Цивилизация
Даже первые спектакли пойдут не подряд, как это часто бывает, а с разрывом в неделю. На генеральной репетиции понимаешь, почему. Два вечера подряд нельзя так выкладываться, как это делает в «Беге» небритый, красноглазый генерал Роман Хлудов (Андрей Смоляков).
В первом акте вдруг ловишь себя на дикой мысли: даже в реальности добровольцы пережили уход из Крыма лишь однажды. Как же эта яростная боль будет бить со сцены снова и снова? Но она бьет и бьет... Нет особых режиссерских и сценографических новаций. Даже зловещий зеркальный отсвет стекол на станции, грохот бронепоезда, угар, мороз, семафоры «и два зеленых, похожих на глаза чудовищ, огня кондукторских фонарей» — сильно притенены в спектакле.
Причина чуда — актеры. Кажется, что ассистент режиссера в спектакле — сама русская история. Она выстроила этот сюжет. Она, и даже больше чем сценический дар и театральный профессионализм, правит отчаянной игрой Смолякова, Михаила Хомякова — Главнокомандующего, Виталия Егорова – Голубкова, Александра Мохова — Чарноты, Дмитрия Бродецкого — Корзухина. Роли людей 1920 года очень точно легли на знакомые по сцене силуэты и лица. А последние дни Гражданской войны вызвали к жизни столь острое и прямое гражданское чувство, какого не припомнить в театре последних лет.
Зал на прогоне переполнен. Первый ряд — на черте рампы. Сидишь, окостенев, лицом и коленями в мглистом и гибнущем врангелевском Крыму. …Он болен, Роман Валерьянович, — как и было сказано. Он так жжет составы с «пушным товаром, предназначенным за границу», так остро и бессильно ненавидит респектабельного дельца Корзухина, успевшего перевести за кордон свой капитал и крепко прихватить от казенных поставок, так, дергаясь, выплевывает в лицо идеально и безнадежно подтянутому Главнокомандующему: «Как могли вы вступить в борьбу с ними, когда вы бессильны?», так потерянно бормочет маленькой Ольке, закутанной в пуховый платок и валенки: «Да, девочка… Серсо. В серсо играет?», — что весь контекст русской истории 1917–1920 годов ломится на сцену, как буран в окна.
Та же подлинность в образе Главнокомандующего. Михаил Хомяков физически никак не похож на П. Н. Врангеля, но в «Беге» ощутимо похож на его правую руку, генерала Кутепова. В его выправке, в его спокойствии, в его многовековой властности отца-командира, отвечающего за раненых и контуженных, осиротевших и обезумевших, за всходящих на трапы «Витязя» и «Святителя» в походном строю — тот же трагизм, что в юродстве Хлудова.
И сцена Смолякова и Хомякова, Хлудова и Главнокомандующего, генералов Слащова и Врангеля, если угодно, в последние часы Крыма — лучшая в «Беге».
Подлинное будущее страны все время давит на зрителя. Особенно во втором, живописном и авантюрном, акте, где Голубков, «сын известного профессора-идеалиста и сам – приват-доцент», бродит над Босфором с шарманкой и умоляет бессовестного Корзухина о мелкой субсидии, а Серафима (Елена Панова) на задворках Константинополя страстно говорит Хлудову: «Вот казаков пустили домой, и я попрошусь». Зритель четко знает, на какую судьбу вернулись в Россию те казаки…
Страшноватый эффект возникает в финале «Бега»-2003. Когда Серафима, Голубков, Хлудов тоскуют в константинопольской позолоченной полумгле о России, снеге и даже о расстрельной стенке, кажется вдруг, что плачут они о некоей другой стране.
Может быть, это главное. Ибо этот «Бег» — спектакль не эстетического (о нем как-то не думаешь), а яростного нравственного воздействия. Выходишь, обожженный первым актом. Но с мыслью о том, что превратить память о Добровольческой армии в очередное «единственное светлое пятно русской истории» — худший из всех мыслимых путь. Выходишь, вспоминая слова Алданова: «Революция ничего не может создать. И хороша лишь тем, что после нее все приходится строить заново».
В старинном дворе «Табакерки» кружит мягкая, усмиренная временем метель. И кто-то за спиной ошеломленно говорит: «Господи, как хорошо… Россия. Снег. Стенка».
14, 23, 29 января. 19.00.
