводу, что, скорее всего, это ошибка. Возможно, прадед оказался в медсанбате, а его отсутствие приняли за гибель. Может быть, была какая-то другая история, но маловероятно, чтобы были два бойца с такими одинаковыми данными. И тогда получается, что под именем моего прадеда похоронен другой человек! Мне захотелось найти это место захоронения. На сайте «Русского общества в Латвии» есть перечень всех воинских братских кладбищ и могил на территории Латвии. Я подумал, что стоит посмотреть кладбища в районе Приекуле. Удалось найти два: воинское братское кладбище в городе Приекуле (край Приекулес) и братское кладбище в поселке Приекули (край Приекулю). Просмотрев списки похороненных на этих кладбищах солдат, я обнаружил, что на мемориальных плитах братского кладбища в г. Приекуле два раза встречается надпись: «С.Ф. Степанов». Только в одном случае дата гибели – 1944 г., в другом – 1945 г., даты рождения неизвестны. Возможно, это два разных человека с одинаковой фамилией и инициалами, но возможно, что обе эти записи отмечают факт гибели и захоронения одного человека, моего прадеда, который на самом деле похоронен в другом месте.

Вторая ссылка — это алфавитная книга умерших эвакогоспиталя №1027. Здесь я нашел описание ранений и причину смерти прадеда. У него была ампутирована правая нога из-за сложного проникающего осколочного ранения коленного сустава, сложная осколочная рана правого локтевого сустава с костным дефектом плечевой кости, сложная осколочная рана правой ягодицы, флегмона (глубокое гнойное воспаление) правой ягодицы. Скорее всего, его ранило при взрыве, и пострадала вся правая сторона тела. Кроме этого его пролечили от застарелой пневмонии. Умер прадед от сепсиса, т.е. заражения крови.

Мне бы хотелось немного рассказать о двух документах, которые меня поразили. Во-первых, это «Книга приказов 219 гв. СП». Выше я уже приводил информацию, касающуюся моего прадеда, полученную из этого документа. Но хочется еще раз вернуться к нему. Приказ №033 состоял из нескольких параграфов, и я не мог не прочитать его до конца. Из 2-го параграфа я узнал, что, оказывается, бойцы собирали стреляные гильзы, и им за это выплачивали денежное вознаграждение. Там есть фамилия, похожая на Степанов или Степаков, но нет инициалов, поэтому сложно сказать, моему прадеду выплатили 150 руб. за сбор и доставку стреляных гильз или кому-то другому. В 3-м параграфе списывались раненые и убитые лошади (с описанием мастей и кличек). В 4-м пятерых красноармейцев переводили в разведроту. В 5-м параграфе объявляются выговор и арест на трое суток ст. лейтенантам и ст. сержантам 1-й и 2-й стрелковых рот за грязное и ржавое оружие у их бойцов. Таким образом, приказ отображал все стороны жизни: как боевые, так и бытовые.

Во-вторых, это «Журнал боевых действий 219 СП». В моем распоряжении оказалось три страницы с записями, титульный лист и фотография обложки. Из этих записей я понял, что 11 февраля в 6 часов утра полк сдал оборону подразделениям 210-го гв. СП, вышел во второй эшелон дивизии. 12 февраля полк занялся боевой подготовкой согласно расписанию занятий и распорядку дня. Ночью оборудовали исходные позиции для наступления. Взводом разведки ежедневно в районе исходного положения велось наблюдение за действиями противника. Командиром полка с командирами рот и командирами арт. подразделений в течение дня проводилась рекогносцировка местности в полосе наступления полка. Следующая запись сделана уже 20 февраля, т.е. в день наступления. В 5 часов утра полк четырьмя ротами занял исходное положение. Во время занятия исходного положения потерь не было. После артподготовки подразделения полка поднялись в атаку и без сопротивления достигли шоссейной дороги, идущей из Приекуле в Бэлтэне. В 11.00 противник контратаковал силою до роты пехоты. Контратака была отбита. В 12.00 противник предпринял еще одну контратаку силою до роты пехоты при поддержке пяти самоходок. Контратака была отбита. За время проведения операции до 17.00 было взято в плен 30 немцев, подавлено 3 батареи противника, разбито 4 ст. пулемета, уничтожено до 100 немецких солдат и офицеров. Наши потери: ранено 95 человек, убито 7 человек. Но сравнивая эти данные о потерях с приказом №033, я обнаружил, что в приказе выбывших по ранению за этот день 147 человек. Скорее всего, в журнале указывались предварительные сведения, известные на данный момент. В этот день и был ранен мой прадед, Степанов С.Ф. В какой момент? Этого никто не знает. Да сейчас это уже и не очень важно. Важно другое, что за этими короткими предложениями скрываются судьбы людей, жизнь и смерть, поражения и победы… И мы не вправе об этом забывать.

Полина Брянцева из города Михайловска Ставропольского края описывает путь своего прадеда, Захара Прокопьевича Шевелёва. В этой истории множество невероятных поворотов — голодный плен и неожиданная встреча с родственником, побег и помощь добрых людей, возвращение в строй. Не было только счастливого конца — могилу героя, без вести пропавшего в последние месяцы войны, удалось найти только благодаря российским военным архивистам и польским активистам.

Война не обошла стороной ни одну семью в нашей стране, вошла в каждую. И почти в каждую принесла горе, чью-то смерть. Горе не обошло стороной и мою семью. Не вернулся с той жертвенной и кровопролитной войны мой прапрадедушка Шевелёв Захар Прокопьевич (в некоторых записях Прокофьевич) 05.02.1907 г.р., уроженец села Донского Труновского района Ставропольского края. Мы о нем знаем немного, но благодаря рассказам моей прабабушки Ольги Захаровны 07.03.1930 г.р., младшей дочери Захара Прокопьевича, и архивным данным на сайтах в интернете нам удалось восстановить его боевой путь, путь обычного солдата Великой войны.

Мой прапрадедушка родился в селе Донское Труновского района Ставропольского края в простой крестьянской семье. Образование было 4 класса (по тем временам грамотный человек). Жили бедно, одежду шили сами. Часто младшие донашивали одежду старших. В школу Захар ходил в сапогах деда. Он рано остался сиротой. Когда ему было 15 лет, умерла его мама Екатерина, а в 18 лет не стало отца. Старшие сестры уже были замужем и имели свои семьи. В 19 лет Захар женился на Германовой (Шевелёвой) Дарье Семеновне. Их познакомили, они понравились друг другу, а через неделю, 12 февраля 1926 года, сыграли свадьбу. У них родились три дочери: Мария — 19.02.1927 г.р., Галина — 07.04.1929 г.р. и Оля — 07.03.1930 г.р. (моя прабабушка). Захар их очень любил. Жили дружно. Прапрадедушка до ВОВ работал в колхозе «Политотделец» — учетчиком, бригадиром, завхозом. Захар Прокопьевич был «запасником», через каждые три года проходил трехмесячную переподготовку в Ставрополе.

Когда началась Великая Отечественная война, мой прапрадедушка был призван Труновским военкоматом на войну с немецкими оккупантами в начале августа 1941 года.

<...>

Немецкие войска быстро продвигались вглубь территории Украины. Там, на территории Украины, воевал мой прадедушка Шевелёв Захар Прокопьевич и попал в плен к немцам, т.к. потери были большими, а подход резервов опаздывал.

Где-то с июня по август 1942 года Захар Прокопьевич Шевелёв находился в рабочем немецком лагере на территории Украины (где конкретно, прабабушка Оля уже не помнит). Их гоняли на уборку хлеба, который затем отправляли в Германию. Пленных держали под открытым небом за колючей проволокой. Спали на земле. Голод, отсутствие медицинской помощи, издевательства и пытки над заключенными — такие испытания пришлось перенести Захару. В этом лагере прапрадедушка встретил своего племянника, которого не видел более десяти лет, так как он жил в Армении, а в плену встретились. Но моему прапрадедушке удалось бежать из лагеря. Правда, не с первой попытки, а лишь с третьей. Когда их, как скотину, гоняли на работу в поле, местные жители приходили, стояли у колючей проволоки, обочин дорог и бросали им еду и даже гражданскую одежду в узелках. Начиналась суета, пленные хватали еду, это сейчас в фильмах показывают, что пленные делили между собой кусок хлеба. Но в лагерях этого не было. Люди готовы были съесть друг друга.

Однажды их гнали на работу, местные жители также бросали им еду, начиналась паника за кусок хлеба, и вот в этой суматохе дедушке удалось убежать в огороды. Одна женщина сказала ему: «Сынок, беги в кукурузу, я тебе помогу». Немец тоже увидел и пошел за ним с автоматом по огородам, прапрадедушка подумал, что вот его смерть пришла. И вдруг он услышал, как другая женщина говорила немцу: «Пан туда, туда побежал», и показывала ему рукой в противоположную сторону. Некоторое время ему пришлось лежать, притаившись в кукурузе. Затем услышал голос женщины: «Сынок, сынок, ты где, отзовись. Не бойся, здесь никого нет. Я принесла тебе одежду». Он боялся откликаться, затем отозвался. Переодевшись в гражданские вещи, он вышел вместе с женщиной. Она его накормила и сказала, что если придут немцы, то скажем, что ты наш сын, а твои вещи я сожгу. Прапрадедушка жил у них некоторое время, помогал по хозяйству, несколько дней он тоже ходил к дороге и таким же способом помог убежать своим пяти землякам, в том числе и своему племяннику. Жили по разным семьям. А однажды пришел посыльный от старосты и сказал им: «Ребята, уходите домой, немцы заняли уже и Кавказ. Вам больше нельзя здесь оставаться». Ночью они ушли.

Долгим был их путь до дома, почти целых два месяца. Многое пришлось пережить. Думали, что не дойдут, т.к. кругом были немцы. В основном шли ночью. В населенных пунктах, куда они заходили, расходились по одному и договаривались о встрече, чтобы дальше продолжить свой путь. Также помогали по хозяйству, оставались на день-два, чтобы передохнуть. Их кормили и даже давали еду в дорогу. И только в соседнем селе Безопасном они встретили знакомого, который привез их домой на гужевом транспорте (лошадь с подводой). В это время в селе тоже были немцы. Моя прабабушка Оля очень хорошо помнит это. Прапрадедушка был сильно простужен и истощен. Долго, чуть больше двух месяцев, набирался сил, слезал с печи очень редко. В это время Красная армия пошла в наступление и погнала немцев. «С 19–21 января 1943 года сокрушительный удар по немецким войскам нанесли воины 151-й Краснознаменной стрелковой дивизии и 110-й отдельной Калмыцкой кавалерийской дивизии, освободили Труновский район от фашистской оккупации».

Прапрадедушка пошел в райвоенкомат и вскоре был опять отправлен на фронт. Свой боевой путь продолжил в 40-й Гвардейской Краснознаменной стрелковой дивизии. Боевой период дивизии: с 12.08.1942 г. по 04.12.1943 г. и с 18.01 1944 г. по 09.05.1945 г. «В начале февраля 1943 года дивизия участвовала в боях за г. Азов. Затем шла борьба за дельту и выход на правый берег. Упорно отбивая атаки противника, советские воины продвигались вперед и за два дня боев прошли 32 км, освободив Чистяково (Торез), а 3 сентября 1943 года штурмом овладели Енакиево, уничтожив гарнизон противника более 500 гитлеровцев. За боевые заслуги дивизия была удостоена почетного звания “Енакиевская”». Мы нашли на сайте в интернете приказ 40-й Гвардейской Краснознаменной Енакиевской дивизии о награждении Шевелёва Захара Прокопьевича орденом Славы III степени.

В наградном листе написано: «Гвардии красноармеец Шевелёв в боевых действиях с немецкими захватчиками участвует с августа 1941 года, показав себя храбрым и смелым командиром. 20–25 ноября 1943 года в районе Ново-Петровка из автомата истребил 13 немцев, притом из них три человека экипажа танка. В этом же бою ручной гранатой разбил пулемет противника. Достоин правительственной награды — ордена Славы III степени». Но об этом семья узнала уже только после войны. А в начале декабря 1943 года получили сообщение о том, что Шевелёв Захар Прокопьевич пропал без вести. Но Захар Прокопьевич оказался тяжело ранен и находился в госпитале. Через некоторое время получили от него письмо, писал не он, а товарищ по палате, т.к. сам он писать не мог. А после уже и сам присылал письма с фронта. В семье сохранилась открытка с фотографией Героя Советского Союза танкиста Камала Касумова, а на обратной стороне открытки письмо с фронта от прапрадедушки. Эта открытка постоянно висела рядом с портретом Захара, так как прапрадедушка просил в письме хранить эту открытку и как память «завести в рамку». Но затем моя бабушка Зина отдала эту открытку в музей села Донского. Эту открытку зачем-то наклеили на картонный лист, поэтому лицевую часть открытки скопировать не удалось. На открытке имеется текст «Смерть немецким оккупантам», также имеется штамп «Просмотрено военной цензурой». Жаль, что не указан год, когда написано это письмо. Но самым ценным являются полные любви слова, написанные рукой деда Захара.

После госпиталя снова на фронт. Прабабушка Оля помнит его последнее письмо, которое получили в феврале 1945 года. Он писал, что их перебрасывают в другую точку, но чувствует, что там будет очень жарко. Больше писем от прапрадедушки не было. А на самом деле, его уже не было в живых.

По данным ЦАМО, Шевелёв Захар Прокопьевич продолжил свой боевой путь после госпиталя в 25-й танковой бригаде.

<...>

«В первой половине января 1944 года она приняла участие в Кировоградской, затем в Корсунь-Шевченковской и Уманско-Ботоманской наступательных операциях. Приказом ВГК №57 за отличие в боях, за овладением городом Кировоград, 25-й танковой бригаде присвоено почетное наименование «Кировоградской». С июля 1944 года она в составе 3-го Белорусского фронта участвовала в Белорусской стратегической операции. Затем бригада участвует в освобождении территории Литовской ССР. В конце августа 1944 года 25-я танковая бригада в составе 1-го Прибалтийского фронта в октябре участвовала в Мемельской наступательной операции, после чего вела боевые действия на территории Латвийской ССР, в районе населенных пунктов Приепуле, Вайнёде. С 1945 года в составе 2-го Белорусского фронта принимала участие в Восточно-Прусской стратегической операции. С 14–26 января 1945 года в Млавско-Эльбигской наступательной операции. Бои не прекращались практически ни днем ни ночью, вплоть до взятия Эльбенга». Вот в этом бою и погиб мой прапрадедушка гвардии старший сержант Шевелёв Захар Прокопьевич, вместе со своим командиром орудия ИСУ-152 Тепляковым Яковом Егоровичем (из Казахстана). Узнали мы об этом только в 2009 году из именного списка безвозвратных потерь сержантского и рядового состава 25-й танковой Кировоградской дважды Краснознаменной ордена Суворова бригады. В нем говорится: «Пропал без вести. 24.1.1945 года в 1,5 км Сев.-Зап. с. Померендорф, в 10 км восточнее города Эльбенг (Восточная Пруссия) во время боя». А ведь 05.02.1945 г. моему прапрадедушке исполнилось бы всего 38 лет. Благодаря учетным данным Центрального архива Министерства обороны с большим трудом нам удалось проследить боевой путь Шевелёва Захара Прокопьевича и даже найти его захоронение. А ведь он числился «без вести пропавшим» дважды — в конце 1943 года и в начале 1945 года.

