Цивилизация
Трудно смириться с тем, что в новом фильме Альмодовара нет ничего хорошего. И поэтому хочется это хорошее искать и находить. Можно попробовать и на этот раз. Очень кстати тут подвернется мексиканский молодец Габриэль Гарсиа Берналь, который играет главную роль страстно и ярко – впрочем, как не полыхнуть огнем на такой истории.
Любители исторических и биографических контекстов наверняка не согласятся. Кто-то, должно быть, затеет дискуссию о свободе и сексуальном раскрепощении в 60–70–80-е годы (хронологические рамки картины). Но предпочтительнее (похоже, и для режиссера) остаться в пределах художественного пространства. Переживаний и тут хватит.
Один учащийся католической школы полюбил другого, и в этом нет ничего постыдного. Допустим. Потом их не застукал почтенный падре, который до того умильно любовался одним из мальчиков, но чувства свои сдерживал. Священника Альмодовар тоже как будто понимает, поскольку склонен терпимо относиться ко всем любящим. Хорошо. Мальчик же, видя к себе такое нездоровое внимание, как-то вдруг разочаровался в религии и, оказавшись в трудной ситуации, подставил зад, чтобы спасти друга от репрессий. Друга не спас, зато стал пасторской наложницей, а позже трансвеститом. Плохо это или хорошо, уже и не скажешь.
Трансвестит мечтает о мести.
Он сочинил рассказ о школьных годах и шантажирует им священника. Этот же рассказ отдает своему бывшему возлюбленному, который теперь большой режиссер, чтобы снял фильм, что тот и делает. Происходит дежурное смешение кино и реальности. Режиссер тем временем влюбляется заново в своего бывшего однокашника, ставшего актером, не подозревая, что это на самом деле другой человек. А этот тип, в свою очередь, затеял такую интригу… И так далее. Если бы Альмодовар не стал режиссером, то делал бы, наверное, отличные плетеные стулья.
Но вся однополая чехарда не запутает памятливого зрителя, который быстро смекнет, что перед ним очередная вариация на любимую тему Альмодовара. Как это уже не раз бывало, главный испанский мелодраматург утверждает живое, страстное, жертвенное женское начало и унижает грубое, тоталитарное, эгоистичное мужское.
Судите сами: юный Игнасио так трогательно любит Энрике, что тот просто не может не ответить взаимностью. Падре Манола тоже любит Игнасио, ведь у мальчика такой чудный чистый голос. Хуан любит Игнасио, своего талантливого брата, так сильно, что хочет быть таким же, как он. Уже взрослый Энрике помнит милого Игнасио и готов полюбить его вновь. Даже старушка-мать вспоминает бедного Игнасио с неизменной нежностью. Славный мальчик, певший когда-то в церковном хоре, просто обязан был стать патлатым трансвеститом, наркоманом и одаренным писателем, чтобы судьба приговорила его к трагической гибели по совокупности вышеперечисленных заслуг. Игнасио – сто двадцать восьмой список с иконы гея-мученика.
Альмодовару зачем-то, уже в посткорректную эпоху, захотелось в очередной раз провозгласить, что не однополая страсть дурна, а насилие над личностью. Падре-то, заметьте, плох не тем, что возлюбил отрока, но тем, что принудил оного к соитию.
Заслуженный испанский режиссер оказался в роли человека, которого позвали на вечер, чтобы тот рассказал анекдот, который он умеет рассказывать лучше всех. И он, не моргнув глазом, с привычной уверенностью, хоть и без былого жара, излагает.
Поскольку в целом историю он давно вызубрил наизусть, время от времени его увлекают подробности, которые прежде проскакивали как-то незаметно, но теперь вылезли на самое видное место. Кажется, с годами многие режиссеры становятся похожи на Тинто Брасса и начинают увлеченно подсматривать, как кто-то молодой и здоровый ходит без трусов. Буквально только что синдром Брасса подхватил Бертолуччи. Что-то в этом же роде завелось и у Альмодовара. Если раньше демонстрация плоти была для него художественным приемом, то теперь он таращится на нее с каким-то угрюмым упорством, забыв, что хотел там разглядеть. Годы все-таки летят, как птицы.
Посмотреть на полыхающего Берналя и остывшего Альмадовара можно в кинотеатрах «Горизонт», «5 звезд», «Ролан», «Формула кино».
