Неделю назад эфирное время нашего ТВ было посвящено всенародному празднованию восьмидесятилетия Майи Плисецкой. Но у нас не бывает долгих праздников: на текущей неделе разразился всенародный скандал в Большом театре с не менее всемирно известным музыкантом Мстиславом Ростроповичем.

Знаменитую балерину чествовали, как королеву при восхождении на трон. Она прожила долгую жизнь, правда, почти половину из нее вне России, и дождалась-таки прижизненной канонизации на родине. Утверждение, что без нее не состоялась бы история мирового балета ХХ века, было не самым смелым комплиментом в восторженном хоре страстных почитателей — завистники, похоже, до нынешних времен не дожили. Чуть стихли торжества, как телевидение отдало должное и ее мужу, композитору Родиону Щедрину, в благодарности которому балерина в каждом интервью рассыпалась. И, похоже, вполне искренне.

Находящаяся в блестящей форме Плисецкая держалась с безупречным величием: была обворожительна, открыта, в меру скромна и чуть рассеянна. Она вызывала восторг, а сама нет-нет да лукаво потирала божественные руки, повторяя с неподражаемой непосредственностью: я говорю об таком-то не без злорадства… Речь всякий раз шла о былых обидах, о которых нынче она может позволить себе вспоминать с легкой полуулыбкой. Действительно, как отнестись хоть к словам Фурцевой о «Кармен-сюите», что Плисецкая сделала продажную женщину из героини испанского народа? Министр культуры путала Кармен с Долорес Ибаррури… Но все равно в этом блестящем празднике был ощутимый привкус горечи. В конце концов просто так, из любви к приключениям, не бросают одну из лучших балетных сцен мира с тем, чтобы открыть танцевальную школу в европейском захолустье. И когда супружеская пара Плисецкая--Щедрин покидала Советский Союз, их не провожали с оркестром. Их вытолкнули — точно так, как прежде них изгнали из страны другую великую музыкально-театральную пару: Ростроповича и Вишневскую.

И повторилось то же самое: властям было мало того, что они освободили родину от физического присутствия людей, которыми гордилась бы любая страна мира, но и пытались смыть саму память о них: уничтожали копии фильмов, убирали имена из титров или вовсе стирали пленки.

И добро б дело было только в одной советской власти и большевистских фанабериях: КГБ не нравилось, что у Ростроповича на даче жил Солженицын, Плисецкая же конфликтовала с придворным хореографом Григоровичем, а на западных гастролях вела себя так, будто это не родная советская власть ее туда пустила. Нет, русская власть всегда обидчива и мнительна, и есть в этих двух историях — эти самые громкие, но похожих на них тысячи — какая-то тоскливая закономерность.

Конечно, можно признать, что нигде ординарные люди не любят тех, кто из ряда вон; такова человеческая природа, и всем и всегда с особо одаренными трудно: Пушкин даже заставил Сальери стать злодеем, чтобы рельефнее проиллюстрировать эту мысль. Но, пожалуй, только у нас умеют завидовать так кровожадно, набрасываться стаей с таким сладострастным желанием загрызть, будто Средние века здесь не кончились. Причем без практической пользы, лишь из инстинкта, из отсутствия мочи видеть рядом кого-то блестящего и виртуозного.

Ведь нельзя же не понимать, что, даже сжив их со света, все равно место Плисецкой или Ростроповича не займешь, для этого надо быть Ростроповичем или Плисецкой.

Можно только догадываться о степени недоумения, которое испытывали эти звезды, переживая незаслуженные, как им казалось, обиды. При этом никакая поза не помогает: ни фигура простая баба, как у Вишневской, ни роль надмирная красавица, как у Плисецкой. Потому что великие отчетливее всех других знают все о своей величине, и только их товарищей и товарок могут по этому поводу время от времени посещать радостные сомнения.

<1>Нашу страну, конечно, не переделать. Но тем не менее многие, кто в свое время здесь едва не задохнулся, пытались вернуться — навсегда или погостить. Они не просто возвращались, но еще и старались что-то сделать для родины. Разделить с ней свою всемирную славу. Что-нибудь подарить, спеть или сплясать безвозмездно, поделиться гениальностью.

Родина встречала эти потуги сдержанно: всяческие поползновения альтруистического характера здесь всегда воспринимались с подозрением.

Добро б только наша пресса могла позволить себе писать, что, мол, Ростропович на самом-то деле играет так себе — с нее, с прессы, что возьмешь. Или наша таможня обкладывала бы данью бескорыстные дары, на то она и таможня. Но в Питере, скажем, произошла уж совершенно дикая история с квартирой, которую музыкант купил для города, чтобы там поместить музей Шостаковича. Скорее всего, маэстро запамятовал слова Воланда и решил, что жилая площадь лишена нынче сакральных свойств. Или чего стоит нынешний скандал, когда Ростропович настаивал работать с одними и теми же музыкантами на репетициях оперы Прокофьева, а ему подсаживали кого придется…

Благородные люди пытаются заставить себя забыть былые обиды. Тем более что действительно много воды утекло и общепризнано, что мы теперь живем в другой стране — даже последний генеральный секретарь однажды в нее, другую, вернулся. Но общие мнения не всегда верны. И если Тютчев со своим аршином не знал такого мыслительного эксперимента — положить, что Россия по-прежнему черный ящик, то какой бы сигнал ни подавать на входе, на выходе получается все то же самое. Отчасти, быть может, и потому, что — мысль некорректная, но, кажется, верная — забывать и прощать здесь ничего и никому не стоит.

Автор — обозреватель «Независимой газеты», специально для «Газеты.Ru-Комментарии».