Мой дядя Брянцев Евгений Васильевич связался с поисковой группой в Польше. Войтек Бешчинский из Гданьска, который занимается советскими военными захоронениями в Польше, сказал дяде, что фамилия Шевелёв у него имеется в списках, но без имени и отчества, и посоветовал дяде обратиться в Красный Крест в Польше, подсказал, как это сделать. И дядя Женя сделал запрос. Более двух лет ждали ответа, уже и не надеялись его получить.

И вот 22 февраля 2013 года получили долгожданный ответ, в котором говорится: «По сообщению Польского Красного Креста, фамилия Шевелёва Захара Прокопьевича, 1907 г.р., погибшего 24.01.1945 года, внесена в списки воинов, захороненных в могиле №36 на советском воинском кладбище в Эльблонге, ул. Агриколя, воеводство Варминьско-Мазурское, Польша». На сайте в интернете имеется несколько фотографий советского кладбища, в основном общий вид и несколько именных захоронений. Тогда дядя Женя связался опять с Войтеком Бешчинским, попросил сфотографировать могилу под №36 и выслать по электронной почте. Войтек Бешчинский выполнил просьбу дяди и выслал фото могилы №36 и фото общего вида кладбища.

<...>

Моя прабабушка Оля очень плакала, но рада, что ее «папа покоится в могиле» (предан земле). Я думаю, что кто-нибудь из внуков, а может, и правнуков обязательно побывает на могиле у деда Захара.

<...>

Еще я хочу рассказать историю про семейную фотографию, которая была единственной в семье и прапрадедушка забрал ее с собой, уходя на войну. Фотографировались незадолго до войны в начале декабря 1940 года. На фото вся семья Шевелёвых вместе: слева жена Дарья Семеновна, дочь Галина, Мария, Захар Прокопьевич и младшая дочь Оля. Фото подписано Захаром Прокопьевичем. Сверху написан адрес: тогда это был еще Орджоникидзевский край, Труновский район, станция Изобильная, с. Донское, ул. Красная, дом 149. Много раз, видимо, эта фотография поддерживала Захара на дорогах войны. Но, к сожалению, фото «пропало» и семья о нем забыла. Но в 1964 году получили письмо из Украины, и там было это фото. Сколько было слез и радости. Женщина на украинском языке писала, что шли ожесточенные бои (1943 г.), наши войска шли в наступление. Один красноармеец отдал ей это фото и попросил отправить по указанному на обратной стороне адресу, сказав, что в живых вряд ли останется, а фото единственное. И только в 1964 году, перебирая свои фотографии и документы, женщина увидела это фото, которое и отправила по указанному адресу. Извинялась, конечно, в письме, но пишет — шла война, да и после разруха, не до отправки было, а потом забыла о нем. Моя бабушка Зина тогда училась в 4-м классе. Она писала благодарственное письмо этой женщине под диктовку своей бабушки Даши. Но ответа не последовало. Откуда было письмо конкретно, уже никто не помнит. Так фотография, побывав на войне и в чужой семье на Украине, вернулась в свою семью спустя 23 года.

Старшеклассницы Лилианна Баткаева и Анна Шестакова из Астрахани взяли несколько интервью у живущих в одном дворе «детей войны». То есть у тех, кто не только помнит войну ребенком, но и перенес зачастую страшные лишения, о которых почему-то говорят меньше, чем он том, что пережили воины, ставшие ветеранами ВОВ. Мы выбрали одно из интервью — с Тамарой Александровной. В ее рассказе есть все — страшный голод военных лет и радостные воспоминания о поездке в послевоенную, подмандатную советской военной администрации Германию, встреча с фашистским недобитком и смутные, но очень счастливые воспоминания о погибшем отце.

<...>«Мы, дети войны, проживавшие в этом дворе, обращаемся к вам, уважаемые жильцы, за пониманием и поддержкой, а возможно, и участием в организации и проведении нашей встречи на территории двора, двора нашего детства, чтобы почтить память наших отцов и родственников, погибших в боях, пропавших без вести, умерших от ран. Мы чтим память павших. Это наш вечный долг. Встреча состоится 9 мая 2005 года в 10 часов».

Так обратились к жильцам дома №63 по улице Красная Набережная города Астрахани пенсионеры, которые, будучи детьми, проживали в военное и послевоенное время в этом старом астраханском дворе. Та встреча состоялась.

Наша встреча с ее участницей, «ребенком войны» Тамарой Александровной Тарасовой (Львовой)...

<...>

— Тамара Александровна, расскажите, как возникла идея организовать и провести встречу детей войны во дворе своего детства?

— Из этого двора мы провожали на фронт отцов, родных, близких. В этом дворе получали письма с фронта, извещения о «пропавших без вести», встречали уставших, израненных солдат. До начала войны в нашем старинном купеческом доме проживали 24 семьи. Люди самых различных судеб жили, трудились, влюблялись, ссорились по пустякам. Но в трудные минуты всегда поддерживали друг друга. Из этих 24 семей на разных фронтах войны воевали 17 человек. Солдатские письма летели в старый дом со всех фронтов военных действий: Крым, Кавказ, Иран, Пехлево, Ростов, Сталинград, Смоленск, Баку, Заполярье, Карелия, Варшава, Люблин, Берлин! К сожалению, не все вернулись в наш старый дом. Война сделала свое подлое дело... Многое, очень многое мы пережили в этом дворе в военное и послевоенное время. Голод, холод, разруху. Поэтому главным на встрече была светлая память о погибших отцах, своем военном детстве...

— Как прошла ваша встреча, о чем вы говорили, кого вспоминали?

— Вы знаете, у нас во дворе был свой Анискин. Это Ильмухамбед Бигалиевич Кадралиев, милиционер, в военное и послевоенное время выполнявший функции целого милицейского подразделения. Сегодня в музейном архиве УВД Астраханской области хранятся его награды за военные и трудовые успехи...

Наш другой сосед, Николай Абросимович Серебряков, передал фронту свою натренированную немецкую овчарку. Со связкой гранат на шее овчарка бросилась под немецкий танк, подорвав его. Известие с фронта о гибели собаки потрясло всех, особенно нас, детей. Но гордость за пса, совершившего подвиг, быстро осушила наши слезы. А женщины нашего двора? Проводив мужей на фронт, они, оставшись с малыми детьми на руках, брались за любую работу. Они рыли окопы, стирали и ремонтировали солдатское госпитальное белье. Частенько их можно было увидеть с забинтованными руками. Руки разъедали щелок, соленая вода, каустик. Мыла для стирки не было.

Удивительно, но с самого начала нашей беседы Тамара Александровна говорила только о других, но не о себе. Мы знали, что на момент начала войны она была еще совсем маленькой девочкой. Может, мало что помнит? Мы решили спросить ее об этом:

— Тамара Александровна, сколько вам было лет, когда началась война?

— Война ворвалась в мое детство, когда мне было всего два годика. Война! Страна еще не оправилась от голода, гражданской войны, коллективизации, репрессий... С войной пришли вновь разрушения, голод, ужасы... В разговорной речи появились слова: «фронтовик», «похоронка», «солдатки», «сын полка», «дети войны». В детском возрасте мы — дети войны — получили огромный удар по нервам.

Эти воспоминания — они длиною в жизнь. Мы не сетуем на трудности прошлой жизни. Да, были нищета, голодные обмороки, холод, высокая детская смертность. Из трех квартир нашего дома похоронили трех малышек: Наташеньку Деревенскую, Сереженьку Лобачева и мою сестренку Наташеньку Львову. Детишки умерли от воспаления легких. Да, были громадные очереди за хлебом, карточная система распределения продуктов. Пережили... Но в это трудное военное время не очерствели сердца людей. Женщины как могли баловали детей, своих и чужих. Трое малых детей Алексевненых остались в запертом нетопленом доме одни, когда их мама Валентина Николаевна, не смогла выехать из-под Астрахани, где вместе с другими горожанами рыла окопы и противотанковые рвы. Соседи, услышав детский плач, пришли на помощь ребятишкам, накормили, обогрели их, успокоили...

<...>

— Тамара Александровна, почему-то сейчас, после ваших слов, подумалось о том, что добро всегда должно побеждать зло... Скажите, пожалуйста, а вы сами что-нибудь запомнили из того времени? Ведь вы были такой маленькой.

— Время для нас, детей войны, было трудным, страшным. После смерти старшей сестры Наташи, 1935 г.р., меня и брата мама оставляла в комнате на чердаке одних без присмотра взрослых, порой на несколько суток, если маму неожиданно направляли на рытье окопов. Бабушек и дедушек в квартире не было, никто из дворовых на чердак не поднимался. А мы — дети 2,5 и 4 лет — оставались привязанными к солдатской кровати: спинка кровати около двери была моя, а брата мама привязывала к спинке кровати, ближе к русской печке. Я была мала и не могла сама вскарабкаться на высокую кровать, часто засыпала в обнимку с ножкой кровати на холодном полу. Брат Юра был постарше, он мог ногою дотянуться до моих сухариков и скушать их. Вообще та кровать военных лет мне навсегда врезалась в память, поскольку я постоянно болела. Из лекарств — только стрептоцид. Белый и красный, противный до тошноты. И всякий раз, превозмогая боль в полиартритных суставах, в сердце с пораженным миокардом, мысленно обращалась к папе, взывая, чтобы пришел, обнял, пожалел. Но где папа? У мамы было только извещение о том, что Львов Александр Владимирович, младший лейтенант, числится в списках пропавших без вести. Мы, дети, не понимали смысла этого извещения, мы очень ждали, что вот откроется дверь нашей квартиры и наш папа возьмет нас на руки, обнимет, накормит нас... Шло время. Голод, холод, истощение, отсутствие игрушек, а главное, рядом ни одной взрослой души... И незащищенность во всем.

— Тамара Александровна, вы помните своего отца?

— Да, помню... Что я помню о своем отце? Его крепкие руки, подбрасывающие меня под потолок. Я визжу от восторга, а отец ловит меня и нежно с любовью прижимает к своей груди. Я помню отца по светлым воспоминаниям, рассказанным родственниками, соседями, друзьями, его сослуживцами. Давно умерли эти прекрасные люди, но память об отце, как о живом, я свято берегу в сердце. Со слов старожилов нашего двора, отец очень любил и уважал семью, своих детей. Я горжусь своим отцом и очень сожалею, что по жизни мне пришлось идти без него с «душой контуженой», как охарактеризовал состояние души «детей войны» поэт Андрей Дементьев...

— Ваш отец так и остался пропавшим без вести?

— Мучительный вопрос: «пропал без вести: что за этим?..» не давал мне покоя всю мою сознательную жизнь. Повзрослев, я приступила к поискам отцовских следов. Только в 1975 году, через тридцать лет после Победы, я наконец-то получила сообщение из ГУК МО РФ: «...Командир роты 2-го Черноморского полка 172-й стрелковой дивизии младший лейтенант Львов Александр Владимирович, 1906 г.р., числится погибшим 21.12.1941 года и похоронен в деревне Чоргунь Крымской области». Я нашла военную карту боевых действий 172-й стрелковой дивизии и прошла по военным дорогам своего отца. У меня права водителя-профессионала с категорией А, В, С.

В 1975 году мы с семьей посетили могилу моего отца. Потом приезжали на День Победы, День Военно-морского флота. Позже мои дети привозили сюда своих детей — почтить память дедушки-прадедушки...

— Тамара Александровна, как дальше складывалась ваша жизнь?

— А дальше, когда окончилась война Великой Победой нашей страны над Германией, 9 июня 1945 года было объявлено о создании в Германии Советской военной администрации СВАГ для осуществления контроля над выполнением условий капитуляции. Для восстановления разрушенного войной хозяйства в Германию из нашей страны были направлены лучшие специалисты с мирными профессиями. В списках отъезжающих была моя мама — Львова Анна Васильевна, 1913 г.р., красивая, умная, прекрасный экономист, счетовод, бухгалтер. Брата Юрия оставили у старшего маминого брата — Коннычева Александра Васильевича. Я была сильно истощена, поэтому мама взяла меня с собой в Германию, где было гарантированно усиленное питание для ребенка. Туда мы с мамой приехали в марте 1946 года.

Тамара Александровна ненадолго прерывается и показывает нам фотографии того времени.

...Вот тут мы с мамой на конном транспорте отправляемся в воинскую часть на праздничное мероприятие, посвященное 1-й годовщине Победы нашей страны над фашизмом. В концерте задействовали и меня, ребенка. Какие аплодисменты сопровождали мои танцы «гопак» и «яблочко»! Оваций заслужила и басня про серого волка и лису, которые при встрече делились проблемами выживания. Волк в этой басне точно походил на Гитлера. Смеющиеся солдаты с теплотой преподнесли мне куклу, много сладостей и несколько солдатских котелков с медом. Они одаривали меня так, как будто общались со своей сестренкой или дочкой... Солдаты соскучились по дому, по семьям... А я, увешенная подарками, плакала, потому что не могла поделиться со своим братиком Юрой, который остался дома в России, где даже сахарин был большим праздником...

С большим облегчением мы заметили, как изменился тон рассказа нашей героини. В этом отрезке ее детства она практически счастлива и все-таки переживает о брате, о солдатах, об их семьях.

— Вы, наверное, очень скучали тогда по брату. У вас были в то время друзья, дети, с которыми вы играли?

— В маленьком городке Гюстров я не встречала еще советских детей. Но произошли неожиданные встречи с чужими детьми. Они тайком проникли в наш сад. Как выяснилось позже, эти дети вместе с мамами были вывезены из Польши для работы на немецкой земле. Мы не знали языка друг друга, но понимали сказанное. Дети были голодны и одеты в сильно изношенную одежду. Матерей этих детей я видела всего лишь раз. Они появились на перроне вокзала у поезда, увозящего нас из Германии в Россию. Через Польшу. «Фрау Анна, фрау Анна! Возьмите нас с собой», — просили маму польские женщины с детьми. Мама отвечала, что «нельзя». «Льзя, льзя!» — неслось вслед отходящему поезду. На перроне все понимали, что в этом «льзя» — большое желание польских женщин скорее попасть на свою родину.

Вы помните, что сказали мне, что добро всегда должно побеждать зло. Мы его победили. А я видела ЗЛО своими глазами, уже после войны...

Учебный год в Германии начинался в июне, а не в сентябре, как в наших школах. Я была предупреждена, что в советской зоне укрываются еще не побежденные фашистские солдаты и офицеры. Их надо опасаться… До начала учебных занятий я постаралась исследовать прилегающую к дому территорию. Это сказочные места: луг, овраг, озеро, лес. Ничего подобного в Астрахани не видела! Незаметно для себя углубилась в лес. Фашист возник передо мной неожиданно. В мундире с расстегнутым воротом, что-то зло шипит. Свист хлыста, боль, кровь, заливающая мне лицо. Нашли меня наши солдаты. Метка на голове в течение всей жизни напоминает мне о фашистской жестокости.

<...>

Тамара Александровна все свое послевоенное детство и юность боролась с недугами, последовавшими после истощения. Она стала активно заниматься спортом: коньки, волейбол, велоспорт, баскетбол, байдарка, водные лыжи. И, наконец, окрепла. Окончила Рыбвтуз, институт, где преподавал ее отец до войны, долгое время сама преподавала. У нее прекрасная семья: муж, дети, внуки.

«Считаю, что своей жизнью я не омрачила памяти отца» — этими словами Тамара Александровна закончила свой рассказ.

Свое сочинение одиннадцатиклассница Анна Рамзайцева из пензенского села Богословка назвала «Такое не забудешь никогда». Эта работа — не про фанфары Победы, а про ужасы войны, свидетелем которых стал Константин Ильич Саушкин. Переживший коллективизацию, бои за Прибалтику и Польшу, воин после наступления 9 мая был отправлен на Дальний Восток, где СССР добивал фашистскую Японию. А затем вернулся домой и дожил до наших дней — может быть, потому, что всегда ненавидел убийства и смерть.

Введение

<...>

Недавно я была в гостях у жителя нашего села ветерана Великой Отечественной войны Саушкина Константина Ильича. Он подробно мне рассказал о своей жизни, о том, как и когда его призвали на войну, о своем длинном фронтовом пути.

Он говорил о том, что прожил тяжелую жизнь, а война наложила на нее свою особую печать. Ему повезло, он вернулся с войны живым, хотя и остался инвалидом, а сколько односельчан не вернулось домой, сколько жизней было положено за то, чтобы было мирное небо над головой.

Константин Ильич сожалеет о том, что люди и в начале XXI века продолжают воевать. Он следит по «новостям» за событиями на Украине, где воюют граждане одного государства друг против друга, обвиняя русских во всех смертных грехах. А ведь в годы Великой Отечественной войны в одном строю были разные народы: и русские, и украинцы, и белорусы, и многие другие. Со слов ветерана, никаких разделений по национальному признаку не было, все были одним советским народом, который встал против врага.

<...>

Жизнь до войны

Константин Ильич 1923 года рождения. Родился недалеко от Пензы, в селе Николаевка, в большой семье, в которой было шесть человек.

Он вспоминает свое тяжелое детство. Оно пришлось на тридцатые годы, когда формировались колхозы. По словам ветерана, этот процесс проходил насильственно. Народ не хотел в них вступать — загоняли силой, а тех, кто отказывался, облагали высокими налогами. Люди по-разному относились к этому. Как он говорит, в отличие от Николаевки, «где людей быстро скрутили», в Крутцах «долго не поддавались коллективизации», но деваться было некуда: «Власть есть власть, власть — это сила».

Всем жилось в то время нелегко, поэтому после окончания 4 классов, с 12 лет работал в колхозе, пахал плугом, бороновал верхом на лошади. Тракторов в колхозе не было совсем, поэтому все делали на лошадях. Трудились в колхозе «за палочку» (т.е. трудодень), за которую ничего практически не давали, «редко килограмм чего-нибудь». Ели то, что вырастили на своем огороде.

<...>

Блокадный Ленинград

На момент призыва в армию Константину Ильичу было 19 лет. Хотя он уже год должен был воевать, но что-то напутали в сельсовете. Когда это выяснилось, то его направили в военкомат, где вручили повестку на фронт. Пришел домой, мать поплакала, но деваться некуда: война есть война, «сиди, не сиди, а все равно заберут».

Проводила мать его на сборно-пересылочный пункт на станцию Селикса, под Пензой, откуда всех мобилизованных распределяли по воинским частям. Здесь ему сразу же дали в руки мешок со всем необходимым, провели санобработку, обмундировали, за неделю научили стрелять из винтовки. Так Константин Ильич стал солдатом Красной армии.

В июне 1942 года подогнали состав и с музыкой повезли мобилизованных из Пензенской области защищать Отечество.

Привезли их на Ленинградский фронт в Тихвин к Ладожскому озеру, где проходила «Дорога жизни» — переправа в блокадный Ленинград.

<...>

«Фюрер принял решение стереть город Ленинград с лица земли. После поражения Советской России дальнейшее существование этого крупнейшего населенного пункта не представляет никакого интереса…

Предполагается окружить город тесным кольцом и путем обстрела из артиллерии всех калибров и беспрерывной бомбежки с воздуха сровнять его с землей. Если вследствие создавшегося в городе положения будут заявлены просьбы о сдаче, они будут отвергнуты, так как проблемы, связанные с пребыванием в городе населения и его продовольственным снабжением, не могут и не должны нами решаться. В этой войне, ведущейся за право на существование, мы не заинтересованы в сохранении хотя бы части населения» (цитата из Директивы начальника военно-морских сил Германии об уничтожении Ленинграда от 22 сентября 1941 года. — «Газета.Ru»).

Началом блокады считается 8 сентября 1941 года, когда была прервана сухопутная связь Ленинграда со всей страной. Катастрофическое продовольственное положение города стало ясно 12 сентября после окончания проверки и учета всех съестных запасов. Продовольствие доставлялось в город как по воздуху, так и по воде через Ладожское озеро до установления льда. Пока лед набирал достаточную для движения автомашин толщину, движение через Ладогу практически отсутствовало. Все эти транспортные коммуникации находились под постоянным огнем противника.

В Тихвине подкрепление, прибывшее из Пензы, погрузили на баржу и в трюме переправили в блокадный Ленинград по Ладожскому озеру, которое постоянно обстреливалось немцами. Константин Ильич вспоминает, как страшно было умереть в тот момент, даже не повоевав. Но переправа прошла успешно.

В Ленинграде его поразили люди, пережившие суровую зиму 1941–1942 годов, изможденные голодом. Они ждали переправы в тыл. С отчаянием Константин Ильич смотрел на то, как люди просили всего лишь сухарик хлеба. Как вспоминает ветеран, у солдат Красной армии сухой паек был «терпимый». Обезумевшие от голода ленинградцы буквально бросались на солдат, чуть не сбивая с ног. Настолько они были голодными. С грустью ветеран рассказывает о том, что видел, как люди голодали и как ценился хлеб в буквальном смысле на вес золота! Он рассказал нам, что ленинградцы приносили золотые вещи, часы и другие ценности за кусочек хлеба. «Но золото ведь есть не будешь», — верно подметил Константин Ильич. Он рассказывал, как страшно смотреть было на этих изможденных голодом людей. Они уже не жили, а существовали, пытаясь хоть как-то выжить, хоть как-то бороться с голодом.

<...>

В Ленинграде переправленные войска разместили в Доме Красной армии имени М.В. Фрунзе.

Ночью по тревоге всех подняли и погнали на станцию Шушары, где распределили по частям. Константин Ильич был зачислен в 891-й стрелковый полк 189-й стрелковой дивизии 42-й армии, которая вела оборону на южных подступах к Ленинграду.

Таким образом он попал на передовую.

На передовой

891-й стрелковый полк, в который попал Константин Ильич, удерживал Пулковские высоты с Пулковской обсерваторией, располагавшиеся недалеко от города Пушкина (бывшего когда-то Царским Селом), находившегося в руках немцев.

С самого начала Великой Отечественной войны обсерватория стала целью немецких воздушных бомбардировок и артиллерийских обстрелов. Все здания были полностью разрушены. Еще 13 сентября 1941 года немецкие войска подошли к Пулковским высотам, где до 23 сентября велись упорные бои, в которых врагу не удалось прорвать оборону советских войск. Стабилизировавшаяся (до января 1944-го) линия фронта прошла у подножия Пулковских высот.

Приходилось воевать в тяжелых условиях. Ночью — в обороне. Пули свистят, мины рвутся. С наступлением холодов стало еще труднее. Морозы стояли лютые, до 40 градусов, все-таки север. Жили в землянке, которая отапливалась буржуйкой. Спали на полу, вместо подушки — под голову рюкзак с вещами, вместо одеяла — серая шинель. Вот такая была кровать у Константина Ильича.

Часто приходилось ходить в разведку. Сначала формировалась группа, в разведку отбирали в основном молодых. Добровольцев особо не находилось, так как «разведка есть разведка». Перед группой ставилась задача, например, взорвать дот (долговременная огневая точка), разведать обстановку в тылу врага, привести «языка», т.е. немецкого солдата или офицера, от которого можно было получить ценную информацию.

В разведке трудностей было много. Поля все заминированы, обтянуты колючей проволокой. В целях безопасности разведчикам запрещалось разговаривать, общались только жестами. Ночью территорию немцы освещали ракетами. Если обнаруживали что-то подозрительное, «начинали строчить из пулемета». В кого и попадали…

Константину Ильичу тоже приходилось ходить в разведку. Как он вспоминает, это было для него самым страшным на войне, так как шли к врагу, на смерть. Он нам рассказал, как брали однажды «языка».

Была зима. Под покровом ночи крались несколько человек в белых плащ-халатах в лагерь к фашистам. Впереди шел командир, следом группа захвата, далее группа поддержки. Опергруппа ножами «снимает» часовых. Константин Ильич с товарищем поползли, видят: пулемет, а рядом немец бреется. Немец их не заметил. Началась борьба, тут вбежал на подмогу третий разведчик и ударил немца прикладом. «Языка» скрутили и поволокли. А тут немец стал различимо говорить по-русски: «Не убивайте меня!» Они ему отвечают: «Мы тебя убивать не будем. А зачем ты пришел воевать против нас?» Немец отвечает: «Меня погнали, я и пошел. Так же, как и вы». Потом «языка» отвели в штаб, «там разберутся». В этот раз задачу разведгруппа выполнила.

Бывало, половина из разведчиков назад в полк уже не возвращалась. Кто убит, кто ранен. Ему везло, «Бог миловал!». Но не 4 декабря 1942 года. Ветеран подробно рассказывает нам, как это было.

Как всегда, за «языком» пошли ночью. Ворвались на позицию врага, и тут их настиг пулеметный обстрел. Константин Ильич увидел воронку и решил в нее прыгнуть, чтобы укрыться от пуль. А в воронке оказалась вода. Долго просидеть он не смог. Одежда стала колом, и он постарался выбраться по-пластунски, тут-то и настигли его вражеские пули. Одна прошла навылет через правое бедро, а другая раздробила левую кисть руки. Но так как была сильная боль в руке, ранение в бедро он не почувствовал и смог кое-как добраться до землянки. Там ему помогла санитарка.

Потом был переезд в госпиталь, лечение. Ногу вылечили, а левая рука осталась изуродованной на всю жизнь.

Из госпиталя Константин Ильич выписался только в марте 1943 года. В медицинском заключении было написано, что к строевой службе Константин Ильич не годен, поэтому его назначили связистом. Он продолжил свой путь на войне.

Ему приходилось обеспечивать связь между полком и дивизией. «Немецкие разведчики то и дело обрезали провод, — рассказывал он, — а потом садились в засаду и ждали, когда мы пойдем восстанавливать связь. А куда деваться, надо, такая работа. И вот под пулями ползешь восстанавливать связь. Многие связисты погибали».

После Сталинградской битвы в начале 1943 года, когда немецкие войска были разбиты, началась переброска сил под Ленинград, чтобы освободить город. В результате в январе 1944 года блокада Ленинграда была прорвана.

Дивизию, в которой находился Константин Ильич, направили дальше освобождать территорию, захваченную немецкими войсками.

<...>

Дальняя дорога

Незадолго до окончания войны им сказали, что неподалеку от их расположения русская женщина гадает. Они тоже с товарищем решили узнать свою судьбу. Сначала женщина отказывалась, но потом согласилась, и нагадала она Константину Ильичу дальнюю дорогу, из которой он вернется домой живой и невредимый. Вскоре так и случилось. Ветеран говорит, что он всю свою жизнь помнит эту гадалку.

День Победы он встретил в Польше. До сих пор 9 мая считается самым важным днем в его жизни.

Но даже 9 мая 1945 года война для него еще не закончилась.

Их дивизию загрузили в эшелоны. Никто не знал, куда и зачем их везут, хранили строжайшее молчание, ведь это военная тайна.

Состав шел на восток. Вот подошел к Балашову Саратовской области, а вскоре на станцию Кривозерье в городе Пенза. Константин Ильич впервые за долгое время оказался на родной земле. Радости не было предела!

Неподалеку от станции на улице Свердлова жила его сестра. Он стал думать, как бы сообщить сестре, что он проездом в Пензе. Видит, идет мальчик. Константин Ильич попросил его найти и привести сестру, за это пообещал гостинцы. Время шло. И вот долгожданная встреча с родной сестренкой. Слезы, объятия, расспросы о родных.

Встреча была недолгой. Снова гудок, снова расставание. И эшелоны двинулись дальше. Только когда повернули к Самаре, поняли, что их везут на Дальний Восток.

Константину Ильичу удалось увидеть почти всю нашу Родину. Проезжали и Уфу, и Челябинск, и Новосибирск, и Омск, и Красноярск, и Иркутск. Особо он вспоминает озеро Байкал. Извилистая железная дорога, как змейка, пролегает вдоль озера. Вода в Байкале чистая, а на сопках лежал снег. Очень красивые места!

В середине августа 1945 года их эшелон пришел в Хабаровск, а оттуда — в город Иман, который находится на самой границе с Маньчжурией, где шли бои. Как говорит Константин Ильич, «от одной войны уехали, на другую попали». Он оказался в первом батальоне связи, был назначен поваром.

В конце октября его комиссовали. Вызвали в Хабаровск, где комиссия вынесла решение: «не годен к военной службе». Выдали паек — 102 тыс. рублей, 10 кг муки 1-го сорта, тушенку. Попрощался с однополчанами и поехал домой.

Дорога домой оказалась долгой. Целый месяц ехал он с Дальнего Востока (туда только неделю). В вагоне было много фронтовиков, которые так же, как и он, возвращались с войны домой.

В вагоне обстановка была ужасная, скандалы, воровство. Константину Ильичу повезло, он встретил земляка из Неверкино Пензенской области. С ним по очереди караулили свои вещи. Так и добрались до дома.

Самым радостным событием в своей жизни ветеран считает возвращение домой, в родную деревню, где «никто ни бьет и никто не стреляет». Встречали его мать и отец, который к тому времени уже вернулся с фронта, он тоже прошел всю войну.

В 1949 году женился на девушке Александре из соседнего села Крутцы. Было у них пятеро детей: Анатолий, Любовь, Тамара, Антонина, Геннадий. В мирное время работал кладовщиком в совхозе.

Жена Александра Андреевна умерла в 1983 году, в возрасте 60 лет. Вскоре умер старший сын Анатолий Константинович, который жил в Крыму, — отказало сердце. После случился пожар в его доме в Николаевке, сгорело все, в том числе фронтовые фотографии, письма, которые он бережно хранил. Ветеран с сожалением говорил о том, что не может их показать.

С 1986 года Константин Ильич проживает в селе Богословка. Сейчас он живет один. Две дочери живут в Пензе, сын и дочь — в Николаевке. К нему приходит соцработник, помогает по хозяйству. Приезжают дети, внуки. Особенно тепло он говорит о правнуке Владике. Жизнь продолжается…

В военкомате Пензенского района мне предоставили сведения о том, что Саушкин Константин Ильич награжден медалями «За отвагу», «За оборону Ленинграда», «За Победу над Германией». За более подробной информацией о его боевом пути я обратилась в Центральный архив Министерства обороны РФ в город Подольск, но, к сожалению, ответа еще не получила.

Прошло 70 лет с окончания Великой Отечественной войны, а Константин Ильич в мельчайших подробностях описал мне свой фронтовой путь. Это значит, в жизни этого человека война занимает особое место. А как может быть иначе? Он и сам не верит, что ему удалось пройти такой долгий фронтовой путь и живым вернуться с той ужасной войны.

От редакции

Боевой путь своего прадеда Ивана Петровича, «простого русского солдата со смешной фамилией Беспяткин», попыталась восстановить ученица 11-го класса из города Красный Сулин Ростовской области. Герой ее повествования, как пишет сам автор, «все в своей короткой жизни делал толково и обстоятельно: любил жену, воспитывал трех дочерей, держал хозяйство, сажал огороды, а потом и воевал».

Введение

Все началось с того, что в стареньком угловом столике (прапрабабушкином наследстве) я нашла затертый бумажник, в котором были пожелтевшие листочки — чьи-то письма, а рядом лежала вся в разводах от слез молитва от тоски. Вот тогда-то я и узнала, что мой прапрадедушка ушел на фронт в октябре 1941 года, да и не вернулся. Мне захотелось восстановить его образ, военную биографию.

<...>

Глава 1. Призыв.

Мой прапрадед (я буду в работе называть его дедом), Иван Петрович, родился в г. Сулине Ростовской губернии в 1904 году в семье мастера литейного цеха сулинского металлургического завода Петра Илларионовича и Нины Иосифовны Беспяткиных. Был женат по большой любви на Ксении Михайловне Ковтун.

До войны Иван Петрович работал в железнодорожном цехе сцепщиком, а затем составителем вагонов. Уходил на фронт, оставляя дома, на улице Пушкинской, 23, жену и трех дочерей: Евдокию (17 лет), Анну (15 лет) и Ольгу (6 лет). Призван был в октябре 1941 года Красносулинским РВК.

<...>

Так как людей, которые бы мне рассказали, как осуществлялся призыв, уже нет, я решила найти эти материалы в сети. То есть я допускаю, что, возможно, все так же происходило и с моим прадедом.

<...>

Когда человек являлся на мобилизационный пункт, у него отбирались все документы. Что же выдавалось военнообязанному запаса взамен паспорта и военного билета по прибытии в воинскую часть? НИЧЕГО, кроме эбонитовой капсулы табельного медальона и двойного бланка к нему, если они имелись в распоряжении интендантской службы.

<...>

Таким образом, явившись в военкомат по мобилизации, он отдал все свои документы, получил назначение в 15-ю стрелковую бригаду, и там уже, возможно, ему была выдана красноармейская книжка.

Глава 2. Москва

Всего от деда пришло четыре письма, телеграмма и одна открытка. Первая весточка пришла из Москвы, отправлена она была 6 января 1942 года. Это почтовая открытка с номером полевой почты. Посмотрев по справочнику полевых почтовых станций РККА в 1941—1945 годах, узнаю, что номер ППС 1628 принадлежал 15-й отдельной стрелковой бригаде, входившей в 51-ю стрелковую дивизию 14-го стрелкового корпуса 9-й армии (Южный фронт). Всего в 9-ю армию входило два корпуса: 14-й и 35-й. Эта 15-я отдельная стрелковая бригада была сформирована как раз в октябре 1941 года, когда призывался мой дедушка Ваня.

<...>

Все сходится. Вновь сформированный корпус (из сильно поредевшей в боях воздушно-десантной дивизии) в декабре отправляют под Москву или через Москву на Демянский выступ. Последнее — скорее всего. В своей открытке дед пишет, что он сходил в Исторический музей и в кино, смотрел фильм «Музыкальная история». Почему и за что рядовой красноармеец Иван Петрович Беспяткин получил однодневный отпуск и гулял по Москве, я пока узнать не смогла.

А на следующий день их стрелковая бригада отправилась на фронт, на знаменитый впоследствии Демянский выступ.

<...>

Глава 3. Демянский выступ

15-я отдельная стрелковая бригада в составе 1-го гвардейского стрелкового корпуса «…участвовала в Демянской наступательной операции 1942 года. Наступала с 29.01.1942 года вдоль шоссе Старая Русса — Залучье через Рамушево. Участвовала в замыкании кольца окружения вокруг Демянска... Вела бои у рамушевского коридора».

В ходе «неожиданного» нападения на Советский Союз и стремительного летнего наступления 1941 года немецкие войска группы «Север», взяв Демянск, летом с боями вышли к истокам Волги и Днепра. Однако быстрого выхода к Москве по этому направлению не случилось из-за ожесточенного сопротивления наших войск. И к осени немецкие ударные подразделения оставили задачу наступления на Москву на этом участке и направились в обход его, на юг — к Киеву. А оставшиеся под Демянском части 3-й немецкой механизированной танковой дивизии СС «Мертвая голова» притормозили, с тем чтобы закрепиться на захваченных территориях.

<...>

В течение февраля 1942 года части 1-го гвардейского стрелкового корпуса прошли с непрерывными боями более 40 км и к 20 февраля достигли района Залучье, где и соединились с 42-й стрелковой бригадой 34-й армии, наступавшей с юга. Кольцо окружения замкнулось.

<...>

Так образовался Демянский котел.

Так как 15-я отдельная стрелковая бригада в феврале продвигалась по шоссе Старая Русса — Залучье, я думаю, там и был ранен мой дед 14.10.1942 года.

Глава 4. Госпиталь.

Следующее письмо мой дедушка пишет уже из госпиталя г. Костромы 10.03.42. Скорее всего, это был не стационарный, а подвижный эвакогоспиталь, каких в городе было сформировано порядка 30, но действовало и более десяти постоянных. Ранило его 16.02.42. Как он пишет, это было легкое ранение в мякоть ноги выше колена и в указательный палец правой руки (раздробило кость). Но, судя по тому, как долго он лечился — с середины февраля до середины июня, — оно было гораздо тяжелее. Опять же, если у него раздроблена кость на указательном пальце, то почему он пишет сам? Почерк на открытке и на письмах одинаковый. Может быть, он придумывает, чтобы бабушка не волновалась, и поэтому пишет о таких легких ранениях? Я думаю, так оно и было.

<...>

16 марта его отправляют в стационарный госпиталь в Челябинск, и 19 марта поезд с ранеными прибывает на железнодорожную станцию Челябинск-Главная.

<...>

ЭГ №1722 для лечения раненых с огнестрельными ранениями конечностей (а дед был ранен в ногу), грудной и брюшной полостей вошел в историю как «Тарасовский». Так он назывался по фамилии начальника — П.М. Тарасова. Петра Тарасова считали хирургом от бога. Я не знаю, в каком госпитале лежал мой дед, ответ на запрос из Военно-медицинского архива еще не пришел, но мне хочется, чтобы он попал именно к Тарасову, у него такое удивительно доброе и усталое лицо. А еще его госпиталь специализировался на ранениях конечностей.

<...>

Возможно, именно в этом госпитале и лежал мой дед. Оттуда благодаря таким Врачам он отправился снова на фронт. Как он пишет в письме: «…Еще рана моя не зажила, но скоро заживет, и опять пойду бить подлого врага, разбившего нам жизнь…»

Глава 5. Сталинград

После госпиталя мой дед воюет, предположительно, уже в другом воинском формировании — в 41-й гвардейской стрелковой дивизии. Почему я так думаю? Дело в том, что его последняя полевая почта в августе 1943 года была 2144, и на основании этого опять же из справочника полевых почтовых станций можно сделать такой вывод.

Получается интересное совпадение: первое воинское соединение (15-я отдельная стрелковая бригада) была сформирована из сильно поредевшей в боях воздушно-десантной дивизии, 41-я гвардейская стрелковая дивизия по приказу Ставки Верховного Главнокомандования от 1 августа 1942 года была преобразована также из воздушно-десантного корпуса. Что бы это означало? Я, конечно, посчитала это совпадением, но мой дядя, Сафроненко Артем Иванович, прошедший чеченскую войну, так не считает. По его словам, скорее всего, военная специальность деда была как-то связана с воздушным десантированием, иначе почему его дважды отправляют в части, связанные так или иначе с десантом?

<...>

Красноармеец Иван Беспяткин начал воевать на Сталинградском фронте только 22 августа, а не 18-го.

<...>

Я думаю, что если дед и писал что-либо семье, то только в июле-августе, но письма уже не доходили, так как Сулин с лета 1942 года был под немецкой оккупацией. Потом писать уже было некогда. Началась привычная солдатская работа. А уж к работе дед был приучен сызмальства.

26 ноября 41-я гвардейская стрелковая дивизия начала передислокацию в район среднего течения Дона. Штаб разместился в селе Нижний Мамон. Сразу же после окружения вражеских войск в районе Сталинграда советское командование стало интенсивно готовить наступательную операцию на Среднем Дону с целью развития контрнаступления на сталинградско-ростовском направлении. Эта операция получила наименование «Сатурн».

Противник прилагал все усилия к тому, чтобы деблокировать окруженные войска. Была создана группа армий «Дон», которая 12 декабря перешла в наступление, стремясь выручить окруженных. Разгорались тяжелые бои.

В этих условиях Советское Верховное Главнокомандование внесло в замысел операции «Сатурн» изменение. Вместо удара на Ростов основные усилия Юго-Западного фронта теперь направлялись на разгром вражеской группы армий «Дон». Главный удар наносился силами 1-й и 3-й гвардейских армий с севера и востока по сходящимся направлениям на Тацинскую и Морозовск. Этот вариант операции стал называться «Малым Сатурном».

Утром 16 декабря наши войска двинулись вперед. Большой туман помешал вступить в бой авиации, снизил результаты артиллерийской подготовки. Трехслойные минные поля, заложенные итальянскими саперами летом, осенью и зимой в горловине Осетровского плацдарма, задержали «стальной» танковый бросок. Потому в первые часы наступление развивалось медленно. Зато, когда погода стала улучшаться, когда разминировали проходы наши саперы, под натиском пехоты, артиллерии и авиации враг дрогнул и начал отступать. 24 декабря войска Юго-Западного фронта вышли в районы Тацинской и Морозовска. Однако фашистское командование не теряло надежды выручить армию Паулюса. Оно перебросило из Западной Европы и других участков фронта восемь дивизий и сосредоточило их в районах Чертково. 41-я гвардейская стрелковая дивизия 20 декабря вышла к поселку Чертково. Ее 122-й полк завязал бой за этот крупный населенный пункт и сумел зацепиться за его северную окраину.

Итог операции «Малый Сатурн» — советские войска прорвали вражеский фронт шириной до 340 км, уничтожили немалые вражеские силы, освободили южные районы Воронежской области и северные — Ростовской. Так мой дед прошел совсем близко, чуть севернее Сулина.

Глава 6. Матушка-пехота, или Жизнь солдата.

Мой дедушка писал письма своей семье, в них он беспокоился о близких, спрашивал о своих друзьях, также ушедших на фронт, о своем хозяйстве.

Писал о ценах на рынке в Челябинске и почти ничего не писал о жизни солдатской.

<...>

В первом письме из госпиталя дедушка пишет, что высылает домой деньги — 800 рублей. Для простого солдата это приличная сумма, особенно если учесть, что он по пути в госпиталь покупал себе молоко (30 рублей литр). Откуда же у него взялись деньги? Оказывается, красноармейцы получали как бы заработную плату.

До войны минимальный оклад в пехоте (рядовой стрелок первого года службы) составлял восемь с половиной рублей в месяц — сумма скорее символическая. Для сравнения: в 1941 году бутылка водки стоила 3 рубля 40 копеек (во время войны цена увеличилась до 11 рублей 40 копеек). Если же красноармейцу удавалось сделать карьеру и к третьему году службы он становился старшиной роты, его оклад увеличивался значительно: сразу до 150 рублей. Но уже с 23 июня 1941 года добавились так называемые полевые деньги. Для бойцов, получающих менее 40 рублей в месяц, прибавка составляла 100% должностного оклада, от 40 до 75 рублей — 50% и выше 75 рублей — 25%. То есть командир взвода на фронте получал всего лишь на четверть больше, чем в мирное время, — выходило около 800 рублей.

<...>

Глава 7. На харьковском направлении.

А 41-я гвардейская стрелковая дивизия, находясь в составе 4-го гвардейского стрелкового корпуса, продолжала наступление на запад. 22 января она освободила Беловодск, а затем вместе с другими дивизиями корпуса — Старобельск и к концу января первой из состава 1-й гвардейской армии вышла к реке Северский Донец.

<...>

По извещению, которое пришло Ксении Михайловне Беспяткиной из Красносулинского военкомата, Иван Петрович Беспяткин пропал без вести в апреле 1943 года. А в донесении, отправленном сулинским военкоматом в Управление по учету потерь сержантского и рядового состава, написано, что это произошло в августе 43-го года (Пр. №14). Если рассуждать логически, ближе к истине будет версия вторая, так как: во-первых, в апреле, после выхода из окружения, дивизия отдыхала, пополнялась, лечилась.

<...>

Во-вторых, скорее ошибку могли сделать в извещении семье (несколькими месяцами раньше, позже — дела не меняет), а вот ошибка в донесении менее вероятна. Живи, мой дед, еще до августа, живи!

В июне 1943 года командиром дивизии был назначен полковник К.Н. Цветков (Пр. №12) — человек эрудированный, обладавший глубокими знаниями военного дела.

10 августа в составе 57-й армии Степного фронта перешла в наступление и 41-я гвардейская стрелковая дивизия. 57-я армия имела задачу нанести удар в обход Харькова с юго-востока в направлении Безлюдовка, Мерефа и отрезать пути отхода харьковской группировке противника. Наступление предполагалось начать 10 или 11 августа, а до этого захватить плацдармы на правом берегу Северского Донца. 41-я гвардейская стрелковая дивизия, действовавшая в составе 64-го стрелкового корпуса, получила задачу овладеть городом Чугуевом и в дальнейшем развивать наступление в направлении Васищево, Безлюдовка. Задача была очень сложной. Дело в том, что Чугуев расположен на правом, высоком берегу реки Северский Донец, а левый берег ее — низменный, открытый. Гитлеровцы превратили город в мощный узел обороны. Он являлся как бы восточными воротами на подступах к Харькову. Справа и слева от него — обширные лесные массивы, затруднявшие маневрирование техникой.

Перед траншеями — минные поля. С этих позиций, расположенных на высоте, хорошо просматривались подступы к реке.

<...>

Бой начался на рассвете 10 августа примерно в 3.00.124-му полку, который ударил по центру и отвлек на себя основные силы немцев, помогали другие части, начав атаковать врага с флангов — со стороны железнодорожного вокзала и со стороны Кочетка.

Если за аналогичные города красноармейцы дрались по неделе, а то и дольше, то сражение за Чугуев завершилось уже на следующий день. Самое главное — командиры щадили жизни своих солдат, город был взят малой кровью. Но если обстановка требовала решительных и геройских поступков, воины-освободители жертвовали собой ради достижения поставленной задачи.

И вот здесь, наверное, и пропал без вести мой дедушка Ваня. Мы с мамой пересмотрели (виртуальная Книга памяти Харьковской области) все надгробные плиты братских могил всех сел Харьковской области, нашей фамилии там нет. Правда, есть одна могила в селе Ивановка, где похоронены 33 безымянных солдата. Может быть, здесь и лежит Беспяткин Иван Петрович (1904–1943 гг.).

Вечная ему память и слава!

Заключение

Я попыталась восстановить боевой путь своего прадеда Ивана Петровича, простого русского солдата со смешной фамилией Беспяткин, который все в своей короткой жизни делал толково и обстоятельно: любил жену, воспитывал трех дочерей, держал хозяйство, сажал огороды, а потом и воевал — я уверена, так же, как жил.

В моей исследовательской работе мне помогали: моя прабабушка — Анна Ивановна Соколович, бывшая Беспяткина (своими рассказами), моя бабушка — Сафроненко Елена Владимировна, бывшая Соколович (мой научный руководитель), моя мама — Чепик Анна Ивановна, бывшая Сафроненко (работала с интернетом), мой дядя — Сафроненко Артем Иванович (военный консультант).

На этом, конечно, мои поиски не закончились. Я с нетерпением жду ответа на запрос в архив Министерства обороны и Красный Крест. Из Военно-медицинского архива пришел неутешительный ответ — документов о моем дедушке нет.

После того как я виртуально прошла весь его военный путь, хочется теперь проехать по проложенному маршруту, посмотреть на те места, где воевал мой прадед, своими глазами и, может быть, услышать на безымянных высотах голоса тех, кто пропал без вести, но все еще живет в наших сердцах.

О том, как в последний момент спаслась от немцев четырехлетняя Надя Рябокляч из-под Винницы, как ей жилось во время фашистской оккупации и как гроб помог спасти всю ее семью, узнала ученица 9-го класса из города Няндома Архангельской области Елизавета Ампилогова.

Историю о своем военном детстве нам поведала Рябокляч Надежда Сергеевна, родившаяся в 1939 году. Когда началась война, ее семья жила в Липовецком районе, в селе Зозов Винницкой области. Отец, Сергей Иванович, занимал ответственную должность в сельсовете. Мать, Прасковья Кирилловна, работала в колхозе. В семье Вдовиченко было пятеро детей. Незадолго до войны Сергей Иванович отстроил дом, где и поселилась семья. Жили не очень богато, но и не бедствовали. В хозяйстве были корова, лошадь, свиньи, овцы, индюки, куры. Все односельчане имели свое хозяйство, оттого и жили неплохо.

В июле 1941 года Винницкую область оккупировали фашистские захватчики. В планах нацистов большое внимание уделялось Украине — предназначенной для заселения немецкими колонистами. Гитлер рассчитывал, что советские вооруженные силы не будут снабжаться продовольствием за счет оккупированных территорий и не смогут успешно продолжать борьбу.

В село Зозов немцы пришли в начале 1943 года. Маленькой Наде запомнилось всеобщее состояние тревоги и паники со стороны взрослых. Ощущение страха передалось и детям. Оно усилилось, когда они выглянули в окно. Небо освещалось страшным заревом. Казалось, что за окном все было красным: и дома, и деревья, и земля — однако огня видно не было. Когда же отдаленные раскаты орудий стали приближаться к деревне, мать начала спешно собирать отца в путь. Несмотря на то что шел 1943 год, отец Надежды, Сергей Иванович, не был призван на фронт. Наша собеседница объясняет это тем, что в сельском управлении он занимал высокую должность: был то ли бригадиром, то ли председателем сельсовета (она не помнит точно). Вероятно, по этой причине он имел бронь и не был мобилизован. Если бы немцы обнаружили его, скорее всего, расстреляли бы. Надежда Сергеевна четко помнит сцену прощания с отцом: мать выстроила всех ребятишек на старом сундуке, отец обнял каждого и поцеловал как в последний раз. Это и было в последний раз. Больше они его никогда не видели. И о судьбе его до 1947 года ничего не знали.

Отец ушел в неизвестном направлении, а мать вместе с детьми спряталась в картофельной яме, которая находилась во дворе. Из этой ямы они и наблюдали за происходящим. Скоро явились немцы. Они, как хозяева, шныряли по двору. Было очень страшно. Один из немцев подошел к яме и вытащил гранату. Тогда другие немцы зашумели на него, что-то сказали ему по-немецки, в том числе: «Киндер, киндер», и он отошел. Затем, посовещавшись, немцы бросили в сторону дома горящий сверток и пошли прочь со двора. Соломенная крыша вспыхнула мгновенно. Мать выскочила из ямы в надежде спасти хоть что-нибудь (накануне они забили двух поросят, сало хранилось на чердаке), ведь на ее руках оставалось пятеро детей. Дети кричали, плакали, со всех сторон раздавались выстрелы. Прасковья Кирилловна заскочила в дом, а сало от жаркого огня стало таять и капать с потолка. Поэтому из хаты матери не удалось вытащить ничего. Схватила первое, что попало ей в руки. Оказалось, что в одной руке она держит валенок, а в другой – сапог. Так всю войну она и проходила потом в этой вытащенной из огня обуви. Только запертую в сарае скотину мать успела выпустить на волю.

Надежда Сергеевна предполагает, что именно в их селении наши солдаты столкнулись с наступавшими немцами. Бой был долгим, а потом всюду — на полях и в огородах лежали трупы. Эта картина сохранилась в памяти навсегда. Позже всех убитых закопали в братской могиле.

Выбравшись из ямы, мать повела детей к своему отцу, их дедушке. Он жил в деревушке за рекой. Но в доме деда они прожили недолго, так как немцы пришли и сюда. Немцы устраивались в хозяйских домах, а люди вынуждены были селиться кто где сможет. Надежда Сергеевна хорошо помнит, как в дом дедушки зашли немцы. Они были грязными, вшивыми, от них ужасно пахло. Как только они зашли в избу, они начали раздеваться. Разделись донага. Присутствие детей их ничуть не смущало. Раздевшись, они стали запихивать свою одежду в топившуюся печь. Грязная одежда трещала в печке. Так они избавлялись от вшей.

Надежде и ее родным пришлось переселиться в сарай, стоящий возле дома, к счастью, он не пострадал во время бомбежек и пожаров.

Время шло, немцы то подступали к деревне, то отходили от нее, сменялись и дедушкины постояльцы. Во время очередного подступа вражеских войск в доме остановились женщины-немки, санитарные работницы. Они иногда пускали детей погреться возле печки. «Однажды санитарки угостили нас конфетками, горошек-драже в красивом мешочке, — рассказывает Надежда Сергеевна, — однако мама отобрала у нас все конфетки и строго-настрого запретила впредь что-то у немцев брать. Были случаи, когда немцы таким образом травили детей, и мама, конечно же, очень боялась, что немки могли нас отравить».

Помимо постоянного страха во время войны люди испытывали и постоянное чувство голода. Немцы забрали весь скот в деревне. Поэтому голодали все. Немцы оставили дедушке только одну беззубую старую корову, решив, что от нее нет никакого толку. А на самом деле эта неказистая корова еще доилась и стала настоящей кормилицей для детей Прасковьи Кирилловны. Голодали и немцы. Надежда Сергеевна рассказала такую историю. Однажды немцы привели откуда-то красивую упитанную корову и, будучи голодными, решили ее забить. «Они вывели корову во двор, привязали к столбу и вооружились пилой. Мы с любопытством наблюдали за происходящим. Но когда немцы, взявшись за пилу, стали отпиливать живой корове голову, мы убежали в сарай. Мама не выдержала, подбежала к немцам и стала показывать, что корову нужно зарезать. Немцы не понимали, чего она хочет. Тогда мама сбегала куда-то и принесла им нож… Немцы расступились и велели ей самой зарезать корову». А еще запомнилось Наде, что немцы ловили голубей, ощипывали их, жарили и ели.

Во время обстрела семья пряталась в погреб, в котором уже давным-давно ничего не было, даже гнилой картошки. Прасковья Кирилловна добывала еду где придется. В одну из таких вылазок в поисках еды она зашла в хату и под кроватью нашла раненого советского солдата. Как он попал туда — неизвестно. Она напоила его водой, перевязала рану, но больше ничем не могла помочь. Раненый велел ей уходить, поскольку понимал, что если немцы ее здесь застанут, то не помилуют. Мать переживала за солдата и на следующий день снова отправилась в хату, но солдата там уже не было.

А еще в поисках еды мать ходила на колхозные поля, где можно было поискать оставшуюся в земле картошку.

После очередной бомбежки сгорел дом маминой подруги, еврейки. Подруга жила с престарелой матерью, которая из огня спасла только гроб. Старуха эта почему-то очень боялась, что, когда она умрет, у нее не окажется гроба. Гроб для нее приготовил еще отец. Этих женщин Прасковья Кирилловна приютила у себя. Несмотря на жестокие, суровые испытания, выпавшие на долю селян, отмечает Надежда Сергеевна, люди не очерствели душой, помогали друг другу. Конечно, в доме женщины-еврейки немцы тоже бывали неоднократно и забрали все, что посчитали ценным. А вот гробом побрезговали, хоть и не поленились заглянуть внутрь. Старуха, оказывается, засыпала в гроб пшеницу, дабы не пустовал ящик. «Этот-то гроб, — рассказывает Надежда Сергеевна, — и спас нас от голодной смерти! Немцы зерно из гроба брать побрезговали. Так и спасала нас эта пшеничка. С помощью жерновов мы мололи муку, пекли оладушки. Распаривали зерно и варили кашу».

Надежда Сергеевна очень тепло отзывается о своей матери. Вспоминает ее как мудрую, добрую, любящую, заботливую женщину. Поражается ее стойкости, выносливости и мужественности. Прасковья Кирилловна несла ответственность за каждого ребенка. А сколько их, таких матерей, сохранивших и поставивших на ноги своих детей-несмышленышей в страшные дни войны! Надо было позаботиться не только о еде, но и об одежде. Надежда Сергеевна рассказывает, как мать нашила им брезентовой обуви. Немцы на подступах к населенным пунктам строили добротные блиндажи. При строительстве использовали брезент, который укрывал крышу и стены строения от осадков. Как только немцы покидали деревню, местные жители раскапывали этот брезент и употребляли его в дело.

В конце войны, когда немцев уже не было, старший брат устроился на работу грузчиком на свекольный завод в соседний поселок Мончен. Успел получить первую зарплату. Но однажды ночью за ним пришли милиционер и представитель власти и увезли в неизвестном направлении. Матери не дали никаких объяснений. Прасковья Кирилловна не находила себе места. Напекла лепешек и кинулась на станцию в надежде застать сына на станции и выяснить, куда и за что его забрали. Но, увы, сына на станции уже не было, и ответов на свои вопросы она не получила. Уже через несколько месяцев от него пришло письмо, в котором он рассказал, что его забрали работать на шахты в Донбассе и что у него все хорошо.

Война закончилась, а об отце по-прежнему ничего не было известно. В 1947 году удалось поставить новую мазанку. Когда они побелили новый дом, пришла похоронка на отца. Из похоронки стало известно, что отец воевал совсем немного, в июле 1944 года он был убит. Спустя годы повзрослевшие сыновья стали разыскивать могилу отца и получили уведомление из Тернопольского военкомата о том, что отец захоронен в братской могиле в поселке Заложцы Зборовского района Тернопольской области.

О судьбе своего земляка, Григория Мелихова, который, пройдя все муки ада в немецких концлагерях, не сломался, сумел сохранить веру, надежду, человечность и любовь к жизни, рассказывает учащаяся 10-го класса средней общеобразовательной школы Кимовского района Тульской области Виктория Леонова.

Плен. Концлагеря: Острув Мазовецка, Меппен

16 августа 1941 года, когда наши войска отступали по всему фронту и многие части и соединения попали в окружение, был подписан приказ Ставки Верховного главнокомандования за № 270. Приказ объявлял всех без разбора военнопленных предателями и изменниками. А ведь в плен попадали по разным причинам. Чаще всего это были бойцы, получившие ранения.

«…Ряды наши редели, боеприпасы кончались, орудия пришлось бросить ещё раньше, они имели калибр 203 мм и не давали совершенно маневрировать, да и горючее у тракторов кончилось, и вот… в одном из боёв, у станицы Салтановка, я получил ранение в мышцу левой ноги; отстав от товарищей, я оказался в плену… Первые 8–10 дней рана ещё не давала возможности убежать. Пришлось ждать. Немцы перегоняли нас из одного лагеря в другой, способные ходить шли сами, легкораненым помогали товарищи…»

Начался горький путь Григория Ивановича Мелихова по фашистским застенкам.

«В числе многих других в первых числах сентября я был доставлен в Борисов, а оттуда нас посадили в вагоны и отправили на Запад, в неизвестность. Здесь, ознакомившись друг с другом, мечтаем о побеге, но вагоны закрыты надёжно, мечты остаются...

Нас привезли в Польшу, как потом узнали, недалеко от Варшавы. Я увидел огромный лагерь, обнесённый колючей проволокой и частыми сторожевыми вышками с пулемётами на них. Это был лагерь Острув Мазовецка.

Григорий Иванович приводит описание лагеря: «…Что представлял собой лагерь? Он имел форму прямоугольника, по двум сторонам которого на горизонте виднелись небольшие лесочки. Вот на этой площади были построены землянки-бараки и палатки-бараки на несколько сот человек каждая. Теснота, грязь, голод…»

<...>

В лагере Шталаг 324 (шталаг – стационарный лагерь для рядового и сержантского состава – В. Л.) у польского города Острув-Мазовецка Григорий Иванович находился до второй половины сентября. Он нашёл единомышленников, и они стали тщательно готовиться к побегу. Но среди них оказался предатель, который за день до побега рассказал полицаю, а тот, выслуживаясь, немцам. Их побили, посадили в карцер (клетка, огороженная со всех сторон и сверху частой сеткой колючей проволоки – Г.М.), продержали три дня в нём, не давая пищи, потом перевели в особый изолированный барак, где уже были такие же, как они, и через день отправили на станцию, посадили в вагоны и повезли…

<...>

Концлагерь Маутхаузен

«…22 октября, на рассвете, нас выгрузили, и вот тут-то мы и увидели эсэсовцев с автоматами и собаками. У каждого из них на пилотке или фуражке был виден череп — символ смерти…

Подсчитав всех живых и мёртвых (а они уже были в вагонах), погрузив мёртвых и тяжелобольных в крытые грузовики, колонне приказали двинуться в путь…
Нас было 2300 человек. Подгоняемые прикладами, пинками кованых сапог и овчарками, мы медленно поднимались в гору.

Неожиданно расступился небольшой лесок, после которого, за поворотом, перед нашим взором предстала неожиданная картина. Я, как и многие, был удивлён и озадачен виденным: перед нами выросла группа сооружений, обнесённая высокой гранитной стеной, козырьком из колючей проволоки. Сооружение это весьма напоминало крепость. Я не припомню, в каких рядах я шёл – в первых или середине, но перед остановкой у ворот этой фашистской «крепости» по рядам прошло невольное уныние и растерянность. Некоторые товарищи произвольно сдержали шаг, потеряли строй, равнение рядов, колонна как бы дрогнула и замерла, поняв куда попала… По латыни над воротами было написано: «Kontrazionslager Mauthausen»… Мы остановились у ворот, у ворот в фашистский ад».

«…Распахнулись огромные железные ворота, и предстала взору удивительная картина: огромная чистая площадь, по левую сторону – строгие линии бараков, окрашенных в голубоватый тон с небольшими клумбами цветов. Глаз радует чистота, порядок, тишина в лагере. Как всё это обманчиво и фальшиво!!!

…Мы заполнили одну половину площади… Нас выровняли по рядам, и началась процедура проверки.

…Стали вызывать по одному к стене с приказанием раздеться, и, пока не наберётся группа в человек 100, мы, голые, ждали минут по 30-40. Потом заводили в подвал-баню, стригли, проверяли зубы и, у кого золотые, – брали на особый учёт. Эта процедура длилась весь день. Дали нижнее бельё, пантуфли и опять, собрав группу человек в 100, вели через площадь к баракам, отгороженным от общего лагеря колючей проволокой. Там нас встречали, строили, считали… и заставляли стоять, ждать, пока не укомплектуют полностью барак, а это длилось часа 2–3. Мы жались друг к другу, желая согреться, но новые построения, поверка нарушали наши желания. Думали согреться в бараке… но, увы, напрасны надежды. Нас ввели в барак, но приказали открыть окна с обеих сторон. Решили ещё прибавить к холоду и сквозняк. Эсэсовцы почти не отходили, заставляя встать, присесть. Кто не успевал вовремя, получал удары…
Всех нас разместили в 16, 17, 18 и 19 бараках (блоках)…»

Григорий Иванович оказался в блоке №17.

«Поздним вечером принесли бочки с баландой, которая запахла пареной брюквой. Нас взяли на лагерное «довольствие»…

Но вот уже поздно вечером раздача закончена, собрана посуда, нас собрали в одну половину (каждый барак состоял из 4-х главных комнат, без служебных), а другую стали готовить «ко сну». Прямо на пол побросали подобие матрасов. Нас ввели в эту «спальню», поставили плотными рядами и приказали ложиться. Немцы-уголовники, приставленные к нам из числа заключённых, с резиновыми дубинами в руках «помогали» нам укладываться. Многие не успевали ложиться под команду. Тогда уголовники и вершили эту «помощь». Они шагали по рядам (головам, ногам, туловищу) и резиновой дубиной размещали стоящих в ряды лежащих. Били и тех и других. Люди жались друг к другу, давя друг друга. Наконец эта процедура укладывания закончена…

Ночи проходили кошмарно. Очень многие из-за тесноты вынуждены не лежать, а сидеть, уткнув голову в колени…»

<...>

Так прошёл день 22 октября 1941 года, а затем началась череда страшных месяцев «карантина», который продолжался до января 1942 года. Во время карантина русские узники были изолированы от общего лагеря.

«…Неожиданно включался свет, и слышались выкрики немцев-надсмотрщиков: «Встать! Встать! Встать! Воняет, свинство! Открыть окна!»

Окна в бараке были с обеих сторон, и обе стороны открывались. Утрами было свежо на улице, в бараке за ночь воздух становился спёртым и тёплым, а люди — потными. Через пять минут сквозняк делал своё дело: мы жмёмся друг к другу, стараясь встать в простенок. Матрасы убирали в кучу в угол, нас строили пятёрками и в одном нижнем белье гнали в умывальник. Замёрзших, нас заставляли мыться по пояс холодной водой. На обратном пути в барак в дверях проверяли».

<...>

Бараки, где размещались советские узники, являлись своего рода тренировочным лагерем для подготовки элитных отрядов СС. Узники исполняли роль «мяса» для избиений и издевательств. В любое время в любой барак мог ворваться отряд «учеников» и забить сколько угодно заключённых.

<...>

«После Нового года нас стали готовить к работе: дали шинели, пилотки, ботинки (последние больше наши, но и часть лагерные – на деревянной подошве)».

<...>

«Первый день и был днём великих испытаний для нас: многие не вернулись живыми, многие получили побои, от которых нелегко опомниться…»

<...>

«Ежедневно от побоев, расстрелов, от голода и истощения погибало 20–50 человек. При неудачах на фронте уничтожение проводилось в большем количестве.
…Так из нашей команды в две с лишним тысячи осталось человек 380–400, в рабочую команду посылали работать и русских, и поляков, и югославов».

В своих воспоминаниях Григорий Иванович пишет о том, что в лагерь Маутхаузен часто привозили советских военнопленных. В 1943 году прибыла группа офицеров, и среди них был один пожилой человек, полковник Старостин (советский разведчик Лев Маневич).

Позднее, в марте 1944 года, когда Григория Ивановича перевели в лагерь Эбензее, там он вновь встретился с ним. Они узнали друг друга.

Эбензее

Концлагерь Эбензее, один из филиалов концлагеря Маутхаузен, был построен по приказу Гитлера после того, как в результате операции «Гидра» в августе 1943 года британской авиацией были разрушены самые важные предприятия по производству баллистических ракет «Фау-2». Разъяренный фюрер приказал перенести эти предприятия в подземные штольни. И 8 ноября 1943 года в Эбензее стали свозить первых узников для возведения жилых бараков и цехов. Первыми заключенными лагеря Эбензее были квалифицированные рабочие в возрасте от двадцати до сорока лет. Это были в основном итальянцы и французы, позже сюда были доставлены и советские военнопленные. Лагерь постоянно расширялся вплоть до весны 1945 года. Узники должны были в кратчайшие сроки пробурить в горах штольни. В них фашисты планировали поместить современный ракетный завод с испытательными площадками. Этот завод имел несколько кодовых названий: «Цемент», «Солвей», «Барсук II», «Известковые заводы» и «Голубь I». Условия жизни узников в концлагере Эбензее были гораздо хуже, чем в большинстве других второстепенных лагерей. Обуви на всех не хватало, поэтому многих заставляли работать босиком. Кормили узников крайне скудно. Подгоняемые охранниками, обессилевшие от голода, замёрзшие люди работали по 10–12 часов. Тех, кто падал, избивали плетьми, затаптывали сапогами. Трупы сваливали в общую яму или сжигали в крематории.

В Эбензее возникло активное подпольное движение Сопротивления, которым управлял созданный летом 1944 года международный лагерный комитет. Членом подпольной организации стал и Григорий Иванович.

«Шёл конец войны, мы знали, что фашисты постараются нас уничтожить, и готовились к противоборству. Нас гоняли на работу в штольни. Мастерами по строительству были немцы, и военные, и гражданские. От них мы добывали бутылки из-под минеральной воды или пива и приносили в лагерь. Готовили в санчасти бутылки с зажигательной смесью. Мы готовились к борьбе…»

Благодаря информаторам среди сотрудников лагеря члены подполья заблаговременно узнали о приближении союзников и оказали организованное сопротивление эсэсовцам, планировавшим отправить заключенных в тоннели и взорвать их. Комендант лагеря и большинство персонала бежали. Оставшиеся в лагере заключенные были освобождены через несколько дней.

«В самом конце апреля, а точнее — 29-го, нас не погнали на работу. Уже по цепочке передали о том, что нас готовят к уничтожению… Члены подпольной организации приготовились к восстанию. Каждому были даны определенные поручения: так я с группой должен носить матрацы к колючей проволоке (она была под током) и по команде бросать на проволоку и рвать её.

Так вот, 29-го нас построили на аппельплаце. Комендант в сопровождении эсэсовцев вышел к нам и объявил, что американцы вплотную подошли к лагерю и что немцы должны вести с ними бои. В целях сохранения наших жизней мы должны пойти в штольни. Старостин… переводил нам слова коменданта.… Когда полковник кончил переводить, все закричали: «Нет, не пойдём!». Старостин пригласил к себе старост бараков для разговора с комендантом. У старосты нашего барака №10, Отто, был пистолет, и перед тем как пойти к коменданту, он предупредил нас, что, если комендант даст команду гнать в штольни, он его убьёт, а мы должны выполнять свои задачи.

После краткого совещания комендант объявил, что, мол, как хотите, и все эсэсовцы быстро покинули лагерь, а вместо себя оставили стражу из гражданских австрийцев».

На первый взгляд кажется невероятным, что узники отказались выполнить приказ эсэсовцев. Конечно, в 1941 году такое просто было невозможно, но шёл уже 1945 год, совсем рядом был фронт. Да и выбора у узников не было — они знали, что их хотят уничтожить.

«Полковник Старостин и другие руководители подполья взяли всю заботу о наших жизнях на себя. Организовали команды по подвозке картофеля, муки из г. Эбензее, и неделю мы были хозяевами в лагере. Охрана выпускала команды за продуктами, не чиня им препятствий.

Я несколько раз встречался со Старостиным. Сильно похудел, осунулся, мы знали, что он болен. 5 мая пришли три американских танка, был митинг, восторги. Охрана, бросив винтовки, покинула посты, и началось, как говорят, столпотворение. Голодные, измученные, мы бросились на кухню, пекарню, склады и, громя всё, насыщались «свободой и пищей». Вот в эти последние дни и скончался полковник Старостин — Лев Маневич».

(Лев Маневич — советский разведчик, Герой Советского Союза (это звание было присвоено ему посмертно в 1965 году). В 20–30-е годы он добывал важную разведывательную информацию, был арестован итальянской фашистской контрразведкой и приговорён к длительному тюремному заключению. В 1943 году передан гитлеровцам. Умер от туберкулёза в лагере. — В. Л.)

После освобождения из лагеря, с мая 1945 по август 1945 года, Григорий Иванович находился при 200-м запасном стрелковом полку, в городе Айзенштадте (Австрия), возможно, здесь он проходил спецпроверку. Затем с августа по ноябрь 1945 года служил сначала в 188-м армейском стрелковом полку в Венгрии, далее в г. Деве (Румыния) стрелком-миномётчиком 101-го миномётного полка (III Украинский фронт).

В декабре 1945 года Григорий Иванович вернулся домой. Он понимал, что за долгих 4 года многое могло измениться. И, наверное, поэтому, сначала он приехал в Рогозинки, к матери, от которой узнал, что его любимая жена Нина работает в селе Муравлянка и каждую неделю по дороге в Ракитино обязательно навещает свекровь. А самое главное, не теряет надежду дождаться своего мужа. Как на крыльях «летел» Григорий в село Муравлянка. Идёт по селу, а навстречу ему жена. Всё ближе и ближе, но… не узнала в этом необыкновенно худом мужчине она своего мужа. Прошла мимо, и он не решился её окликнуть. Но вдруг… они резко повернулись и бросились в объятья друг к другу, радуясь этой счастливой, долгожданной встрече.

С апреля 1946 года Григорий Иванович приступил к работе — инспектором РОНО Епифанского района, затем переехали в родную деревню жены Ракитино, с сентября 1947 года Григорий Иванович был назначен директором ракитинской семилетней школы. В этом же году он поступил в МОПИ имени Н. К. Крупской на географический факультет, окончил его в 1952 году. Директором школы он работал до августа 1949 года, когда вдруг руководство решило, что бывший военнопленный не может возглавлять школу, и перевело его на должность завуча. 10 лет он проработал завучем и в 1959 году вновь был назначен директором.

Ольга Андреевна Радюкина, учитель ракитинской школы, вспоминает:

«Я приехала на работу в ракитинскую школу после окончания Тульского пединститута совсем молоденькой девочкой. Григорий Иванович встретил меня очень тепло. Это был интеллигентный, уважительный, внимательный человек и руководитель».

В семье Мелиховых родились трое детей: в 1946 году — сын Александр, в 1950-м — дочь Раиса, в 1953-м — сын Владимир.

<...>

В августе 1966 года Григория Ивановича назначают директором гремячевской средней школы Новомосковского района, и семья переезжает в Гремячее.

<...>

И здесь, в Гремячем, Григорий Иванович, как и в Ракитино, не замыкался только на делах школы, а всегда был в гуще событий деревенской жизни. Поэтому, наверное, в 1973 году был избран председателем сельского совета и проработал до 1981 года, до ухода на пенсию. Но и находясь на отдыхе, Григорий Иванович занимался общественной работой.

Григорий Иванович не любил рассказывать о войне, но не мог отказать детям — членам интернациональных клубов разных школ Советского Союза. Вёл с ними переписку. Сохранились письма детей, где они выражают ему свою благодарность. Он регулярно посещал встречи бывших узников Маутхаузена, которые ежегодно проходили 11 апреля в Москве. Переписывался с бывшими узниками, с которыми познакомился на этих встречах и подружился. В 1997 году такая встреча оказалась последней — 29 мая Григория Ивановича не стало.

<...>

Я попыталась понять, что помогает человеку выжить в тяжелейших условиях, сохранить человеческое лицо, не озлобиться на весь мир. И пришла к выводу, что в концлагере выживали не те, у кого крепче здоровье, а те, у кого крепче дух и кто имел смысл, ради которого жить. Чаще всего это — любовь. Я думаю, что именно любовь, любовь к жизни, к близким, к Родине помогла Григорию Ивановичу сохранить стойкость духа, веру в себя и других. Пройдя лагерные круги ада, он не побоялся вернуться на Родину, потому что был честен и предан ей. Он преодолел все. Чтобы выжить и жить!

О том, как война изменила жизнь одного-единственного человека, Натальи Семеновны Путило, рассказывает её правнучка, студентка Суражского промышленно-аграрного техникума Анна Соколова

Я, как и мои ровесники, не знаю войны и не хочу войны. Но для меня было настоящим открытием узнать, что моя прабабушка Путило Наталья Семёновна была насильно угнана немецкими захватчиками в Германию. Почти три года работала в неволе. И, к счастью, вернулась домой живой. Можно даже сказать, что инициатором этой работы была она. При каждой встрече прабабушка спешила посадить меня рядом на краешек кровати и, глядя в глаза, скоро и эмоционально начинала рассказывать о своей жизни в далёкой Германии. Поначалу эти рассказы утомляли меня. Но в какой-то момент я, уже будучи студенткой техникума, заинтересовалась этой историей. Мне захотелось записать её рассказ. Это был сентябрь 2013 года. Если бы я тогда знала, что та сентябрьская встреча будет последней нашей беседой о войне… В ноябре Натальи Семёновны не стало. Но её воспоминания легли в основу этой работы.

Детство Натальи

20 августа 1921 года в крестьянской семье Семёна Тимофеевича и Пелагеи Андреевны Путило, к большой радости родителей, появилась первая доченька Наталья. Рождение её совпало с крутым поворотом в политике партии относительно сельского хозяйства — новой экономической политикой. «В 1922 году в сельские населённые пункты Суражской волости приехали землеустроители, чтобы разделить всю землю между крестьянами. Молодое Советское государство было кровно заинтересовано в том, чтобы вся пахотная земля была распахана и давала урожай. Стране нужен был хлеб. Поэтому поощрялось переселение крестьян на выселки. Переехавшим на хутора выделялось по три пая на душу». Именно в это время образовалось много новых хуторов, росли и крепли уже существующие. «Таким был и Путилин. Не всякий найдет сегодня дорогу к этому некогда многолюдному селению, заросла она бурьяном выше роста человеческого. А вот в 20-е годы хутор находился в расцвете сил. Из 25 дворов не было ни одного бедного». В отличие от соседней Дубровки, где крестьяне долго были помещичьи, хутор был вольным казачьим селением с плодородными землями, располагался в красивейшем месте слияния двух рек Вожеребки и Быковки. Семён был родом из этих мест, и фамилия говорила сама за себя. Удивительно, но в хуторе Путилин все носили фамилию Путило, как и в соседнем хуторе Васёнки все жители были Васенко. А вот жену Путило Семён себе взял из известного Дубровского рода Якубовских. Жизнь крестьянская, она везде одинаковая. Чтобы жить хорошо, работали на земле от зари до зари. Ни один клочок не пустовал. Семён Тимофеевич ничем не уступал трудолюбивым и предприимчивым мужикам хутора. Неудивительно, что дочь Наталья уже с детства приучалась к труду. Помогала матери по хозяйству, работала на земле, ухаживала за скотом. В школу пришлось ходить за несколько километров от Путилина в соседнее крупное село Дубровка. Здесь она, как и многие крестьянские ребятишки, закончила три класса.

В конце 20-х гг. в стране началась сталинская коллективизация. В Путилине был создан колхоз «Путь Ильича». Путиловцы — крепкие хозяева, в колхоз не спешили. К 1933 году в районе было ликвидировано кулачество. Были раскулаченные и в Путилине, Силка Арефин и его брат Григорий отправлены в Сибирь. Семья Натальи тоже вынуждена была отдать скот в колхоз. Семён Путило решает устроиться в город Сураж на картонную фабрику «Пролетарий». Здесь он проработал до 1937 года.

В этом страшном 1937 году семью Путило, как и большинство семей в СССР, постигла большая трагедия. По доносу соседа Семёна признали врагом народа, репрессировали. Отца Наташа увидит только после войны в 1946 году. Как, впрочем, и три другие его дочери: Мария, Галина (Анна) и Александра, младшая, родившаяся уже без отца в роковом 37-м.

Началась новая тяжёлая жизнь. Наталья как самая старшая должна была работать. Жили очень бедно, голодали. Работать в колхозе «за палочки» было невозможно. Председатель колхоза, крёстный Натальи, на свой страх и риск подделал документы, изменив возраст девочки с 14 на 16 лет. Приписанные года дали возможность Наталье устроиться на плодоовощной комбинат в Сураж. Ходила на работу каждый день за 12 километров, пешком, в любую погоду, очень уставала. Но мечта купить корову-кормилицу не покидала. Несколько раз пытались приобрести животное, но корову очередной раз уводили в колхоз.

Война

Первых известий о войне Наталья не помнила. Может, и не хотелось верить, что война придёт и на хутор Путилин. Но в конце июля объявили мобилизацию всех военнообязанных начиная с 1923 года рождения. Путилин сполна отдал стране бойцов. Многие так и не вернулись. Известие о призыве Путилин встретил всеобщим женским плачем. Словно чувствовали хозяйки, что прощаются со своими сужеными навсегда. Осенью, несмотря на приближение фронта, убирали урожай. Вскоре эвакуировали скот. «Всё говорило о том, что враг где-то близко. Когда поползли страшные слухи, путиловцы стали рыть для себя бомбоубежища. Вырывали ямы и перекрывали их в один накат брёвнами. Для этого разобрали начатую ещё до войны, но так и не достроенную колхозную ферму в хуторе Быковке». Началась оккупация Брянской области. Вскоре появились немцы и в хуторе. Сестра Натальи, Анна, вспоминала, как попала в село целая колонна немцев: сначала на велосипедах, потом на мотоциклах, самая большая группа приехала последней на автомашине. Пошли по дворам. Во дворе Путило зарезали бегающего тут же поросёнка, разбегались врассыпную куры, забирали яйца. Один из немцев зашёл в дом. Пересчитав всех по головам, замахал руками и вышел. Позже девчонки догадались, что они искали жильё, но видя большую семью (накануне к ним пришли родственники из села Овчинец), в доме Путило не остались. Как немцы устанавливали новый порядок, вспомнить не могла, но говорила, что бед больших путиловцам фашисты не чинили. Вскоре хутор покинули и появились там только осенью 1942-го. В её памяти прочно на всю жизнь остался один день — 11 ноября 1942 года, когда её, молодую красивую девушку, отправили на работу в Германию. По воспоминаниям Натальи Семёновны, их было девять девушек. Мы нашли фамилии только шести: Васенко Мария Исааковна, Васенко Ольга Митрофановна, Лобач Екатерина Романовна, Путило Софья Романовна, Арефина Ксения Марковна.

Привлечение советских рабочих на работу в Германию планировалось осуществлять вначале на формально добровольной основе. Однако вскоре немецкие власти были вынуждены отказаться от неё и перейти к принудительному привлечению для удовлетворения всё возрастающей потребности в рабочей силе. «Во время немецкой оккупации Восточной Европы в годы Второй мировой войны более 3 миллионов человек были увезены в Третий рейх в качестве остарбайтеров. В обвинительном заключении Нюрнбергского процесса по делу главных немецких военных преступников указывалось, что из Советского Союза германские оккупационные власти принудительно вывезли 4 миллиона 979 тысяч человек гражданского населения».

Времени на сборы не было. В лёгкой одежде испуганная Наталья и её землячки дошли до железнодорожной станции, где в товарных вагонах отправились в безызвестность. Несколько раз поезд останавливался, пополнялся новыми пленными. В тёмном душном вагоне думала Наташа о будущей жизни на чужбине. Чувство страха не покидало. Путь был долгим. Где-то на границе приказали выйти из вагонов, раздеться догола всем, и мужчинам и женщинам. Так немцы проводили санобработку. Ледяной водой из шлангов лили по беззащитным людям. Такого унижения молодая девушка не испытывала никогда.

Поезд отправился дальше, немного успокоившись, огляделась вокруг и увидела свою землячку из Софеёнковки Ксению. За тихими разговорами добрались до места Данциг округа Западной Пруссии. «До войны этот город был польским Гданьском. 7 сентября 1939 года первый город, легко завоёванный фашистской Германией, становится Данцигом. Здесь находился транзитный лагерь, перевалочный пункт для восточных рабочих». Утром следующего дня пришли покупатели живой рабочей силы. Помнит Наталья, как немка-фермерша осмотрела её с ног до головы и забрала с собой. Вероятно, увидев крепкое телосложение русской девушки. Так она отправляется в деревню Гросс-Баум чернорабочей. 19-летняя девушка на всю жизнь запомнит место, где ей пришлось провести три года своей жизни.

В плену

«До 1938 года селение носило название Аугстагиррен. Сегодня это небольшой посёлок Калининградской области под названием Сосновка. Основным занятием населения Гросс-Баума и его окрестностей было сельское хозяйство мясомолочного направления, лесоводство, заготовка и обработка древесины. Посёлок располагался вдоль шоссе, с трёх сторон ограничивался лесным массивом. Крестьянские хозяйства были разбросаны в одиночку и группами. Среднюю часть территории занимал лесоперерабатывающий завод».

Хозяйка Натальи жила без мужа. Роль мужчины в семье выполнял её отец, который жил здесь же. У них было очень большое хозяйство. Только коров около десятка. Наталья работала с утра до ночи. Её заставляли выполнять сельскохозяйственные и животноводческие работы, но при этом кормили, поили, одевали. У тех, кто попал работать на немецкие заводы, шансов выжить было намного меньше. Они жили в адских условиях и первыми попадали под бомбёжки. Уже на родине Наталья Путило вспоминала, что ей, наверное, повезло. Назвать фермеров тиранами не решалась. Немка хорошо говорила по-русски, разрешала слушать русское радио. Как-то она рассказала девушке, что её единственный сын был призван в немецкую армию в 1941 году, ушёл на фронт и погиб под Смоленском. В её голосе чувствовалась ненависть к этой войне и величайшему злу — фашизму. Но выбора у неё не было. Как не было его и у Натальи. Она вынужденно проживала жизнь по ту линию фронта.

Наверное, так остро даже мелкие радости воспринимаются только в плену. Как была рада Наталья Путило, когда через год она встретилась с землячкой Ксенией. Оказывается она тоже работала у фермера в деревне в 2–3 км от Гросс-Баума. При редких встречах девушка жаловалась на очень плохое отношение хозяев, которые выжимали из неё все соки: плохо кормили, избивали. Наталье очень хотелось помочь. Она придумала план. Раз в неделю, когда фермеры уезжали в город на рынок, она забиралась на чердак. Там хранилась мука и другие продукты. Девушка отсыпала пригоршни, прятала в платок и в удобный момент передавала Ксении. Так они и жили на чужбине.

У каждого из нас есть природный инстинкт самосохранения, который позволяет выживать даже в экстремальных условиях. Главное, никогда не терять человеческого лица. Для Наташи Путило это было важным условием жизни. Помнит, как удивлена была просторам немецких селений, с редко стоящими домами и чёткими границами участков, как непохоже на русских немцы ухаживали за коровами, как выучила немецкий язык, а самым звучащим в памяти словом было «schneller» («быстрее»). Как-то задумала послать родным весточку. Но письма в конвертах были запрещены к пересылке. Наталья попробовала посылать открытки домой. После войны убедилась, что они находили адресата. Помнит, как появился в их доме пленный солдат с Украины. Было ему лет сорок, дома оставил семью и детей. Он рассказал ей, что он из лагеря военнопленных. Небольшой лагерь был расположен на окраине леса, там, где из него вытекает речка, на правом её берегу. Этот солдат (к сожалению, имя его неизвестно) работал с Натальей до освобождения.

Освобождение

«25 марта 1945 года началось наступление советских войск на Данциг. Наступало 95 тысяч советских солдат. 26 марта солдаты РККА вступили в город». Гросс-Баум располагался по ходу советских войск. Посёлок был освобождён уже в конце января частями и соединениями 39-й армии под командованием генерала И.И. Людникова. «39-я армия 2-го формирования сформирована 8 августа 1942 г. в составе Калининского фронта на базе 58-й армии. Зимой и весной 1945 г. армия вела боевые действия в Восточной Пруссии в ходе Инстербургско-Кёнигсбергской (13–27 января) и Кёнигсбергской (6–9 апреля) операций в составе 3-го Белорусского, с 6 февраля — 1-го Прибалтийского и с 25 февраля — вновь 3-го Белорусского фронтов».

Ещё с вечера всё вокруг запылало от зарниц. Шум и вспышки загнали Наташу на чердак. Оттуда она всю ночь наблюдала за происходящим в округе. Утром в посёлок пришли солдаты. Наталья испугалась и спряталась в погреб. Солдаты вошли в дом фермеров, приказали всем пленным выйти из домов и собраться в центре деревни. Вспоминает Наталья Семёновна, как немка предлагала остаться, как плакала и не пускала, потому, что она им приглянулась, хорошая исправная работница, тихая и скромная. Напоследок даже подарила свой венчальный платок и сапоги. Но об этом не могло быть и речи, Наталья ни разу не засомневалась, очень хотелось домой. Только не верилось, что это конец. Слёзы радости на своём лице Наталья тоже не помнит. То, что она свободна, поймёт только дома в родном хуторе Путилин. А пока предстоял ещё долгий и мучительный путь домой.

Вдоль восточной границы посёлка протекает судоходная река Дейма. Из-за разрушенного моста приходилось спускаться по реке на плотах. Плоты делали сами. Для этого вырубали лес. Наталья к этому времени уже очень сильно подорвала здоровье. От тяжёлого труда, простуд очень сильно болели ноги. Питались на полевой кухне. Было много раненых солдат. Девушке и другим женщинам приходилось выполнять роль санитарок, помогать перебинтовывать раненых, успокаивать добрым словом.

Домой Наталья вернулась только осенью 1945 года. «Каждый, кто принудительно или добровольно выехал в Германию на работу, после освобождения был опрошен (проходил фильтрацию — по терминологии НКВД)». Проходила проверку Наталья Семёновна Путило в сентябре 1945 года в лагере № 248 в городе Штеттин. По результатам опроса составлялось фильтрационное дело. Дело направлялось в область, куда человек возвращался после освобождения. Допрос Наталья Семёновна вспоминать не хочет. Уже в родном хуторе к ней не раз будут приходить с вопросами о жизни в Германии, запугивая выбивать «правду». На защиту встанет семья и односельчане. В историю войны Наталья Путило вошла как «гражданка, вывезенная на принудительные работы». В военные годы это была «чёрная метка» для тех, кто выжил и вернулся из немецкого плена. Их считали предателями, ограничивали в правах. И только в 90-е годы эти люди смогут поднять голову и рассказать, не скрывая, о пережитом в Германии.

Жизнь после

Какие бы трудности ни выпали на душу человека, он должен найти в себе силы и жить дальше. Наталья вернулась в родной хутор. Восстановилась на родной завод. В 1946 году реабилитировали отца. Вернулся он домой сильно исхудавшим и постаревшим. Рассказывал, как за 10 лет настрадался в лагере в Угличе, как умирали с голоду товарищи и целые телеги трупов увозили по утрам. И выжил он только благодаря встрече с суражским евреем, который работал в лагере и тайно подкармливал земляка кашей. Отец со свойственными ему трудолюбием и энергичностью стал достраивать дом. Вскоре подруга познакомила Наталью с будущим мужем — фронтовиком-радистом Василием Литвяковым. В 1948 году они сыграли свадьбу. По традиции муж увёз её на свою родину в деревню Красная Слобода. Страна восстанавливалась после разрухи. Первое послевоенное время приходилось жить в крохотной землянке. Работали на торфозаготовках. А в 1949 году появились на свет девочки-близнецы: Раиса и Валя. Всего семья Литвяковых вырастила и воспитала 4 детей, у неё 7 внуков и 10 правнуков.

Долгое время Наталья Семёновна работала на хлебозаводе, откуда и ушла на пенсию. На пенсии занималась домашним хозяйством, очень любила рукодельничать. Это общительная неравнодушная женщина любила рассказывать о жизни и давать советы молодым. В конце 90-х годов получила компенсацию как угнанная в гитлеровскую Германию на принудительные работы. 19 ноября 2013 года Наталья Семёновна Путило умерла.

Заключение

Всё дальше и дальше уносит время события тех суровых лет Великой Отечественной войны. А с ним уходят из нашей жизни свидетели того времени: ветераны, дети войны, труженики тыла. Каждый из них ковал эту Победу для нас, вкладывал в общее большое дело частичку своей молодости, здоровья, жизни. Среди этих спасителей будущего и моя прабабушка Путило Наталья Семёновна. Я горжусь ей! Пережив рабский труд в неволе, лишения и унижения, она не обозлилась, не променяла свою страну на заманчивые чужие просторы, не сломалась духом, а до конца жизни сохранила человеческие качества: доброту, отзывчивость, милосердие и сострадание, порядочность и чистоту.

О том, как выживали в тылу «дети войны» — что ели, как одевались, где работали, — рассказывает в своем исследовании учащаяся 11-го класса школы №35 г. Рязани Виктория Сидорова.

Материалы были собраны в результате интервьюирования, встреч с жителями города Клепики и деревень Клепиковского района Рязанской области. Я опросила 21 человека. С некоторыми я встретилась, с другими говорила по телефону и записала самое главное из их рассказов. Хотя это были люди с плохим здоровьем, никто из них не отказался мне помочь. Терпеливо ждали, когда я запишу сказанное. Мне даже показалось, что помогали они мне с удовольствием. Казалось, что им приятно было вспоминать своё детство, хотя все отмечали, что детство их пришлось на очень тяжелое время: Великая Отечественная война, трудная жизнь после неё.

Что особенно запомнилось детям в те годы? Это непосильный труд и недоедание, а иногда настоящий голод. Выручали овощи со своего огорода, картошка, а особенно спасала, у кого была, корова-кормилица; но все время хотелось досыта наесться хлеба.

«А мне запомнилось, — рассказывает Брагин Евгений Никитич, — как рано-рано утром занимали очередь за хлебом, который получали по карточкам (для детей 300 г, иждивенцев — 200 г, служащих — 400 г, рабочих — 500 г). Подашь карточки, продавец отрежет талоны, а я стою и с замиранием сердца жду и молю, чтобы был еще хоть маленький довесочек: его тогда можно будет съесть, а остальное отнести домой. А хлеб тяжелый, т.к. в большей части состоял из нечищеной вареной картошки, прокрученной через мясорубку; а одно время вместо картошки добавляли дробленый неочищенный овес так, что колючие остья оставались целиком. О таком хлебе бабушка говорила, что он все кишки пропорет».

О том же рассказывает и Севастьянова Татьяна Васильевна: «В школе все ждали большую перемену, когда дежурный принесет деревянный поднос с кусочками хлеба. Хлеб давали всю войну, вплоть до отмены карточек (1947 год). Всем хотелось получить горбушку, т.к. её можно есть помедленнее, продлить удовольствие. Дежурным оставались крошки в ящичке и кусочек того, кто не пришел в школу. Было какое-то время, когда давали нам в алюминиевых мисках щи, а одно время — чай с рябиновым вареньем».

Нормы выдачи продуктов постепенно сокращались. С ноября по декабрь 1941 года они были самыми низкими, ничтожно малыми. Об этом вспоминает Ефимова Тамара Александровна: «Мы очень трудно жили в годы войны: в семье было четверо детей, отец репрессирован, мать какие только усилия не прилагала, чтобы выжить и детей сохранить! Старшая сестра была с детства больна, вторая сестра, будучи подростком, пошла работать в швейную мастерскую, а мы, младшие двое, учились. В хозяйстве у нас ничего не было, главное, не было коровы, на маленьком участке около нашего полдома ничего не росло, было несколько грядок на лугу за железной дорогой и полянка картофельная в поле.

Но так как земля не удобрялась из года в год, то урожаи картошки были очень скудными и на зиму не хватало. Но главное, тогда никто не у кого не воровал, не вырывал капусту, не выкапывал морковь и картошку, хотя ничего не было загорожено. Осенью ходили на выкопанные уже участки и перекапывали, кое-что собирали. Весной собирали мороженую картошку на колхозных полях, из неё вымывали темный крахмал. Мама варила кисель, но так как сахара не было, то добавляла или какую-нибудь ягоду, или сухие яблоки. Сахар заменяла нам свекла, сваренная и подсушенная в русской печке.

Летом и осенью все мы не выходили из леса, собирали ягоды: чернику, бруснику, клюкву, все продавали. Для себя заготавливали грибы: сушили, солили в бочках. Запомнился случай, когда с матерью с санками ездили в Московскую область (Евлево), старались обменять гребенки алюминиевые, которые привезла сестра из Рязани, продав там стаканами клюкву, на картошку. Никто не хотел менять, но узнав мать, у которой многие до войны останавливались, приезжая на лошадях на базар, давали по нескольку картофелин (у них самих-то лишних не было). Собрав полмешка, отправились домой (а это километров двадцать), но началась метель, холодно, и, чтобы не сбиться с пути, не замерзнуть, остановились в какой-то деревне и заночевали. Люди всегда помогали друг другу, пустили ночевать, накормили картошкой.

Мама работала уборщицей в двух учреждениях, а одно время посчастливилось ей работать на хлебозаводе, где можно было есть хлеб — там, но выносить запрещалось. Рискуя, она привязывала какие-то кусочки к животу, к ногам и проносила таким образом. Там на выходе дежурили милиционеры, а иногда «облава», когда досматривали тщательно всех. Самое лучшее наказание — увольнение, худшее — суд. Принесет эти куски, разделит на четыре части, это нам — четырем девочкам. Мы росли ослабленными: у меня часто из носа текла кровь».

О тяжелой жизни в военное время говорит и Серов Виктор Михайлович: «К 1941 году нас оставалось пять детей, мать только что пришла из тюрьмы — сидела за спекуляцию. Мы были на попечении старшей сестры. Как выжили — до сих пор удивляюсь. Война шла не только на фронте, на передовой. Она шла и в глубоком тылу, в каждом городке, в каждой деревушке. Она шла за выживание. Эта война была в каждом доме, в каждой семье.

У нас ничего не было: ни коровы, ни огорода; на полянке картошка была очень мелкая, её было мало — без удобрений ничего не росло. С самого раннего утра уходили на улицу: в лес, поле — и весь день на «подножном» корме. Чего только не ели! Весной ходили на болото, где в гнездах собирали яйца, в речке ловили рыбу и жарили на костре. Иногда ходили в общественный огород (на лугу за железной дорогой). С разных грядок брали для себя огурцы, морковь столько, сколько можно съесть. Особо нуждающимся (какими были мы) давали иногда талоны на обеды в столовой. До сих пор помню неповторимый вкус перлового супа с грибами. Также по талону получили для меня ботинки с деревянными подошвами, в которых я проходил долгое время. Одно время мне посчастливилось поработать подпаском при городском стаде коров. Тогда не только подкормили, но и заработал кое-какие продукты для семьи»

В первые дни и месяцы войны повсюду мужчины уходили на фронт. Дома оставались женщины, детей в основном во всех семьях было много.

Это подтверждает Лифанова Нина Георгиевна: «Во-первых, запомнились первые дни войны, когда уходили на фронт мужчины. Мама ушла в лес за ягодами, а отца вызвали в военкомат. Вскоре он вернулся и сказал, что через час он должен явиться с вещами на станцию к поезду, отправиться на фронт. Соседи, родные бросились в лес искать маму. Я же осталась с тремя младшими сестрами. Последняя только что родилась — в апреле 1941 года. Я помню отца, который прощался с нами, целовал, желал всем быть здоровыми, расти быстрее и вырасти хорошими людьми. Особенно долго держал малышку, что-то шептал ей, целовал. Он пошел, все время оглядывался и ждал мать.

Вскоре прибежала мама, побежала на станцию, но не успела: увидела только удаляющийся поезд. Так и не успела проститься с ним. Первое время он писал, а потом получили похоронку. Какое же это было горе!

Мне было 10 лет; я все делала по дому: утром топили русскую печку, что-то варила; кормила сестёр, доила корову, а затем детей отводила к бабушке, она была почти слепой, а сама я бежала или в школу, или работать в колхоз. Мама же ездила куда-то обменивать все вещи, которые еще были у нас, на рожь, пшено. Корова нас кормила, но когда содержать её стало невозможно — кормов нет, косить негде и некому, — её продали и купили козу, но и она у нас недолго была — заболела и подохла. Это было настоящей бедой для нашей семьи. Потом один раз в неделю я ходила за 18 км к бабушке и приносила четверть молока. В колхозе на быке возила воду для поливки капусты. Если бык выпрягался, я сделать уже ничего не могла, сидела, плакала и ждала взрослых. Мама умела хоть чем-то накормить нас, четырех девочек, а вот одеть-обуть было невыносимо трудно. Если мою довоенную одежду, обувь донашивали мои сестры, то мне ни от кого ничего не доставалось. Все, что было в сундуке до войны, мама променяла на продукты.

И вот однажды она сшила мне из марли платье и окрасила чернилами. Я плакала, не хотела надевать, так как оно было прозрачным. Но кроме него ничего не было, и пришлось надеть. У подруг тоже были похожие платья, и никто не смеялся надо мной».

Характер и режим труда людей в тылу мало отличался от многих видов работ во фронтовой полосе. Нагрузка была чудовищная. Эту тему развила в своем рассказе Теплова Валентина Александровна: «Жили мы в деревне, было свое хозяйство: корова, овцы, поросёнок, усадьба 25 соток. В школу ходили за 4 км. Все домашние работали в колхозе, а мы, дети, все лето и после уроков весной и осенью. Каждый колхозник должен за месяц выработать 50 трудодней, с земли брали налоги: сдать государству 300 л молока (тому, кто имел корову), 2 кг шерсти, 75 яиц, мясо. Если не вырабатываются трудодни или не выплачиваются налоги — отрезается земля, без которой выжить в деревне невозможно, когда от бескормицы падали лошади или их забирали на фронт, их заменяли быки — трудноуправляемый скот. Вспоминаю: вывожу на быке навоз на поле. Лето, быков донимают слепни, оводы, он отбивается как может — мотает головой, хвостом. А тут увидел пруд и понесся. Влетел в пруд и встал, вода залила телегу. Я стою на ней и не знаю, что делать, плачу. Тут взрослые выводят его из воды. Хорошо, что пруд неглубокий. Каждый день хожу на полдник, доить корову свою и соседскую, так как соседку посадили, остались одни дети. Хорошо, что полдничный удой там же сдаю приемщику, а не несу за 2 км 2 ведра. Не у всех была скотина, кроме коровы. Чтобы рассчитаться с налогами, надо было продать картошку и какие-то овощи».

Кроме основной работы подавляющее число трудилось по мобилизации на непосильных сверхурочных работах. На тяжелых работах многие подростки были покалечены. Иванова Мария Николаевна рассказывает, как война подрывала здоровье народа:

«Родилась и жила я в деревне. Как и во всех семьях, отец был на фронте, мать работала в колхозе. Мы (дети) летом и осенью полностью работали в колхозе и дома. Помню, как работали на молотилке. Днем работали взрослые, а вечером допоздна подростки, но кто-то из взрослых помогал и контролировал. Молотилка приводилась в движение лошадьми, которые ходили по кругу. Мы должны были развязывать снопы и бросать их в барабан, а также прикреплять мешки на выходе зерна из молотилки и сообщать взрослым, что мешок наполнен.

Мы эту работу любили, так как там еще и кормили от колхоза супом. Брать с собой зерно даже горсть нельзя, но ходили в калошах, и если в них попадало немного зерна, приносили домой. Когда набиралось определенное количество, мать молола и добавляла к картошке, чтобы испечь лепешки.

Кроме постоянной работы в колхозе, за которую, как и везде, получали палочки-трудодни, каждому дому отводили по 1 гектару сахарной свеклы, за которой после посадки (сажал колхоз) нужно было все лето ухаживать и осенью убрать, обрезать и сдать. Работа была очень трудная: надо букетировать, прореживать, пропалывать, окучивать. Все лето не сходили со своих участков. Работал Сотницинский сахарный завод, вот туда до глубокой осени, уже в морозы, и возили плоды своего труда. Но, кроме трудодней, давали немного сахара, а иногда сахар заменяли медом».

Плохо устроенный быт, недоедание, отсутствие медицинского обслуживания стали нормой жизни миллионов людей. Эту мысль развивает Федькин Матвей Иванович: «Сейчас, вспоминая детские годы во время войны, считаю, что пока громыхала война на Руси святой и отец сражался на фронте, трудно было определить, где было труднее: на фронте или в тылу.

На фронте смерть смотрела в глаза солдату ежеминутно, ежесекундно, но его кормили и были передышки, а в тылу люди пухли от голода, медленно умирали, добывая себе кусок хлеба, работая от зари до зари, не получая ничего за свой труд.

Колхозные посевы в период созревания тщательно охранялись сторожами от потрав скотом и воровства. Но уследить за нами, пацанами, были невозможно. Спрячемся в кустах и следим за сторожем:

— Ребята, сторож ушел на тот конец поля!

Во всю прыть бежали мы, в спешке рвали колосья, набивали ими картузы и совали за пазуху. Пулей вылетали из ржи по канавам в бурьян. Устроившись поудобнее, шелушили колосья, отправляли в рот зерно. После каждый чувствовал утоление голода. Порой и сторож закрывал на это глаза, специально поворачиваясь спиной: «Пускай пацаны полакомятся».

Как-то собрал наш бригадир всех мальчишек двух деревень и громко произнес: «Хватит, ребята, бездельничать да колхозные колосья воровать. Завтра начнете учиться косить. Вас шесть человек — целая бригада. Пусть вам сделают косы по размеру».

Так в 11–12 лет стали мы заправскими колхозниками. Грустно и смешно сегодня вспоминать, но мать нами гордилась, что мы стали зарабатывать трудодни-палочки. Нищета, безденежье заставляли людей искать выход и пути добычи денег.

.

Как-то мать предложила: «Нам нужно браться за валенки. Чем мы хуже других? А вы у меня уже большие: Пете 14 лет, Матвею — 11». Мать сходила к сестре, которая тоже научилась валять. Петя ходил в другую деревню к знакомому вальщику. Колхозники в своих банях по ночам развернули производство валенок, благо что на базаре в Туме был на них большой спрос: много покупателей приезжают туда со всей Владимирской области.

С наступлением сумерек, придя с колхозной работы, мы с Петром шли растапливать баню, готовить фронт работы, а мать хлопотала пока по хозяйству, и ночью она с нашей помощью валяла, а в воскресенье я с ней ходил в Туму.

Тащат бабы с пацанами сумки за плечами на базар и с базара (с базара несли купленную шерсть на очередную неделю). Спотыкаются во тьме и от усталости. Хныкать запрещалось: в следующий раз тебя не возьмут. А это наказание, так как перед уходом с базара дети получали подарок — стакан семечек и обязательно как можно более мелких — удовольствие растягивается. Идешь 15 км и поплевываешь. А войдя в дом, замертво падаешь на сенник и мигом засыпаешь. А мать еще опять занимается хозяйством. Тяжелые ноши лежали на плечах женщин. Это о них появилась в то время частушка:

Я и лошадь, я и бык,
Я и баба, и мужик!

С наступлением весны производство валенок приостанавливалось до следующего сезона. Тогда главным кормильцем становился огород. Лук, бет, морковь, свекла, огурцы, табак — вот главная продукция продажи».

Враги надеялись, что тяжелые лишения пробудят в людях низменные чувства, животные инстинкты, заглушат в них все человеческие чувства. Но русские люди понимали, кто главный виновник войны и потому гуманно относились к простым немецким пленным.

Об этом вспоминает Бабаева Галина Романовна: «Я родилась и жила в деревне, со всех сторон окруженной лесом, где в основном мы кормились и топились. Я была из троих детей старшая, поэтому я во всем помогала маме. Едем в лес за сучьями — на зиму надо заготовить. Мама укладывает в коляску как можно больше, чтобы поменьше поездок сделать. Еле-еле везем с ней. Она мне говорит: «Галя, ты тяни, тяни!». «Мама, да я тяну». Но как может тянуть маленький, худенький 9-летний ребёнок?

А уже где-то в 1942–43 году появились пленные немцы, они работали за деревней на торфоразработках, ходили в своей потрепанной одежде, были тоже полуголодными, приходили в деревню, а сердобольные женщины давали им картошку, лепешки, молоко.

Однажды, собирая с мамой грибы, мы встретили двух пленных, они собрали тоже немного грибов, подошли и попросили, чтобы несъедобные грибы им показали. Мама перебрала их, поганки выбросила, и они пошли дальше. В деревне и в лесу они никогда никого не обижали.

Вспоминается, как в школе проводились уроки военного дела. Нам велели сделать гранаты, вот мы с мамой топором и ножом сделали что-то похожее на толкушку. Военное дело и физкультуру вели мужчины, вернувшиеся с фронта по ранению.

Объявили, что надо принести лыжи. А лыж ни у кого нет, только у мальчишек есть какие-то, похожие на доски. Вот они поехали, а нам учитель велел за ним ползти по-пластунски».

О том же рассказывает и Говорова Мария Григорьевна: «Когда в 1941 году отца отправили на фронт, мать была очень больна. Нас, детей, было трое. Нас отправили на время куда-то под Рязань вместе с другими такими же бедными полусиротами. Пробыли мы там несколько месяцев. Там, главное, кормили нас, не помню, какую скудную пищу нам давали, но запомнилось, что три раза в день давали рыбий жир, и мы стояли с лотками и ждали, когда дадут нам его, казалось, он был очень вкусным.

Помню, когда в городе появились пленные немцы. Они работали на железной дороге, свободно ходили по городу, просили хлеб. А мы уже с пятого класса начали изучать немецкий язык, кое-что понимали, и они по-русски кое-что понимали.

Мы бегали на железную дорогу, давали им картошку или еще что. Когда их спросили, убивали ли они наших людей, конечно, они отрицали, и сказали, что убивали мадьяры, а мы такого слова-то не слышали».

Об отношениях с пленными немцами говорит и Серов Виктор Михайлович: «Запоминающимися моментами были наши (мальчишек) посещения пленных немцев, они работали на железной дороге. Мы бегали к ним, чтобы обменять картошку или еще что-то съестное на пряжку, портсигар, значок, открытки. Помню, что я тайно взял картофельную лепешку и один побежал на железную дорогу. Немец предложил мне какие-то три открытки, я просил еще пряжку, но он не дал. Я взял, что он мне дал, бежал, смотрел на эти открытки и радовался. Но встретился парень значительно старше меня и отобрал открытки. Мне было очень жалко, да еще и дома нагоняй дали, что лепешку взял».

Те, кто пережил войну, до сих пор помнят глубокую человечность безмерно страдающих людей, их доверие и уважение друг к другу.